Арно Гайгер - У нас все хорошо

• Название: У нас все хорошо
• Автор: Арно Гайгер
• Издательство: Флюид
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-98358-282-8

Первый лауреат Немецкой книжной премии: лучшая книга 2005 года Австрии, Германии, Швейцарии (немецкий аналог Букера).

Арно Гайгер — современный австрийский писатель, лауреат многих литературных премий, родился в 1968 г. в Брегенце (Австрия). Изучал немецкую филологию и древнюю историю в университетах Инсбрука и Вены. Живет в Вольфурте и Вене. Публикуется с 1996 года.

«У нас все хорошо» — это нечто большее, нежели просто роман об Австрии и истории одной австрийской семьи. В центре повествования — то, что обычно утаивают, о чем говорят лишь наедине с собой. "«У нас все хорошо» — серьезный роман об упущенных возможностях, о власти мыслей и расхождениях между ними и поступками. Глубокая и удавшаяся книга» — пишет о романе Арно Гайгера «BieZeit».

История семьи Штернов, ничем особенно не отличающейся от других австрийских семей, предстает в романе как «абсурдная последовательность цепных реакций» («BieZeit»).

Гайгеру важны прежде всего «маленькие», не заметные внешнему наблюдателю, события семьи Штернов. Его интересует расстановка сил между чадами и домочадцами, взаимоотношения сильного отца и свободолюбивой дочери, обманутой жены и изменяющего ей мужа. Из таких «маленьких трагедий» складывается история рода, все эти незначительные на первый взгляд события определяют будущее семьи. При этом автор не теряет из виду и «большой» истории Австрии, и читатель ни на секунду не забывает о том, где, в какой стране, разворачивается действие.

Роман «У нас все хорошо» — панорама без малого 70 лет истории XX века, рассказанной молодым австрийским писателем на примере судьбы своей страны и жизни трех поколений. Арно Гайгер — мастер комбинированного повествования, где интимная и личная жизнь персонажей реально связана с мировой политикой, а их якобы пустая болтовня — с глубинными историческими обобщениями… Это удивительная книга об упущенных возможностях, о силе разума и о пропасти между правильными мыслями и неправильными действиями. В сюжет вписалась также и Россия, сыгравшая определенную историческую роль в развитии Австрии в послевоенное время. Это серьезная книга и большая удача молодого автора, ставшего первым лауреатом созданной в 2005 году и врученной накануне Франкфуртской книжной ярмарки главной книжной премии немецкоязычных стран.

---

Когда Филипп выражает сомнение, что это, пожалуй, уже перебор — продавать спецмусор, Штайнвальд говорит:

— А почему бы и нет? Время все делает ценным.

Для такой точки зрения Филиппу решительно недостает понимания. Он возражает, делает ответный выпад, парирует удар:

— Этот пример точно так же можно перевернуть с ног на голову. Время все делает ветхим, дряхлым, лишним, ненужным, все списывает в утиль.

Штайнвальд пожимает плечами и захлопывает багажник. Потом тащит на чердак кассетный магнитофон, от которого Филипп избавился ловким броском метателя час назад, и теперь у них там будет музыка. Кассет в «мерседесе» Штайнвальда предостаточно. Филиппу остается только сказать, что он этой музыки терпеть не может. Элтона Джона он обзывает, к возмущению Штайнвальда, запредельным идиотом, что оказывается еще не самым страшным ругательством из тех, которые употребляет Филипп, поскольку у Штайнвальда есть еще кассета рок-группы «Scorpions». Филиппу нравится только одна кассета, она принадлежит Атаманову. На ней записаны украинские пляски, и она-то и стала, если Филипп правильно понял, главной из причин, почему Атаманов так нуждается в деньгах для своей предстоящей свадьбы. Атаманов твердо решил пригласить играть на свадьбе самых дорогих музыкантов, каких только можно раздобыть у него на родине, восемь человек, половину оркестра.

