Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда

• Название: Лопухи и лебеда
• Автор: Андрей Смирнов
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-095762-0

Выдающийся режиссер и актер Андрей Смирнов, покоривший публику в 1971 году легендарным “Белорусским вокзалом”, лауреат двух премий “Ника” (в 2000 году за роль Бунина в фильме “Дневник его жены” и в 2012-м за фильм “Жила-была одна баба”), был отлучен от режиссуры советскими цензорами и много лет не снимал кино. Он играл в фильмах и сериалах (Владимир в “Елене”, Павел Кирсанов в “Отцах и детях” и др.), ставил спектакли и писал – сценарии, эссе, пьесы. Эта книга впервые представляет Андрея Смирнова-писателя.

Проза Андрея Смирнова изначально связана с кино. Это виртуозная проза драматурга, литературное воплощение будущих фильмов, блестящие, мастерски выстроенные киноповести. Они чередуются со статьями о положении кино в СССР, а затем и в России, о творческой судьбе самого автора и о том, что происходило и происходит в нашей стране.

В книгу включены фотографии из личного архива Андрея Смирнова, а также фотографии со съемок его фильмов и театральных репетиций.

---

Кончив песню, мы сидим в тишине. Сумерки обступили окна.

– Ну-с, – осведомляется дед, – а мат получить не желаете?

– Сейчас чай будет… – заикается бабушка.

Но отец уже расставляет фигуры.

– Ты играешь, Алексей?

– Не очень хорошо.

– Да что же это такое! Драться не умеешь, в шахматы не играешь… А велосипед у тебя есть?

– Нету.

– Черт знает что! Разве парню можно без велосипеда? Сколько он стоит?

Я без промедления сообщаю:

– Восемьсот двенадцать рублей.

– Ты брось деньгами швыряться, – говорит папа. – Тебе сейчас на новом месте – только успевай раскошеливаться. Купим мы ему велосипед.

– Раньше надо было думать, – отрезает дед. – Мой внук, и деньги мои. Завтра же идем покупать. Кого ты из него воспитываешь?

– Нормального человека, – говорит мама с усмешкой.

Дед смеется:

– А зачем? Их и так развелось как собак нерезаных. Куда ни глянешь – всё постные рожи нормальных…

Бабушка вносит с улицы самовар. От него вкусно тянет дымом сосновых шишек.

– Чай пить – помирать, чай не пить – помирать, уж лучше чай пить! – вздыхает дед и подмигивает мне. – Поехали, Лешка, со мной, на вольное житье, а?

– Куда?

– В Макеевку.

– Поехали! – ору я.

– Это Донбасс? – беспокойно спрашивает бабушка. – Там ведь угольная пыль…

– Череповец еще предлагали, – объясняет дед. – Я решил: ну его к бесу! Хватит. Вреден Север для меня. И потом, в Макеевке Адабашьян, а мы с ним еще до войны в Харькове работали… Так что я теперь – южанин. Вишни посажу под окном, буду вас киршвассером снабжать из собственных погребов…

Сделав ход, он вытаскивает коробку “Казбека”, с удовольствием разминает папиросу, нюхает.

– Ну зачем, батька? – укоризненно говорит отец.

– Я сто лет “Казбека” не курил, оставь меня в покое. Лучше бы Лешку драться научил.

– У него порок сердца, – говорит мама.

– Ему бока намнут, пока он справку предъявит.

– Да я умею, – говорю я, – только я не надираюсь. Вот если меня тронут, тогда дам сдачи.

– И куда ж ты бьешь? – интересуется дед.

– Как куда?

– В какое место? В грудь, в лицо?

– В лицо одни хулиганы бьют, – замечает бабушка.

– В поддых, – говорю я, подумав.

Дед вдруг становится серьезным.

– Бить надо всегда первым, пока тебе вмазать не успели. Заруби себе на носу. И сразу – в лицо.

– Господи, чему вы его учите? – ужасается мама.

Папа смеется. Топорща белые брови, дед вглядывается в доску, шевелит губами.

– Дай ход назад, – бурчит он.

– Ну вот, начинается.

– Заморочили мне голову разговорами, я и зевнул! А позиция у меня гораздо лучше…

Вот они передо мной – приваленные к стене, как придется, в закутке рядом с баянами на полках и белыми жестяными лейками на полу. От них исходит дразнящий запах тавота, жирный и сладкий. Рамы обмотаны промасленной бумагой и перетянуты шпагатом, и в разрывах обертки видна черная или синяя окраска труб. Мутно поблескивают широкие хромированные обода.

Сонный дядька выдергивает велосипед из кучи.

– Этот? – спрашивает дед.

Вовка и папа тоже смотрят на меня в ожидании. От волнения мне начинает казаться, что продавец перепутал.

– Что же ты молчишь? – говорит папа.

– Они все одинаковые, – печально говорит продавец.

Дед поднимает заднее колесо, раскручивает на весу педали, вслушивается, пробует тормоза.

– В ходу тяжеловат.

Вовка советует взять харьковский.

– Харьковский лучше, и у него седло мягкое.

– Знаю я это харьковское рукоделие… – бормочет дед.

В полузакрытых глазах продавца пробуждается вялый интерес.

– Поцарапано вон, – показывает Вовка.

– Где?

– Что за ерунда! – вмешивается отец. – Все равно он его разукрасит.

– А харьковские есть?

– Тц! – отвечает дядька.

– Нету?

Дед зачем-то трясет велосипед, всхлипывает звонок.

