Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда

• Название: Лопухи и лебеда
• Автор: Андрей Смирнов
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-095762-0

Выдающийся режиссер и актер Андрей Смирнов, покоривший публику в 1971 году легендарным “Белорусским вокзалом”, лауреат двух премий “Ника” (в 2000 году за роль Бунина в фильме “Дневник его жены” и в 2012-м за фильм “Жила-была одна баба”), был отлучен от режиссуры советскими цензорами и много лет не снимал кино. Он играл в фильмах и сериалах (Владимир в “Елене”, Павел Кирсанов в “Отцах и детях” и др.), ставил спектакли и писал – сценарии, эссе, пьесы. Эта книга впервые представляет Андрея Смирнова-писателя.

Проза Андрея Смирнова изначально связана с кино. Это виртуозная проза драматурга, литературное воплощение будущих фильмов, блестящие, мастерски выстроенные киноповести. Они чередуются со статьями о положении кино в СССР, а затем и в России, о творческой судьбе самого автора и о том, что происходило и происходит в нашей стране.

В книгу включены фотографии из личного архива Андрея Смирнова, а также фотографии со съемок его фильмов и театральных репетиций.

---

– Значит, я, по-твоему, вру?

– Он географию сегодня исправил, – сообщаю я.

– А по трем – мало, что ли?

– Вкатить ему выговор, чтоб знал… – предлагает Белоконь из седьмого класса. – Долго мы с ним нянькаться будем?

И замолкает под суровым взглядом Веры – все знают, что он торопится на тренировку, он у нас боксер.

Копейка бодро шмыгает носом.

– Ты же неглупый парень, Зуев, – говорит Саня. – Зачем ты из себя шпану корчишь?

– На него просто Бадя плохо влияет…

– Посмотри, как товарищи за тебя волнуются! – говорит Вера. – А тебе наплевать.

– Кому наплевать? – бормочет Копейка.

– Ты “Хижину дяди Тома” читал, Зуев?

Копейка молчит, ожидая подвоха.

– Что ты в рот воды набрал? Читал или нет?

– Постановку видел…

– Значит, имеешь представление, как живут в Америке такие ребята, как ты?

– Это же до революции было, Вера Георгиевна, – замечает Белоконь.

– А думаешь, сейчас лучше? Вы же недавно были в театре. “Снежок” смотрели. Помните, как его травят? А ведь он хотел учиться, очень хотел! А ничего не вышло. И все только потому, что он черный! Наводит это тебя на какие-нибудь мысли, Зуев?

Я зажигаюсь от слов Веры.

– Государство нас кормит, поит, одевает – только учись! – с жаром объясняю я. – Неужели так трудно выучить хоть на тройку?

– Мы же тебе добра хотим, – поддерживает Саня.

Копейка молчит.

– Своего ума нету, – говорит Вера, загораживаясь от солнца ладонью. – Связался с Губайдуллиным, лебезит перед ним. На парте вырезал матерное слово… Ты мать свою любишь, Зуев?

Угрюмый взгляд Копейкина упирается в пол. Над ухом у него – пятно зеленки.

– Мало матери забот, так еще придется платить за порчу школьного имущества. Никого ты не любишь – ни мать, ни товарищей, ни себя самого!

– А ведь он может учиться, – говорю я. – Если, конечно, захочет…

Вера встает задернуть штору и замечает, как Копейка показывает мне из-за спины свой щуплый кулак.

– Грешилов, это он тебе?

– Ты же сам себе делаешь хуже, Зуев, – с сожалением говорит председатель. – Прямо нарываешься на исключение.

– Ага… – бурчит Копейка.

– Исключение – это крайняя мера, – сурово говорит Вера. – Исключить никогда не поздно. Я предлагаю послушать мнение класса. Грешилов учится с ним в одном классе, он лучше других может судить, как воздействовать на Зуева.

Все поворачиваются ко мне.

– Не бойся, Грешилов. Говори то, что думаешь.

Я заставляю себя поднять глаза и, глядя в упор на Копейку, с бьющимся сердцем говорю твердо:

– Предлагаю исключить из пионеров.

Воцаряется тишина. Вера, кажется, немного ошарашена.

– Ты только выйди! – негромко цедит Копейка.

– Замолчи, Зуев! – обрывает его Вера. – Ну, может быть, предупредим его в последний раз? Вызовем мать…

– Сколько можно? – взрываюсь я с неожиданной для себя яростью. – Они же весь класс в страхе держат! Он и Бадя! Сами не учатся и другим не дают! Сколько раз он обещал исправиться! Сколько мы ему выговоров давали! А толку что?

– Не ори, Грешилов, – говорит Саня. – Я с ним согласен, Вера Георгиевна. Мы сами приучаем их к безнаказанности.

Вера молчит.

– Ставлю на голосование. Кто за исключение?

Поднимают руки все, кроме Белоконя и Веры.

Копейка силится ухмыльнуться, хмурые слезы наворачиваются ему на глаза, и он, рванув с шеи галстук, швыряет его на пол:

– Подавитесь! – и выбегает, звонко всхлипнув.

– Тебе, значит, безразлично – пионер ты или нет? – кричит Вера ему вслед.

Копейкин сбивчивый топот смолкает на лестнице. Тихо в коридоре.

– Если так – я тоже за исключение, – решительно говорит Вера.

– Может, домой к нему сходить? – предлагает Белоконь.

– Правильно! – кивает Саня. – Вот Грешилов и сходит.

– Сам иди!

– Как тебе не стыдно, Грешилов? Кому же, как не тебе? Ты его одноклассник. Вот уж не ожидала от тебя…

– Да он боится, – говорит Белоконь.

