Збигнев Крушиньский - На суше и на море

• Название: На суше и на море
• Автор: Збигнев Крушиньский
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-86793-277-Х

Збигнев Крушиньский обладает репутацией одного из наиболее «важных», по определению критики, писателей поколения сорокалетних.

«На суше и на море» — попытка отображения реалий сегодняшней польской жизни через реалии языка. Именно таким экспериментальным методом автор пробует осмыслить перемены, произошедшие в польском обществе. В его книге десять рассказов, десять не похожих друг на друга героев и десять языковых ситуаций, отражающих различные способы мышления.

---

Уже равнодушная, Анна проходит мимо магазинов, предложение не трогает ее, не будет она ни читать, ни переваривать. У костела наткнется на нищего — не моя зона. Анна преклонит колено в нефе: «Всеблагая, ниспошли милость Свою на нас, чтобы нам выстоять, когда вокруг катаклизм». Подаст милостыню на ремонт базилики — деньги, выброшенные в цемент и грязь. Перекрестится, обмакнет пальцы в рассадник бактерий, чашу со святой водой, вымывающей у верующих грязь из-под ногтей, водой негодной, хлорированной. Снова выйдет на улицу.

Вот так, кружа и натыкаясь на ложные пути, Анна возвращается, подходит со стороны банка, в тех же самых ботинках со шнуровкой, в декольтированной власянице. Перемешивается с толпой, как и она, блудной, кающейся.

Что они будут делать? Будут дергаться, но гарпун уже пронзил и не отпустит. Будут пытаться найти счастье друг с другом, напрасно совокупляться. Будут гнаться — это еще не конец — за жалким грошом, разбивая целостность, существующую только перед моим взором.

Они будут смотреть, вставать на цыпочки, высматривать счастливое число на борту трамвая — тринадцатый, и к тому же едет в парк. Смеркается, над рестораном зажигаются неоны и горят, горят красным светом, чтобы не испортить темноту. Из банка выходят маклеры, жадно поглядывая и на мой источник дохода. Проходят рядом, я встаю, отряхиваю брюки и направляюсь за ними, но и это еще не конец.

СУВЕНИРЫ

Ничего больше не буду писать. И вы не узнаете, как закончилась эта история. Не узнаете даже, как началась. Да и началась ли вообще. Было ли это стечением обстоятельств, когда в жаркий летний день (здесь я мог бы легко поместить его жаждущее воды описание) герой столкнулся с героиней, в цветочном магазине, в котором он купил (интересно, для кого) семь, пять, одиннадцать роз, три розы.

— Украсим? — спросила толстая продавщица.

— Украсим, — решила она, не дождавшись ответа.

Ловким движением обвернула стебли жесткой алюминиевой уже не фольгой, но еще не листом, втыкая в нее ломкий аспарагус, акцентированный пятном розовой ленточки, ибо цветы сами по себе недостаточно красивы. Заплатил ровно столько, сколько заплатил.

На выходе столкнулся с Анной, опрокинул ведро, в котором стояли тюльпаны, окатил себя и ее до колен, стал ходить вокруг, бурчать проклятия и одновременно извиняться (больше всего перед хозяйкой), чревовещатель, вы никогда не узнаете, что было сказано громко и что он пробурчал, загадкой останется содержание, список вещей и клочок бумаги с размазанным планом — цветочный, почта, книжный магазин и номер телефона, по которому он так и не позвонил, так как вода добралась также и до листка, и чернила расползлись, раздувая восьмерку пузырем. Он во что бы то ни стало хотел возместить расходы на предстоящую стирку.

— Какая еще стирка? — спросила Анна. — Вы что же, считаете, что я и туфли в стирку сдам?

Ее ноги были мокрые и гладкие, темные, как у мулатки, с розовым пятнышком, следом шрама под левым коленом, шрама, скажем так, от раны.

— Это моментально высохнет, — уверял он, — жара уже неделю не спадает и продлится до следующего циклона, который, однако, пока еще только собирается над Баренцевым морем. — И в доказательство дотронулся до брючин, противно прилипших к икрам. — Почти высохли, — соврал он, — поверьте.

Продавщица тем временем выжимала тряпку в ведро с цветами.

— Может, вы тогда и за тюльпаны заплатите? — с упреком обратилась она.

— Заплачу вам и за тюльпаны, — сказал он.

Быстро собрал их и вручил Анне.

— Пожалуйста, не надо, — запротестовала она.

Сейчас мы видим Анну в дверях цветочного магазина, ползающую перед ней на коленях толстую продавщицу, зеленое, со вмятинами в нескольких местах ведро, оставшееся растение с латинским названием alia plantae, часы, висящие над прилавком, разложенные на поворотном стенде карточки, с соболезнованиями внизу, с поздравлениями наверху, вступающие друг с другом в контакт посередине — вроде как умереть на следующий день после именин.