Под эту музыку Филипп отплясывает ночью два часа подряд в резиновых сапогах на полу великолепно вычищенного, но все еще вонючего чердака. Окно снова застеклено, стекла такие прозрачные, будто их и вовсе нет, светит полная луна. И мера отмерена тоже полностью. Держа в руке бутылку вишневого ликера с ромом, снимающего кризисы, хотя его бабушка применяла это, предположительно, для тортов и печенья, Филипп кружится, вытянув руки, по кругу и пытается забыть, что Йоханна так все еще и не отдала ему фотоаппарат. После 1 мая она ни разу не показалась ему на глаза. Он пляшет как безумный, растаптывает несколько кубиков крысиного яда, а в паузах между музыкальными номерами вдыхает затхлый запах плесени и гнили, исходящий из каменной кладки, и слышит, как за деревянной обшивкой по чердаку бегают мыши.

Суббота, 29 сентября 1962 года

Дождь между тем прекратился. Еще бегут ручейки по бороздкам, которые вода проделала в гравии у ворот. Но на западе, откуда пришли тучи, уже опять проясняется. Свет робко сочится сквозь рваные облака. Того и гляди, там, наверху, лопнут последние швы.

— Мерзавцы. Ну, погодите, я вам еще покажу…

Он поднимается на крыльцо. От сырого фасада исходит затхлый запах строительного раствора времен Австрийской империи. Он прислоняет зонт, одолженный у кельнера, и отпирает дверь. В тщетной надежде, что кто-то выбежит к нему навстречу и возьмет у него пальто, обходит он комнаты нижнего этажа. Творожная запеканка, вынутая из духовки, еще в форме, остужается на кухне. Других признаков присутствия Альмы он не обнаруживает.

— Альма!.. Альма!

Жена отзывается с верхнего этажа, но неразборчиво: должно быть, что-то вроде «я здесь!». Но он прекрасно разобрал одно: Альма не находит нужным ради него даже открыть дверь своей комнаты.

Он бросает портфель на письменный стол в своем кабинете. По пути назад в прихожую скидывает ботинки. Наступив левым носком в собственный мокрый след, он подумывает, что хорошо бы принять горячую ванну, прежде чем надеть сухие носки. Может, ванна — хорошее начало, может, в ванне ему удастся успокоиться или хотя бы привести себя в нейтральное состояние, в котором ему легче будет принять новую ситуацию. Может, ванна благотворно подействует на него и в ожидании приезда Ингрид с Петером. Они хотят забрать кое-какую мебель для дома, приобретенного месяц назад, заведомо нервный момент, от которого Рихард предпочел бы уклониться: у этой пары свой особый стиль, которому еще надо уметь соответствовать.

Расслабься, неизменно требует от него Альма. И он ей неизменно отвечает: я не могу расслабиться, как остальные, мне чувство ответственности не дает.

Он идет наверх в ванную и открывает кран. Ждет, когда пойдет горячая вода, потом затыкает слив, берет из шкафа флакон с пенным средством и выливает в ванну один колпачок темно-зеленой жидкости. Вода наберется минут через десять. Он выходит, идет по коридору направо и осторожно стучится в спальню Альмы.

В светлой комнате с двумя окнами Альма читает книгу, полулежа-полусидя, головой к изножию кровати, для лучшего освещения.

— Уже вернулся? Это удивительно.

— В порядке исключения.

— Такого за тобой не водилось.

Это верно, представить себе невозможно, чтобы он, за семь недель до выборов в Национальный совет, пусть даже и в субботу, уходил из дома так ненадолго.

— Я собирался еще зайти в министерство и спокойно поработать над меморандумом по Асуанской плотине. Но дождь загнал меня домой.

— Погода спутала все карты.

