Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда

• Название: Лопухи и лебеда
• Автор: Андрей Смирнов
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-095762-0

Выдающийся режиссер и актер Андрей Смирнов, покоривший публику в 1971 году легендарным “Белорусским вокзалом”, лауреат двух премий “Ника” (в 2000 году за роль Бунина в фильме “Дневник его жены” и в 2012-м за фильм “Жила-была одна баба”), был отлучен от режиссуры советскими цензорами и много лет не снимал кино. Он играл в фильмах и сериалах (Владимир в “Елене”, Павел Кирсанов в “Отцах и детях” и др.), ставил спектакли и писал – сценарии, эссе, пьесы. Эта книга впервые представляет Андрея Смирнова-писателя.

Проза Андрея Смирнова изначально связана с кино. Это виртуозная проза драматурга, литературное воплощение будущих фильмов, блестящие, мастерски выстроенные киноповести. Они чередуются со статьями о положении кино в СССР, а затем и в России, о творческой судьбе самого автора и о том, что происходило и происходит в нашей стране.

В книгу включены фотографии из личного архива Андрея Смирнова, а также фотографии со съемок его фильмов и театральных репетиций.

---

– А ничего… – тихо говорю я и почему-то сплевываю.

– Да ну! Лупоглазая какая-то… А у тебя велик есть?

– Мне скоро купят.

– А мне купили ХВЗ. Только отец на нем на работу ездит.

Неожиданно девочка подводит свой “Диамант” прямо к нам и просит:

– Мальчишки, возьмите мне, пожалуйста, а то я опаздываю.

Темно-карие глаза ее распахиваются и становятся совершенно огромными.

Без колебаний Вовка отчеканивает:

– Дуня! – И ухмыляется ей в лицо: – Постоишь, не растаешь…

Обиженно дернув плечом, она отходит.

– Какая Дуня? – спрашиваю я с досадой.

– Всю жизнь мечтал ей за керосином стоять, – сварливым голосом говорит он ей вслед и косится на меня за поддержкой. – “Дураков у нас нет”. А сокращенно: “Ду-у-н-я”.

– А “я”?

Он довольно хохочет:

– Тебя позабыли!

Девочка топчется в стороне у забора, покусывает губу и все время посматривает вдоль улицы, как будто ждет кого-то. Исподтишка я наблюдаю за ней, а Вовка – за мной.

– Взять, что ли? – усмехается он.

Я чувствую, что краснею.

Он идет к ней. Она не сразу отдает ему бидон, но Вовка что-то шепчет ей на ухо, она прыскает, и я ловлю ее короткий взгляд, цепкий, как у зверька.

Когда дед Колпакыч наливает нам керосин, она подходит поближе, и Вовка подмигивает мне всей щекой.

Ее зовут Оля.

Я сижу на земле, обхватив колени, и не свожу с нее глаз. Они танцуют с Люськой Кукиной, она вертит Люську по-всякому, и Люська ее слушается и мурлычет:

– На далеком Севере эскимосы бегали…

Фокстрот называется “Девушка играет на мандолине”.

– А ты, Леша, танцуешь?

Швейная машинка стрекочет у крыльца. Люськина соседка Жанна, совсем взрослая девушка, большая и некрасивая, шьет и донимает меня расспросами.

– Я только падеграс умею.

Девчонки стоят, не разнимая рук, ждут, пока Галка, сестренка Люськи, меняет пластинку.

– Ой, иголка упала…

– Вот бестолочь! Последняя иголка! – ругается Люська. – Мы теперь без музыки остались…

Все шарят в траве, сталкиваясь лбами, вокруг онемевшего патефона. Вовка хватает Люську за пятку, она визжит и лягается.

– А телевизор у вас есть? – спрашивает меня Жанна.

– Маленький.

– Все равно, значит, богатые, – говорит она мечтательно.

– Совсем мы не богатые, – обижаюсь я.

– А какие ж вы? Бедные, что ли?

Оля тоже вскидывает на меня взгляд, полный простодушного любопытства.

– Мы – нормальные…

– Ну сколько батя получает?

– Откуда я знаю?

Жанна недоверчиво улыбается. У нее обветренные красные губы на загорелом лице.

– Небось говорить не велели…

– Честное слово, я не знаю.

– Подумаешь, я тоже не знаю, сколько мой получает, – радостно говорит Вовка.

– Ты вообще долдон…

Жанна опять собирается что-то спросить, я жду с тоской, но, на счастье, незнакомый парнишка ловко проскальзывает в дыру в заборе и идет к нам. Он хмуро кивает нам с Вовкой и, развернув газету, протягивает Люське рентгеновский снимок – пластинку с черного рынка, оттиснутую на чьих-то ребрах.

– А, Валера… – насмешливо улыбается Жанна и косится почему-то на Олю.

– А Галка, рахитка, последнюю иголку посеяла…

– А вы лучше в почту сыграйте, – нахально советует сестренка и тут же получает подзатыльник.

– Правда, давайте в почту! – оживляется Оля.

Валера, осмотрев мембрану патефона, требует гвоздь и напильник и посылает Галку в сарай.

– Только чур я буду почтальоном! – кричит она.

Приносят бумагу, булавки, карандаши. Мы нарезаем и подписываем номера, прикалываем на рубашки.

– Напишем Жанке, что она – корова! – сразу предлагает Вовка.

Но мне не до него. I love you, криво пишу я, прижимая клочок к стволу сосны. Прибавляю so much и отдаю почтальону.

Патефон, громко шипя, наконец испускает бойкую музыку. Девчонки хлопают в ладоши:

– “Истамбул”!

– Это же самая стильная вещь! – ахает Жанна.

