Ариадна Эфрон - История жизни, история души. Том 2

• Название: История жизни, история души. Том 2
• Автор: Ариадна Эфрон
• Издательство: Возвращение
• Жанр: Филология
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7157-0167-1

Трехтомник наиболее полно представляет эпистолярное и литературное наследие Ариадны Сергеевны Эфрон: письма, воспоминания, прозу, устные рассказы, стихотворения и стихотворные переводы. Издание иллюстрировано фотографиями и авторскими работами.

---

Скажу по совести, что меня чрезвычайно радует и привлекает мысль о Библ<иотеке> поэта. Там можно будет всё подготовить с цветаевской дотошностью, без огрехов и случайностей, всерьёз, семь раз отмерить, сверить, выверить - и один - печатать. Очень хотелось бы, чтобы вступительная статья была опять же Ваша, хитроумный Улисс. А я уж постаралась бы снабдить Вас всем - даже самым подспудным,

чтобы облегчить Вам Ваше лоцманство. Комментарии нужны прямо академические...

Кстати: жаль, что не дали комментария к «Гвиане» в «Стихах Сироте» («В Гвиане, в Геенне»3). Гвиана - это же каторга (во Франции каторжников ссылают в Гвиану...). Это важно было бы для большего проникновения в стих. А то для непосвященного Гвиана может показаться лишь некой отдаленностью. Ещё есть опечатка там же - «тоска поколенная», а надо «подколенная»4 (такое чувство предобморочное, когда «ноги отнимаются» - именно в углублении сзади колена). Эти стихи не сличались с подлинником, и, возможно, опечатка перекочевала из напечатанного.

Вы знаете, мне не очень нравится оформление - вегетарианское. Не нравится голубое и белое - то же самое чёрным по неокрашенному холсту - или тёмно-синим, или вишнёвым м. б. было бы лучше. Эти девичьи цвета уж очень не гармонируют с содержанием, т. е. не нравится именно раскраска. У католиков голубой цвет - цвет девы Марии; есть у них занятный обычай: ещё не родившегося ребенка посвящать Богородице. Такое дитя нарекается «Enfant de Mane»* и обязано всю свою жизнь посещать храмовый богороди-цын праздник и участвовать в процессии одетым в цвета Марии -голубое с белым. Особенно это красиво получается в Бретани где очень много верующих. Идёт громадная процессия - духовенство, плывет древняя позолоченная статуя, наряженная в кружево, а за ней enfants des Marie по ранжиру - от двухлетних голубеньких с беленьким до столетних. Особенно поражал моё воображение местный мясник, краснорожий, пузатый, в небесной ряске и белом стихарике...5

Всё это, конечно, к книжке отношения не имеет, просто так к слову пришлось!

Всего Вам самого доброго!

ВашаАЭ

во им. Чехова,

1956.

2 Улисс

‘ Цветаева М. Проза. Предисл. Ф. Степуна. Нью-Йорк: Изд-

з латинский вариант имени Одиссея; здесь: мудрый кормчий

«Стихи С™ щ ГэЗбГ <<НЭ ЛЬДИН6’ В ГВИЭНе' В ГееНН6 - ЛЮбИМЫЙ” - 340>'

кою Же: <<Тоской подколенной / До тьмы проваленной / Последнею схваткою чрева - жаленный!» - 3-я строка (II, 340).

ЗлРрЛТаИХаРЬ “ ДЛИННЭЯ' С шиР°кими рукавами одежда священнослужителя. десь речь идет о стихарном покрое. 42

И.И. Емельяновой

26 октября 1961

Милый Малыш, как ты жив? Получила ли книжечки - Борину и мамину?42 Обе нельзя достать ни за какие деньги, вообще полный фурор. Жаль, что Борина так нелепо составлена. А главное, не пойму, как это в «Марбурге» недостаёт 16 строк или это Боря сам выбросил в последнее время?2 Ты что-нибудь об этом помнишь? Как понравилась мамина книжечка? Там, к сожалению, есть опечатки (у семи нянек...) и дурацкое «вегетарианское» оформление, уж никак не связанное с содержанием. Надеюсь, что следите за материалами Съезда3, как всё интересно. Счастливая ты, будешь жить в светлом здании коммунизма. А мне не дожить - помру в вестибюле. Пиши. Обнимаю. Будьте здоровы.

Аля

' Речь идет о книгах: Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. М., 1961 и Цветаева М. Избранное. М., 1961.

2 Новая редакция «Марбурга» была подготовлена самим Б. Пастернаком для сборника, готовившегося в изд-ве «Художественная литература». И. Емельянова свидетельствует: «Мы с мамой буквально плакали, чтобы он не менял '‘Марбурга"» (Емельянова И. Легенды Потаповского переулка. М., 1997. С. 92).

3 Речь идет о материалах XXII съезда КПСС, состоявшегося 17-31 октября 1961 г. А.С. иронически отзывается на слова Н.С. Хрущева: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».