И петь не буду. Пусть просят. Пусть топают, даже если они встали с мест и устроили мне овацию, не буду выходить на бис, пусть садятся. После последней, да, последней книги мера была перебрана, чаша переполнилась. Сначала годы я над ней работал, а потом еще месяцы провел над корректурой, оттиски, нечеткие и слишком плотно заполненные буквами, лезли мне в глаза, и даже на краткое время я не мог заснуть, всякий раз пробуждаемый тупым ударом нисходящей интонации, как стуком оконной ставни, хлопающей на ветру, предвестнике бури.

Не скажу, были и рецензии. Рецензенты, эти вши на воротнике, ценят мой талант. Вши ценят воротник, а тля положительно высказывается о цветках, в духе симбиоза. Сначала центральные СМИ поместили заметки в рубрике присланных новостей. Количество страниц, издательство, цена, даже в старой валюте, незавышенная. «Газета» выбрала меня человеком недели. Что происходит с людьми недели, когда проходит неделя? Пропадают? «Известный писатель опубликовал свой opus magnum», — написал «Пшегленд», недоучки, не знающие грамматического рода. Известный, кому, чем? Своей неизвестностью невеждам. Потом начались выпады критики, также знающей свое дело. Подныривание, слияние с течениями. Оскорбительные сравнения, которых я вовсе не заслуживал. Остроты, колкости по полной программе, познавательные метафоры, тяжелые, от которых носитель прогибается, как мул под ношей. Когда мой кот слышит слово «глобализация», он сворачивается в клубок, эдаким шаром-глобусом.

Под конец достали меня литературоведы, те, что ведают литеру, букву. Преклоняющиеся перед теориями, хранители культурной памяти, системы битов, а в частной жизни, сказал бы, разбитные, не помнящие, куда положили штопор, не исключено, что выбросили его вместе с пробкой.

Анна быстро забыла об инциденте в цветочном магазине, а потрепанные случайно доставшиеся ей тюльпаны положила на могилу неизвестного солдата, павшего в боях, положила рядом с другими цветами, гниющими там уже добрую пару недель. Даже забыла, за чем заходила в цветочный, а заходила она за средством против мух, которое наконец решило бы проблему заразы, разлетавшейся по всему дому, с цветка на цветок, несмотря на то, что, как только она ее заметила, зараженные экземпляры сразу же выставила на балкон. Однако зараза любит жилые помещения и, блудная, возвращается.

В пятницу или даже, ускоряя ход событий, в четверг Анна снова оказалась вблизи от них (от происшествий в жилых помещениях). Шла к подруге, всего-то две остановки, а потому подумала, что нечего ждать трамвая, что можно прекрасно пройтись, добавив лишнюю поперечную улицу, чтобы глянуть с запада на свою любимую залитую солнцем пуантилистскую картину, обратив взор на листву, через которую пробивался свет и, просеянный через нее, бросал на штукатурку старой виллы пятнистую тень, складывавшуюся в узор.

На этот раз он заметил ее раньше времени и сразу встал как вкопанный, однако, быстро придя в себя, поставил ногу на парапетик и, по причине отсутствия шнурков, стал застегивать ремешки на ботинках, сначала один, потом другой, хотя резинки под ремешками и так стягивали подъем, а пряжки были не более как декоративным обозначением застежек и элегантности. Во время этой операции он украдкой посматривал, как Анна приближается, и когда она была уже в паре метров от него, выпрямился, откашлялся и, не скрывая удивления, спросил:

— Как тюльпаны?

— Как розы, — парировала Анна, — уломали избранницу?

— Понимаете, — лихорадочно принялся он оправдываться, — они были для уходившей на пенсию секретарши, после которой в бумагах остался величайший порядок, и кипятильник, которым за тридцать лет службы она вскипятила океан воды. Адам Аньский. Я должен был еще раньше представиться, — он протянул руку к Анне, не уверенной, всю фамилию она услышала или только окончание.

— Анна, — ответила она и пробормотала свою девичью фамилию.

Она ничего не имела против того, чтобы он проводил ее. Они пересекли еще две поперечные улицы, все кружа около цели. День близился к вечеру, сытому и безлюдному, жители попрятались на террасах, что на задворках домов, со стороны садов, а перед фасадами бегали черные дрозды, какие-то нелетающие птицы, лаяла собака, сфинксоподобная, беспородная.

Нас выдвигают на награды, нас подставляют. Торговцы бросают на стол три тысячи, а потом устраивают банкет, пьют и цитируют заглавия, так вдохновенно, что соленые соломки к пиву за ушами трещат. Блажат за наш счет. Оливки, точно глазные яблоки, таращатся на нас со стола. Отливают нам статуэтки, уродские, из проеденной оспой бронзы, до пояса стройные, как эфес, на котором сожмутся когти, с торсом, так резко расширяющимся кверху, будто Джьякометти растолстел. Что ж, скульпторы вправе высечь нас и, как водится, отлить.