Тут Галка вручает ей послание, она читает его, догоняет Вовку и колотит.

С изумлением я замечаю, что у Валеры в ладони тлеет папироса. Он курит, не скрываясь.

Люська с Олей перешептываются, давясь от смеха.

– Галка, – не выдерживаю я и ловлю ее за косу, – ты передала?

Она доверчиво кивает.

– Она ничего не сказала?

– Она сказала, что ты дурак и что у тебя там грубая грамматическая ошибка.

Под сухой ветлой, сгорбленной над берегом, толкутся мальчишки. Я сторожу от них велосипеды и нашу одежду, сваленную на облысевшую траву. Они по очереди повисают на палке, привязанной к толстому суку, и, раскачавшись, падают в воду.

Гам стоит над желтой водой. Речка мелкая, а народу полно.

– Чокнутый, что ли? – неистово кричит Люська.

Это Вовка подныривает и хватает девчонок за ноги.

Я вижу, как Валера и какой-то рыжий сцепляют руки. Оля забирается к ним, хватаясь за их головы.

– Раз, два, три!

Она кувыркается вниз и выплывает довольная.

А Валера плывет настоящим кролем, выдыхая в воду.

– Ты чего не купаешься, Леш? – спрашивает Люська.

– Неохота…

Она натягивает платье прямо на мокрый купальник.

– Ребята сказали, в кино “Башня смерти” на пять и на семь.

– Я не могу, мне родителей встречать надо.

– С тарзанки ныряю и – ходу! – говорит Валера.

Он дожидается очереди и, красиво изогнувшись, стрелой входит в воду.

В руке у Оли желтая болотная лилия на длинном стебле.

– Ой, какая! – расстроенно тянет Люська. – Где взяла?

– Тут один мальчик подарил…

– Хочешь, я возьму тебе билет? – предлагает мне Люська. – А ты приходи прямо к сеансу.

– Ты разве не идешь? – спрашивает Оля.

– Сказал же, не могу…

Он останавливается на пороге, загородив проем, стаскивает кепку с обритой наголо коричневой головы и рассматривает меня насмешливо и жадно:

– Не помнишь меня, Лешка?

Глаза у него водянисто-голубые под белыми колючими бровями. Он словно быстро ощупывает меня взглядом.

– Помню.

– Врешь, где тебе помнить! Тебе два года было… Ну, здорово, барбос!

Я целую его в сухую щеку, и в нос мне ударяет пронзительный сладкий одеколон пополам с табаком.

– Ты чего нос воротишь? Это меня в вашей чертовой столице в парикмахерской каким-то клопомором одолжили… – Смеясь, он целует бабушке руку.

Дед расхаживает по веранде, топая сапогами, по-хозяйски все разглядывает, все трогает, заходит в комнату, и мы толпой ходим за ним.

– Шикарно живете. И граф Лев Николаевич! Это кто же его тут повесил? Ты, Лешка? Ты, что же, толстовец?

– Это хозяйский, – говорит отец, не сводя с деда сияющих глаз.

– Толстой на стенке – уже, значит, не мерзавцы.

– Люди как люди. Он – мясник.

Дед оглушительно хохочет:

– Мясник – толстовец! Вот это да!

Мы спускаемся в сад умыться.

– Ты Ивана помнишь, Костя? Лешка на него здорово смахивает… Это мой старший брат, – объясняет он мне. – Только он помер прежде, чем ты родился… – И смазывает меня по носу. – Вот с таким же румпелем.

– А глаза у него мои, – говорит мама.

– Коли хочешь знать, Люба, и глаза у него грешиловские. А вот взгляд – точно твой. Ну на кой черт парню этакий нежный взор газели? Ты драться-то умеешь?

– Да где там! Колотят его в школе.

– Кто же его драться научит? – возмущается дед. – Отец называется!

На веранде нас ждет накрытый стол. Окинув взглядом засыпанную укропом, всю в тающем масле картошку, блюдце с редиской и луком, бледные помидоры, бутылку “Столичной”, дед крякает и ладонью снимает капельки, выступившие на кувшине с квасом.

– А у нас только-только багульник зацвел…

Он хватает чемодан, но отец вырывает у него из рук:

– Ну зачем тебе тяжести ворочать? Я же вот он!

– Слушай, Котька, оставь меня в покое! Ей-богу, оденусь и уеду! Я прекрасно себя чувствую!

Он достает из чемодана мохнатые маленькие бурки с серебристым отливом, вышитые по краям.

– Ну-ка, мерь, Лешка. Это олень.

– Стынет все! – стонет бабушка.

Но дед заставляет меня натянуть бурки и снова лезет в чемодан.

– Все на столе, чего тебе не хватает?

На свет появляется бутылка.

– А спирта у вас нет!

Наконец он усаживается, и отец наполняет стопки.

– Кума, мы на “ты” или на “вы”? Ей-богу, запамятовал!

– Немудрено, – улыбается бабушка. – На “вы”, на “вы”, Василий Никитич.

– Надо будет на брудершафт. И вообще – не приударить ли мне за вами, а? Холостые, молодые – что нам мешает?

Мы смеемся. Отец поднимает стакан:

– Ну, батька, со свиданием!

…Бродяга к Байкалу подходит,

Рыбацкую лодку берет

И тихую песню заводит —

Про Родину что-то поет…

Они поют, откинувшись на спинку стульев, уставясь куда-то вверх. У обоих необыкновенно суровые лица, и рука отца лежит на дедовом плече.

Кончив песню, мы сидим в тишине. Сумерки обступили окна.

– Ну-с, – осведомляется дед, – а мат получить не желаете?