– Прекрати! Давайте сформулируем наше решение…

В палисаднике перед Копейкиным домом спорят и кричат мальчишки.

Притаившись под аркой ворот и зорко вглядываясь в пространство двора, я чувствую себя дичью.

Мне надо пробежать метров тридцать.

Я вижу трещины краски на стене крытого вагонкой барака. Я даже различаю на вербе под окнами серый пушистый ворс цветка, высунувшегося из бутона.

Весенний дурман, холодный, свежий, стоит в воздухе. В голове от него делается пусто и тревожно-весело.

Я слышу свист, звякает о землю планка, и двенадцать палочек разлетаются веером. Мальчишки несутся врассыпную, и пока они прячутся, а водящий подбирает палочки, я припускаю по доскам, проложенным через лужи.

Шмыгнув мимо многолюдной кухни, перевожу дух в полутьме длинного коридора и вкрадчиво стучу в дверь.

Скудная мебель сдвинута на середину комнаты. На столе – табуретка, женщина в темных сатиновых шароварах, стоя на табуретке, белит потолок. Она застывает, глядя на меня с равнодушным любопытством, и мел капает с кисти на ее голые сильные руки.

– Здравствуйте… Вы – мама Коли Зуева?

С топчана на меня таращится малыш. Голова его замотана пуховым платком, отчего она кажется огромной.

– Меня из школы послали…

Женщина морщится, поправляя съехавшую на лоб косынку. Она слезает на пол, застеленный газетами, и, оторвав клочок, торопливо обтирает пальцы.

– Нашкодил, что ль? – спрашивает она, не поднимая глаз.

Я мнусь, не зная, как подступиться.

– Просто на него Губайдуллин плохо влияет… – нежно объясняю я. – Он ведь может учиться, когда захочет. Никто его исключать не собирался, мы только хотели, чтоб он двойки исправил, потому что конец года скоро. Мы же его товарищи, правда?

Она слушает меня с тревогой и неприязнью.

– И мы за него болеем, а Губайдуллин сам не учится и других тянет назад…

– Маш, у тебя перловка есть? – В дверь заглядывает девушка, и газеты шуршат, всколыхнувшись на сквозняке. – Займи стакан.

Малыш хнычет. Сунув ему прищепку для белья, Копейкина мать сообщает со странной, как будто злорадной усмешкой:

– Мой-то допрыгался. Выключать его хотят. Дружка себе нашел, с Губайдуллиным сынком, говорят, снюхался…

Девушка косится на меня:

– Чего ж ты ябедничаешь? Сам небось такой же охламон.

– Ничего я не ябедничаю, – обижаюсь я. – Мне просто как члену совета дружины поручили. Мы в одном классе учимся… с Колей.

– Кутузка по нем плачет, по Губайдуллину, – размышляет соседка. – И вся семейка-то – прямо кодла. Ты, Маш, сходила бы к участковому, ей-богу, дали бы ему годика три, чтоб прочухался…

Мать Копейки вздыхает, и, как эхо, вздыхает девушка. Вздыхаю и я.

– Звать-то вас как? – спрашивает она нерешительно, и я заливаюсь краской.

– Грешилов Алексей…

Девушка всплескивает руками:

– Это в управлении у нас секретарша – твоя мать, что ли, сидит? На машинке печатает?

Теперь они обе рассматривают мое пальто и меня.

– Перловки дашь? – спрашивает девушка.

– На кухне там, в моем столе.

– Плюнь, Маш, – советует она уже в дверях. – Не слушай ты его. А Кольке всыпь.

Малыш затих. Мы молчим все трое.

– Штаны ему только купила, хорошие, лыжные, восемьдесят рублей отдала, – хмурясь, говорит Копейкина мать. – А уж он их порвал, новые ему подавай. А где я возьму? Одна я, мужика-то нету, сбежал. Детей вон настрогал, а теперь ищи-свищи. И Колька весь в отца, обормот… Юрочка заболел, на бюллетне я, за хлебом и то некому сходить.

– Давайте я схожу.

– Да не надо. Соседка уже принесла…

Она поднимает на меня задумчивый взгляд, словно ждет чего-то.

– Только вы его не бейте, – лепечу я.

Миновав коридор, я выскакиваю на улицу. В палисаднике играют в “ножички” четверо ребят, они оборачиваются, и Копейка тычет в меня пальцем.

Через мгновение я оказываюсь у дверей комнаты, из которой только что вышел.

Копейкина мать, забравшись на стол, размешивает в ведре краску.

Уставясь на нее, я молчу и моргаю.

– Чего случилось?

– Тетя… – всхлипываю я. – Выведите меня, пожалуйста!

– Заблудился?

О, как я презираю себя в эту секунду!

– Там… ребята…

Она мигом понимает и, спрыгнув на пол, кричит в коридор:

– Светка!

Малыш опять плачет. Она оглядывается на него, но я поспешно нашариваю на полу прищепку и отдаю ему.

– Отведи ты его, ради Христа, – просит Копейкина мама. – Они его колотить собрались. А Кольке скажи, чтоб сейчас же домой шел…

Девушка смеется за дверью. Она появляется, натягивая на ходу ватник, и машет мне рукой:

– Пошли, начальник!

Березы в Малаховке стоят, осыпанные зеленоватым пухом. Земля еще не просохла, мы прыгаем через лужи, и мама тревожно косится на мои ботинки:

– Промочил?

Мы ищем дачу на лето.

Гладкая тетка заводит нас в комнатку с мутным оконцем. На диване спит кто-то босой, в выцветшей белесой гимнастерке.