Збигнев Крушиньский - На суше и на море

• Название: На суше и на море
• Автор: Збигнев Крушиньский
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-86793-277-Х

Збигнев Крушиньский обладает репутацией одного из наиболее «важных», по определению критики, писателей поколения сорокалетних.

«На суше и на море» — попытка отображения реалий сегодняшней польской жизни через реалии языка. Именно таким экспериментальным методом автор пробует осмыслить перемены, произошедшие в польском обществе. В его книге десять рассказов, десять не похожих друг на друга героев и десять языковых ситуаций, отражающих различные способы мышления.

---

Еще не все. То и дело возвращаются те же самые люди, нередко в те же самые часы. Старушка плавной походкой приближается к фонарю, нежно его обнимает и потом удаляется в сторону лавки, бормоча молитвы. Изо дня в день повторяется один и тот же ритуал, несмотря на то, что фонарь электрический, зажигают его с центрального пульта и ему не требуется подпорки. Всегда где-то около полудня сумасшедший выкрикивает что-то без складу и ладу, грозя при этом кулаком агрессорам, наступающим со всех сторон, так, что сигналу опять будет суждено оборваться, а трубачу — не доиграть его до конца. Учитель направляется в школу, в соответствии с расписанием уроков, а ученик бежит за ним и повторяет формулу. Рецидивист ждет на остановке, вроде как бы старинной, потому что если сложить время всех ожиданий, то получатся века, как у развалин. На красном свете стоит вечно обновляющийся, как растение, фиат, и клапана играют у него, любо-дорого послушать, один и тот же мотив.

Еще не все. Аферист достает телефон из чехла на груди и отвечает: да, да, не забудет, зайдет сегодня вечером. Кладет трубку в карман, прежде убрав антенну, чтобы не задела. Разворачивают свою активность птицы: голуби прибегают к тактике мелких шажков, и сорока на урне, кланяющаяся мусору, хвост будто на шарнирах, отделенный от всего остального. Несовершеннолетняя в облегающих кожаных штанах, издающих стоны, развернулась и пошла назад, наверное что-то забыла на противоположной стороне, и это дает ей шанс одуматься, шанс, который она потеряет, когда часом позже пройдет осознанно на каблуках, выстукивающих марш. Фиат меняет полосу, сигналя оранжевым указателем поворота.

Еще не конец, но на сей раз, чтобы меня не заподозрили в применении схемы коллективной ответственности, возьмем единичный случай, — мужчина, лет около сорока пяти, с пышными усами, но лысеющий. Весь в делах, на что указывает сосредоточенное выражение лица, покрытый потом лоб с легкой морщиной, пролегшей посреди лба эдаким водоразделом, пиджак, скроенный втемную, не выходной, и очки — седлом на носу, а формой напоминающие бабочку, как будто кроме близорукости его беспокоил еще и астигматизм, чему удивлялась бровь, выведенная дугой над веком. При галстуке, с рисунком, на котором мышка из известного мультика в момент триумфа над котом, завязанным в узел.

Проходит, невзирая на то что решаются судьбы, на мгновение замедляется шаг, еще раз окидывает скользящим взглядом отель, киоск, остановку, куда как раз подъезжает долгожданный автобус, машинально раскланивается с кем-то пребывающим в нисколько не лучшей ситуации, вместо того чтобы энергично объединиться с ним, потому как всегда легче, если участь с кем-то делить. Еще он покупает сигареты, выбивает из пачки одну, берет в рот, прикуривает, фитиль медленно разгорается, спешить некуда.

А чтобы нас не обвинили в мужском шовинизме, возьмем, к примеру, женщину, да, тебя, женщина, стоящая в столпотворении, ожидающем перехода по зебре среди моря автомобилей. Ты не видишь предательски поползшей от щиколотки вверх петли. Ты помнишь, что среда и что одиннадцатое число, но, несмотря на это, не знаешь ни дня, ни часа, отсчитываемых на электрическом табло в витрине со скоростью света. Поправляешь их на своих часиках, блестя браслетом, оставляющем на коже рисунок, как на окаменелости. В принципе ты могла бы остановиться и стоять, как соляной столб среди двуокиси и серы. Одна нога слегка согнута в колене и зонтик, этот вестник погоды, сталагмит, воткнут в тротуар. А еще ты могла бы уйти целой и невредимой с сеткой, наполненной испепеленными покупками, с консервами времен четвертичного периода, правда, герметически закрытыми. И все-таки ты идешь, идешь сразу на желтый свет, в первом ряду, грудь опережает тебя на размер бюстгальтера, в сетке колышутся покупки, волосы развеваются благодаря стайлингу, а ты ведешь за собой толпу на переход, точно на баррикады.

— Анна! — окликает тебя голос провидения, не знающий звательного падежа. Ты поворачиваешь голову, отходишь в сторону. Целуешь помадой в щеку три раза, радостно здороваешься, оставляя карминовый след. Здороваешься, а ведь следовало бы попрощаться — «Прощай!» — не поворачивается у тебя язык, «Бывай!» — тоже никак, и вместо этого ты, наивная, говоришь «Пока!» — и ошибаешься, ибо здесь приговор выносится не условный, а окончательный.