И. Г. Эренбургу

8 ноября 1961

Дорогой Илья Григорьевич, очень рада книге42, очень благодарна за дополнительные строки о папе2, несколько - насколько сейчас можно — уравновешивающие всё. Хорошо издана книга, хорошо и веско ложится в ладонь; нравится и размер, и обложка, и шрифт. Прекрасно. Сама книга - событие, Вы об этом знаете. Многие, многие -уже безмолвные, равно как и огромное племя безмолвных, лишь чувствующих — немо — читателей, благодарны Вам - Вы знаете и это. Вы сумели этой книгой сказать «Солнце — остановись!» — и оно остановилось, солнце прошедших дней, ушедших людей. Спасибо Вам, дорогой друг, за всех, за всё — за себя самоё тоже.

О Глиноедском3: имени-отчества его я не помню, мы все звали его товарищ Глиноедский. Не знала и его жены. Человек он был замечательный и очень мне запомнился. Офицер белой армии, а до этого - участник первой империалистической; попал в немецкий плен, раненый. Бежал из госпиталя, спрятавшись в корзине с грязным' окровавленным бельём, ежедневно вывозившимся в прачечную. Познакомилась с ним в «Союзе Возвращения»; вёл он там какой-то кружок — политграмоты ли, политэкономии — не помню. Неприятно выделялся среди прочих преувеличенной подтянутостью, выутюженно-стью, выбритостью; был холодноват в обращении, distant, distinque43. Говорил литературнейшим языком, без малейшей примеси французских обрусевших словечек и оборотов, хоть фр<анцузский> яз<ык> знал отлично. Так и вижу его - выше среднего роста, худощавый, даже худой, гладко причёсанные, светлые, негустые волосы, лицо «с вол-чинкой», жёсткое, и, как бывает, прелестная какая-то стыдливая улыбка. Чёрный костюм, безукоризненно отглаженный, белоснежный воротничок, начищенные башмаки. Акругом - шоферы, рабочие, в плохонькой, но какой-то живой одежонке, лица чаще всего небритые, руки — немытые, табачный дым, гам. Устроили в Союзе дешёвую столовую, кормили по себестоимости, за гроши - щи да каша. Длинные столы, скамьи, алюминиевые миски, ложки — серый хлеб большими ломтями — вкусно было и весело, ели да похваливали — шутили, шумели. А Глиноедский не ел, а кушал, и хлеб отламывал кусочками, а не хватал от ломтя. Мы — тогда молодёжь — втайне подтрунивали над ним, над разутюженностью его и отчуждённостью, но на занятиях сидели смирно, человек он был эрудированный — и строгий по существу своему. Один раз опоздал он на з<анят>ия, я сбегала за ним, жил он в этом же здании на rue de Buci4 (странный громадный престарый чёрный дом) - в мансарде. Постучала. Не отвечают. Толкнула дверь -открылась. Никого - и - ничего. Крохотная клетушка, по диагонали срезанная крышей, где-то там мерцает тюремное окошечко размером в печную дверцу. Страшная железная — какая-то смертная койка с матрасиком-блином, а из-под матраса видны те самые чёрные «безукоризненные» брюки - так вот и отглаживаются. На спинке кровати — та самая — единственная — белая рубашка. На косой табуретке в изголовье - керосиновая лампа, два тома Ленина. Всё. Нищета кромешная, уж ко всяческим эмигрантским интерьерам привыкла, а эта в сердце саданула, по сей день помню. Я всё поняла. Поняла, какой страшной ценой нищий человек сохранял своё человеческое достоинство. Поняла, что для него значил белый воротничок, и начищенная обувь, и железная складка на брюках, чистые руки и бритые щёки. Поняла его худобу и сдержанность в еде (кормили один раз в день).

У меня даже кровь от сердца отхлынула и ударила в пятки («душа в пятки» ушла!). Я (всё это уже к делу не относится) заплакала так, как в детстве от сильного ушиба — слёзы вдруг хлынут без предупрежденья, и пошла тихонечко вниз - вдруг прозрев и увидев страшноту этого дома, липкие сырые пузатые стены, корытообразные стоптанные ступени, бесцветность света, еле пробивающегося сквозь от века грязные стекла.

Помню, рассказала папе — оказалось, что Глиноедский давно уже был без работы, пробавлялся случайным и редким, голодал. Ему помогли — с той деликатностью, с какой папа умел. Кормёжку стали «отпускать в долг», какой-то заработок устроили, всё пошло лучше.

А когда началась Испания, Глиноедский первым попросил его отправить туда. Тот разговор его с папой, при котором я случайно присутствовала, размалёвывая в «кабинете» секретаря стенгазету, тоже запомнился, не сам, в общем, разговор, а Глиноедский — совсем другой, оживлённый, помолодевший, распахнутый, оживший, а не оживлённый! Стесняясь высокопарности слов, он говорил о том, что, согрешив оружием, оружием же и искупит, но не так великопостно это звучало, как у меня сейчас. Искупил-то он жизнью. Говорят, что в Испании он проявил себя великолепным организатором, что было тогда так важно. Что был он отчаянно храбр, и более того — мужествен.