Альма не сводит с Рихарда глаз. Он чувствует себя неуютно под ее взглядом, возможно сознавая, что настал момент сказать ей, что он больше не нужен партии. Надо бы сказать ей, что скоро будет чаще бывать дома. Надо бы сказать ей, что ситуация напоминает ему о его кузене Лео, который до 1953 года был в плену и после долгого отсутствия лишь с трудом вернул себе права хозяина дома. Надо бы сказать ей, что он напускает себе ванну, чтобы освежить то смутное представление, какое он имеет о частной жизни. Так много надо ей сказать, а главное — прозревает он сквозь внезапный ужас — придется заново привыкать доверяться Альме.

— Кельнерша в кафе «Доммайер» сказала, что плохая погода — от спутников, которые летают в космосе и не пропускают солнце. Может, и Дунай однажды замерзнет.

Альма кивает. Рихард явно разучился говорить что-нибудь так, чтобы рассмешить других. Он подходит к окну, выходящему на зады, в сад. Гардины раздвинуты. Сквозь дождевые потеки он смотрит на фруктовые деревья, облетевшие несколько дней назад. Туман стоит над газоном по пояс. Взгляд Рихарда на мгновение расфокусировался, одновременно его объял ужас оттого, что его окружает пустое пространство, пустоты больше, чем требуют его представления о почтительной дистанции. Как ни мала страна, на которую он тратит столько сил (или уже оттратился), и как ни обозримы дом и сад, принадлежащие ему, только ему одному, однако ж, все еще есть где потеряться.

— Что ты читаешь? — спрашивает он.

— «Бабье лето».

— Чье это?

— Штифтера.

— А, Адальберт Штифтер.

— Это одна из книг, которые у нас от Лёви. Тут стоит дата, Рождество 1920 года, и цена, 24 кроны.

— Интересная книга?

— Если кому нравятся душевные излияния и пространные описания природы.

— То есть лучший пейзаж на природе — это человеческое лицо.

— Как сама Австрия, которая, как известно, есть рай земной.

Ясно, она его разыгрывает. Ну и ладно. Даже если для этого нужно проделать долгий путь, с годами ко всему привыкаешь.

— Мирная, приветливая и прекрасная страна.

Альма потягивается, поворачивается на бок, лицом к Рихарду. На ней голубое платье, подчеркивающее грудь, с большим каре. По ее голосу слышно, что она подперла подбородок рукой.

— И забывчивая, не сказал ты. Страна, при въезде в которую надо или позволительно — смотря по ситуации — отказаться от прошлого.

(В которой наказывают или награждают забвением, смотря по тому, с какой стороны ты въехал, слева или справа, как в кругосветной игре, на которой Петер окончательно обанкротился.)

Слова Альмы оседают в голове Рихарда вяло, как хлопья пепла. Он садится на край кровати, расстегивает молнию сбоку на платье Альмы и запускает туда руку, на талию. На лице Альмы ничего не отражается. Дыхание остается ровным. Она походит на человека, который ненадолго присел отдохнуть или едет себе на поезде и никого не ждет. Она вращается в своем собственном мире, который не включает в себя Рихарда, вращается на своих скоростях — удаляется от Рихарда, покорно снося его прикосновения.

Как все же редко Рихард думает о том, что большая часть счастья, отпущенного ему в этой жизни, воплощена в Альме, там оно хранится в неконвертируемой для него валюте и потихонечку истлевает. Но вместо того, чтобы раскрыться ей в своей беспомощности или просто сказать, что он по-прежнему любит свою жену, после стольких лет, и что ему не составляет труда в этом признаваться, он спрашивает:

— А почему, собственно, так получается, что ты уже несколько месяцев не приближаешься ко мне?

Он смотрит в сторону южного окна. Чешет в затылке. И осознает, что ему неясно, что он должен говорить дальше.

— Да всего лишь в прошлое воскресенье, — напоминает ему Альма, укоризненно качая головой, скорее забавляясь, чем тревожась от возникшей проблемы, которая кажется ей, вероятно, надуманной.

Рихард пытается вспомнить и действительно вспоминает, в воскресенье это было, внизу в гостиной, на оттоманке. Он поворачивается к Альме, полный раскаяния, он знает, что зашел не с того конца и теперь больше ничего уже не добьется.