Ребенок, пока еще неопределенного пола (надо, как в ковчеге, дать шанс каждому из видов), играет в классы, отыскав на тротуаре местечко сбоку, не истоптанное. Бросает железную коробочку от гуталина, тяжелую, наполненную песком, прыгает, смотрит, чтобы только не наступить на чиру. — Дитя, ступай себе с Богом! — Не слышит, изгибает тело, а потом отрывает одновременно обе ноги от земли и поворачивается лицом. На мгновение скрещивая руки на груди, иксом, как знак неизвестности. К сожалению, наступив на чиру.

Я не забываю о шапке, которая тем временем становится больше, я становлюсь значительным, мои акции растут. Пока еще не знаю, на что употреблю сегодняшний фонд, в какие вложу акции, котлов или кабеля. Одно точно: приумножу их в соответствии с библейской заповедью.

Кто смог бы упрекнуть меня в том, что картина фрагментарна, отрезана с запада стеной отеля, а с юго-востока — фасадом банка, в нем самое большее отражались сзади те же самые пешеходы, которых я только что видел анфас.

Ложь, и еще раз ложь. Пусть те, кто прячется по углам в бетонных коробках, не думают, что их не видят, когда они вылизывают тарелки после ужина, греют воду, читают газету с пятого на десятое, а остатки еды помечают жирными пятнами то, что вовсе не отличается глубиной и весом. Пусть не чувствуют себя в безопасности те, кто собирается успеть еще до первого числа оплатить просроченные взносы, кто подсчитывает итоги на листочке в клеточку, вырванном из тетради в твердой обложке, ни те, кто, обложившись газетами, спокойно изучают движение кривой, ибо обещанная (кем же еще, если не бандитами) верная прибыль обернется крахом, громким, как взрыв, и пусть не радуются те, кого минует взрывная волна, ибо в игре участвуют все — а проказа разносится по воздуху, вместе с пылью.

Что ж, я мог бы довольствоваться и фрагментом, поскольку, взятый в соответствующем месте, он может свидетельствовать о циррозе или раке. Однако для маловеров расширю панораму. Анна. Она направилась туда, где вывеска обещала: «недорого и вкусно», поела, лишь немного досолив картошку, приготовленную к жареной рыбе, доходящей самостоятельно на гриле рядом. Ела, макала, внимательно к костям, торчащим, как египетский скребок из раскопа. «Кофе», — заказала уже без опаски, запила бисквит, положенный к чаю вместо печенья. Заплатила, встала и вышла, поправив перед этим макияж в зеркальце. Анна, лет примерно двадцати пяти, синий чулок. Исчезает во чреве подземного перехода, трамвай увозит ее в направлении университета. Что сделает, чем откупится? Пойдет в библиотеку штудировать грешные тексты? Встретится на семинаре с другими, не лучше, чем она, прибегающими к тому же методу для запутывания смысла, несмотря на то, что он, простой и великий, давно уже был явлен, а путы хороши только на ногах раба? Высидит свое в кино и посмеется над случаями из жизни, вовсе не смешными. Вечером, после фильма, попытается что-то записать и тут же бросит, потому что фразы летят в никуда, если не направлять их любовью, которая поважнее грамматики будет.

Ужин, пища земная, отравленная до срока. Спальня, лишенная тайн. Даже сны, в которых мы, кажется, умнее, чем наяву, погаснут перед зарей, и ничего из них не отложится в памяти, когда голова пустая, как из пемзы, но тяжелая, будто она из чугуна, она, не зажигая света, который режет глаза, а не освещает, идет готовить кофе.

Анна одинока, после многих попыток и переходов. На лестнице встречает соседку, с которой не задерживается. Они обмениваются улыбками, гаснущими уже на середине лестничного марша после расставания, в темном подъезде, не освещенном даже дежурным светом. Купит в киоске газету, не порадуют ее новости ни с конференции, ни из синода. «Вы на следующей выходите?» — удивит ее вопрос едущего с ней пассажира и ищущего выход. «Да», — она выйдет здесь и сообщество владельцев билетов совсем не ощутит потери. Анна остановится, свернет, пойдет прямо, свернет еще раз, за углом зайдет в аптеку, выкупит лекарство, дорогое, потому что по этому заболеванию скидок не положено. Никто не будет следить за ней, и, даже если бы земля провалилась у нее под ногами на углу улицы Жвирки, упоминания не осталось бы в отчете геологов, для которых мы недостаточно тектоничны. По своим собственным следам Анна вернется к остановке, иногда подходя к витринам, пару раз опять куда-нибудь зайдет и накупит вместо серьезных вещей чепухи. Пойдет дальше. Книжный магазин — море книг, суетная мудрость вперемешку с дармовой глупостью, обе ждут своего читателя, которому кажется, что учебник или роман может что-то возвестить. Ничего не возвестит, а стихи, что стоят на узкой полке в глубине, тоже никто не удержит в памяти. Мясной магазин, который еще недавно зиял пустотой, теперь полон, напихан внутренностями. А мебельный магазин вывернул комнаты наружу, показывая жизнь как бы со стороны подкладки.