Себастьян Хаффнер - В тени истории

• Название: В тени истории
• Автор: Себастьян Хаффнер
• Издательство: Deutscher Taschenbuch Verlag (dtv)
• Жанр: История
• Год: 1987
• ISBN: 3-423-10805-3

В этой книге представлены двадцать пять статей Себастьяна Хаффнера, написанных в промежутке времени за двадцать лет. Для русскоязычного читателя будет весьма интересно познакомиться как с малоизвестными для нас фактами истории, так и с взглядами и суждениями о них выдающегося немецкого публициста — как всегда, неожиданными и оригинальными. В "Исторических размышлениях" он обращается к истории Пруссии и Парижской Коммуны, к основанию Германского рейха Бисмарком и к захвату власти Гитлером. Он размышляет о роли в современной жизни Западной Римской империи, причем между периодом её упадка и нынешней Европой Хаффнер усматривает удручающие параллели: "Материальное благосостояние и цивилизация стремительно приходят в упадок, если угасает его духовная сущность. То, за что не готовы сражаться, то теряют". В "Биографических эскизах" он рисует портреты Ленина и Мао, Черчилля, Штреземанна и Аденауэра, и приходит при этом к не всегда удобным выводам. И он представляет "Гражданские размышления" об индустриальной революции, о прогрессе, а также о сегодняшней роли мужчины.

Даже если Вы не согласитесь с точкой зрения автора — все равно нельзя не оценить глубину и оригинальность его суждений по самым различным вопросам.

---

Как в 18 веке, её классическом веке, воплотилась в жизнь эта программа — это поистине удивительная, поразительная история. Однако прежде чем мы обратимся к ней, остановимся на короткое время и несколько поудивляемся. Потому что ведь это ненормально, что государство неожиданно возникает из ничего, а затем, после короткого фейерверка достижений и успехов вскоре снова исчезает в небытие.

Не только европейские национальные государства, но и большинство немецких земель имеют ведь долгую историю и большую живучесть. Например, Бавария существовала уже во времена Карла Великого, и она существует еще и сегодня. Саксония уже в истории Реформации играла большую роль, и она всё ещё отчётливо различима, даже если сейчас она в административном отношении поделена на несколько округов ГДР. О будущей Пруссии ещё во время Тридцатилетней войны никто и не подозревал, а сегодня Пруссия — это чистое прошлое.

Когда мы станем выяснять причины этого различия, то мы тотчас же натолкнемся на исходный — возможно основополагающий — факт в истории Пруссии: а именно, её некоторым образом абстрактный характер. Бавария, к примеру, имела и имеет естественную основу, она образовывала или образует политическую организацию немецких племён. Пруссия не воплощала никакого племени, она была чистым государством, искусственным государством — можно также сказать: произведением государственного искусства. Это была осмысленно сконструированная система управления, администрирования и военного ведомства, которая как шатер раскидывалась во всех направлениях и накрывала различные племена, даже различные народы, и впрочем вследствие своей изначальной территориальной раздробленности была также обречена на то, чтобы воспользоваться этой своей так называемой практической полезностью.

В этом состояли её великая сила и её скрытая слабость. Пока Пруссия функционировала в качестве государства, она была почти неограниченно растяжима; однако когда она прекращала функционировать, она прекращала существовать, и единожды лишённая своего существования, она была уже невосстанавливаемой — это не природное растение, которое может возродиться, а сломавшаяся машина. Сегодня в Федеративной республике можно найти этому подтверждение в такой области, где никто не будет предполагать такое доказательство: всё ещё существуют силезское и померанское землячества. Прусского землячества нет, такой идеи ни у кого не возникло. Ведь Пруссия была не национальным, а рациональным государством, чистым государством разума, и в этом также опять была его сила.

Останемся еще на мгновение с силезцами. Они сегодня совершенно забыли называть себя пруссаками, но некогда они принадлежали к ядру прусского населения, они были очень хорошими, дельными и лояльными пруссаками — и это несмотря на то, что их превратили в пруссаков посредством завоевания, совершенно их не спрашивая. Ходячие стихи 18 века гласили:

«Никто не становится пруссаком поневоле.

Ставши им — благодарит Бога».

Потому что в этом прусском рациональном государстве было не только нечто жёсткое, металлическое, механически–машинное. Это всё конечно в нём было, но его отмечали также некая холодная либеральность, законность и толерантность, которые для его подданных поэтому были не менее благотворны, поскольку они основывались на своего рода безучастности. В Пруссии больше не сжигали ведьм, в то время как в других местах это повсеместно было еще обычным делом, пытки были прекращены ранее, чем где бы то ни было, равно как и вычурные и мучительные виды казни, не было насильственных обращений в веру и религиозных преследований, каждый мог думать и писать, что он хотел, для всех существовало равное право.