– Я вообще-то как раз такой хотел, – говорю я. – Синий…

На улице мы сдираем бумагу. Открываются сияющие голубые ребра и зубчатка, рубиновый фонарик на заднем крыле, белая пластмассовая эмблема с красными буквами ЗИС. Мне все еще не верится, а дед достает ключи из кожаной скрипучей кобуры, опускает седло, затягивает багажник и как ни в чем не бывало берется за руль.

– Ну-ка, – говорит он.

Оттолкнувшись, он на ходу перебрасывает правую ногу. Посадка у него прямая, он высоко держит голову на жилистой шее, напоминая гуся.

– Он без рук умеет? – шепотом спрашивает у папы Вовка.

Холода нагрянули среди лета. Повисли на кислом небе оборванные, похожие на тряпки облака.

На веранде Вовка, унылый, лузгает для синицы семечки, и она скачет перед ним на краешке стола. Я стучу в окно, зову его гулять.

– Не могу. – Он задирает босую ногу. – Мать ботинки унесла чинить.

Улица как вымерла, все попрятались. Колючий ветер бьет порывами, забирается под пальто и гремит в ушах. Тягуче, с натугой скрипят деревья.

И у Люськи на участке – никого. Под яблоней курится сиротливо какая-то ветошь, белый дымок волочится, прижатый ветром к земле.

Приникнув к отсыревшим доскам забора, я тщетно вглядываюсь в пустое крыльцо.

Где-то там, за черными слезящимися окнами, – Оля.

– Оля…

Имя отделяется от моих губ туманным клубочком, мгновенно тающим.

Из-за угла выползает лошадь, пар окутывает ее лоснящиеся мокрые бока, и, обгоняя ее, Вовка шлепает ко мне по лужам в спадающих галошах.

– Так и знал, – ухмыляется он. – Пошли к ним?

– Да ну.

Телега едет мимо, громыхая подвязанным к задку ведром. Всякий раз, когда лошадь вытаскивает копыто из тяжелой грязи, раздается смачный лопающийся звук.

Вовка пронзительно свистит.

– Со скуки помереть можно, – говорит он.

Вскоре на крыльце показывается Люська, набросив ватник, высовывает ладонь на дождь. И, поколебавшись, спускается к нам.

– Вы чего делаете? – интересуемся мы.

– А вы?

– А мы к вам пришли.

Зевнув протяжно, она сообщает:

– А в Быкове девушку убили.

– Кассиршу, – уточняет Вовка. – Ее амнистированные убили и на кусочки разрезали. А потом кусочки собрали, сложили, смотрят – а это кассирша из “Промтоваров”.

– Кто собрал?

– Мильтоны. К отцу на мясокомбинат с собакой даже приходили.

За Вовкиным рассказом я не заметил, откуда в саду взялась Оля. Она присоединяется к нам.

– Никак не могу согреться… – говорит она сизыми губами.

В волосах у нее вздрагивают застрявшие капли.

– У вас свет есть? – спрашивает Люська.

– На нашей стороне ни у кого нет. Столбы вчера повалило.

Нет на свете такой вещи, которой бы не знал Вовка.

– А мне кабан снился, – говорю я.

– Кабан?

– Как будто я по лесу бегу, а он рядом бежит. И на меня поглядывает. Причем мне совсем не страшно, а, наоборот, хорошо, что он со мной бежит. Такой ласковый кабан… Потом лес кончился, и я вдруг полетел. А он внизу бежит и стал уменьшаться, все меньше, меньше и совсем пропал. И так мне жалко стало, что кабана больше нет…

– Чего вы там мокнете? – кричит нам женский голос из окна. – Ступайте в дом и кавалеров зовите…

Оля задумчиво смотрит куда-то в пустоту.

– Это моя мама, – говорит она, встрепенувшись.

Ужинаем мы с бабушкой при свечке.

– Спать рано, а читать темно, – ворчит бабушка. – Прямо как в ссылке…

– А мама когда приедет?

– А куда ей торопиться!

От ее саркастической усмешки мечется пламя свечи. Причудливые тени разбегаются по бабушкиным морщинам.

– Засунули нас на эту чертову дачу, им и горя мало…

Дождь все шелестит в саду. Струя воды скатывается с крыши и звучно разбивается прямо под нашим окном. Хочется спать под ее бесконечное сбивчивое бормотание.

Лампочка над столом вспыхивает, и в абажуре сразу же оживают, шуршат мотыльки.

– Слава богу! – веселеет бабушка. – Ты почему котлету не съел?

Погасив свечу, она приглядывается ко мне, как всегда, с суеверным страхом.

– У тебя глаза блестят!

– Опять двадцать пять…

Но она уже вскочила и несется в комнату, вытряхивает шкатулку с лекарствами, машет градусником.

– Только не хватает, чтобы ты заболел!

В полдень одуряюще трещат кузнечики в сухой траве за окном.

Печет нещадно, на белый подоконник больно смотреть, а бабушка водит ладонью в воздухе, нашаривая сквозняк.

Я терпеливо жду, пока ей надоест.

– Ей-богу, дует! – говорит она, и у нее останавливается взгляд.

Обливаясь потом на горячей подушке, я играю с бабушкой в “шестьдесят шесть”.

– И хоть бы какой-нибудь завалящий козырь, – бормочет она. – Одна дрянь…

– А валет?

– Ты что, подглядываешь?

– Раз у меня его нет, где же ему быть?

Тут ее опять подбрасывает на стуле.

– Я же чувствую, что дует!

– Как может дуть из стены?

На веранде кто-то сдавленно хихикает, доносится возня, и мордочка Люськи Кукиной просовывается в дверь.