Поляки, которых Пруссия с 1772 года присоединила к себе миллионы, не были мучимы «германизацией», как это происходило столетием позже в Германской империи. Они как само собой разумеющееся могли оставаться поляками, говорить на польском языке и иметь своих польских священников и учителей, они были именно польскими подданными прусского государства, такими же хорошими и желанными подданными, как и все остальные. Это государство было непредвзятым, разумным, практичным и справедливым. До тех пор, пока государству отдавали ему причитающееся, оно со своей стороны давало «каждому свое [14]".

Это делало государство Пруссия растяжимым практически неограниченно — не только умеющим завоевывать, но также и способным реально вобрать в себя завоеванное и почерпнуть из этого новые силы. Это однако также делало государство Пруссия для его подданных неким особенным образом ненужным, когда оно однажды переставало действовать.

У армии есть государство

Было не только приемлемо, но во многих отношениях приятно стать прусским подданным. Так много порядка, правовой безопасности и свободы совести можно было найти далеко не везде; существовала также определённая гордость. Но это не было неизбежным, обязательным — становиться пруссаком. Пруссаками люди были не от природы, как были ими французы, англичане, немцы или даже баварцы или саксонцы.

Принадлежность к прусскому государству была более чем любая другая сменяемой, и если прусское государство, как сказано, могло накрыть как палаткой любое население, не особенно его беспокоя, то тогда эту палатку можно было снова разобрать без того, чтобы его население восприняло это как катастрофу. Пруссия не была организмом с силами самовосстановления, а она была чудесным образом сконструированной государственной машиной; но именно машиной, сделанной, но не ставшей таковою. И — от этого теперь уж никак не уйти — в основном сделанной посредством развёртывания военной силы и завоевательных войн.

Этим Пруссия разумеется вовсе не выходит за рамки в 18 веке. Все европейские государства были тогда военными государствами, все вели завоевательные войны, и если они при этом имели успех, то это приносило им славу. Однако Пруссия подняла всё это на новую высоту. Прусское государство Фридриха Вильгельма I., короля–солдата, было малым государством с армией великой державы; а его сын Фридрих, которого уже его современники называли Великим, с безрассудной отвагой так применил эту армию, что тогдашняя Европа иногда даже отказывалась верить своим ушам и глазам.

Однако следует, пожалуй, согласиться с тем, что это не было чистым произволом, что у этого были свои причины. Следует только лишь взглянуть на карту. Королевство Пруссия, самопровозглашенное в 1701 году, едва ли заслуживало титула королевства. Оно состояло из шести или семи несвязанных меж собой областей, двух больших, Бранденбурга и Восточной Пруссии, на Востоке, едва ли полудюжины малых на Западе Германии. Оно как раз было предопределено на объединение и завершение своих земель, оно должно было стать большим, чтобы вообще смочь существовать.

Тем не менее прусский милитаризм даже для тогдашней Европы был уже зловещим. «У всех государств есть армия, Пруссия же — это армия, у которой есть государство», — писал Мирабо в восьмидесятых годах 18 века, и в определённом смысле это так, или во всяком случае кажется, что это так. Прусская армия в отношении к прусской территории и к численности прусского население была несоразмерно велика, и Пруссия могла бы пожалуй представиться путешественнику одним большим гарнизоном или большим полевым лагерем.

В другом же смысле это не соответствует истине. Прусская армия никогда не «владела» прусским государством, она никогда не сделала ни малейшей попытки править им или определять его политику. Она была самой дисциплинированной армией мира: военный путч в Пруссии всегда был немыслим. С другой стороны, армия была важнейшим инструментом государства, его козырной картой и его любимицей; для неё всё совершалось, вокруг неё всё крутилось, с ней вставало и падало всё. Не армия обладала этим государством, а государство в действительности было «одержимо» заботой об армии. В том числе и его финансовая, экономическая и демографическая политики (для тогдашнего времени в высшей степени современные) служили в конечном итоге его готовности к войне, а это означало: его армии.

Демографическая и иммиграционная политика 18 века — это самая любезная черта Пруссии, но как раз эта любезная черта служила в основе своей самому нелюбезному, а именно прусскому милитаризму — поразительно, как всё взаимосвязано. Пруссия в этом столетии стала убежищем и спасительной гаванью для преследуемых, оскорблённых и униженных всей Европы, почти как Америка в 19 веке. В течение целого столетия можно было наблюдать постоянный поток в Пруссию эмигрантов и преследуемых по религиозным мотивам. Французские гугеноты, зальцбургские протестанты, вальденсы [15], меннониты, шотландские пресвитерианцы, а также иудеи, даже при случае католики, которым не было вольготно в более суровых протестантских государствах. «Если прибудут мусульмане, мы им построим мечети», — говорил Фридрих Великий. Были рады всем, и все они могли продолжать разговаривать на своем языке, соблюдать свой образ жизни и «спасать свою душу по своему обычаю».