Мария Башкирцева - Неизданный дневник Марии Башкирцевой и переписка с Ги де-Мопассаном

• Название: Неизданный дневник Марии Башкирцевой и переписка с Ги де-Мопассаном
• Автор: Мария Башкирцева
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1904

Есть особый жанр писем — письма незнакомок. Такие письма пачками приходят к людям знаменитым и, как правило, их не удостаивают ответом. Но бывают исключения.

Очень любопытна переписка Ги де Мопассана с незнакомкой, которая под псевдонимом «Р.Ж.Д.» первой обратилась к любимому писателю с письмом.

В этой переписке молодая особа всерьез заинтересовала своего знаменитого адресата, разговаривала с ним на равных и дала отставку, заявив: «Вы не тот, кого я ищу. Но я никого не ищу, ибо полагаю, что мужчины должны быть аксессуарами в жизни сильных женщин. Невозможно поручиться за то, что мы созданы для друг друга. Вы не стоите меня. И я очень жалею об этом. Мне так хотелось бы иметь человека, с которым можно было бы поговорить».

Она оборвала переписку, и все попытки со стороны Мопассана возобновить ее были тщетны.

Незнакомка оказалась русской художницей Марией Башкирцевой (1860–1884). Переписку с Мопассаном она затеяла за несколько месяцев до своей смерти, зная, что умирает от чахотки.

Дневник Марии Башкирцевой, изданный впервые в 1887 году во Франции, вызвал настоящую сенсацию.

Мопассан узнал о том, кем была его адресатка только после ее смерти и посетив ее могилу, сказал: «Это была единственная Роза в моей жизни, чей путь я усыпал бы розами, зная, что он будет так ярок и так короток!»

---

Я воспользовался, милостивый государь, досугом святой недели, чтобы вновь перечитать полное собрание ваших произведений…

Вы, бесспорно, большой весельчак.

Я вас ни разу не прочел целиком и подряд. Впечатление поэтому отличается большой свежестью, и это впечатление…

Есть от чего всем лицеям перевернуться навзничь и всем монастырям христианского мира возмутиться духом!

Что касается меня, который нисколько не отличается особенной стыдливостью, я смущен — да, милостивый государь, смущен тяготением вашей души к тому чувствованию, которое Дюма-сын называет любовью. Это может обратиться в мономанию, и об этом придется пожалеть, ибо вы богато одарены, и ваши рассказы из крестьянской жизни очень недурны.

Я знаю хорошо, что вы написали книгу «Une Vue» и что эта книга носит яркий отпечаток глубокого чувства отвращения к жизни, отпечаток грусти и придавленности. Это чувство, которое побуждает нас прощать вам многое другое, от времени до времени всплывает наружу в ваших произведениях и заставляет нас считать вас высшим существом, страдающим от жизни. Это именно и поразило мое сердце. Но эта печальная нотка, мне кажется, не более, как отражение Флобера.

В итоге мы с вами порядочные простофили, а вы еще к тому же ловкий шутник (видите, как иногда хорошо быть быть незнакомым друг с другом) с вашим одиночеством и вашими длинноволосыми существами…

Любовь — этим словом все еще хотят поймать на удочку весь мир. Жиль-Блаз, где ты?

По прочтении одной из ваших журнальных статей, я взялся за чтение Attaque du moulin. Мне показалось, что я вступаю в роскошный благоухающий лес, оглашаемый сладкозвучным пением птиц. «Никогда еще более глубокий мир не спускался с небес на более счастливый уголок природы». Эта магистральная фраза напоминает знаменитые несколько тактов последнего действия «Африканки».

Но вы ненавидите музыку — возможно ли? Вас бы следовало угостить ученой музыкой! И еще одно… ваше счастье, что ваша книга еще не готова, — книга, в которой будет фигурировать женщина, да, сударь, же-е-енщина, а не мускульные упражнения. Сколько бы раз вы на бегах не приходили первым, вы ничего иного не достигнете, как некоторого равенства с лошадью, а как бы ни было благородно это животное, оно все-таки остается животным, молодой человек.

Позвольте старому латинисту рекомендовать вам одно место из Саллюстия: Omnes homines qui sese student praestari, и т. д. и т. д. Я заставлю свою дочь Анастасию затвердить это место. Кто знает, может быть, вы и сойдетесь друг с другом…

Хорошие блюда, женщины?.. Но… мой юный друг, берегитесь! это становится похожим на шутку, а мое звание «лицейской пешки» запрещает мне следовать за вами по этому опасному пути.

Ни музыки, ни табаку? Черт возьми!

Миллэ хорош, но вы так выговариваете имя Миллэ, как буржуа имя Рафаэля.

Советую вам взглянуть на работы кисти молодого современного художника по имени Бастиен-Лепаж.

Сколько вам, в самом деле, лет?

Это вы серьезно утверждаете, что предпочитаете красивых женщин всем искусствам? Вы смеетесь надо мной!

Простите за бессвязность этого послания и не оставляйте меня долго без ответа.

А. затем, великий пожиратель женщин, желаю вам… и остаюсь со священным трепетом вашим преданным слугой

Савантен, Иосиф.

* * *

83, rue Dulong

Мой дорогой Иосиф, не правда ли, мораль вашего письма такова: так как мы совершенно не знаем друг друга, то не станем стесняться по отношению друг к другу и будем между собой свободно беседовать, как два приятеля.

Пусть так! я вам даже сейчас подам пример полной непринужденности. Мы дошли до той точки, когда с полным удобством можно перейти на «ты», не правда ли?

И так, я говорю тебе «ты», и если ты недоволен, то уж пеняй сам на себя!..

Обратись к Виктору Гюго, который назовет тебя: «дорогой поэт!» Знаешь ли — для учителя, которому вверены юные невинные питомцы, ты говоришь вещи, обнаруживающие достаточную закоренелость чувств. Как, ты не отличаешься чувством стыдливости? Ни в твоих чтениях, ни в писаниях, ни в речах, ни в действиях, а? Сомневаюсь в этом.

И ты полагаешь, что есть вещи, которые меня могут забавлять? И что я смеюсь над публикой? Мой бедный Иосиф, нет человека под небом, который бы скучал больше моего. Нет ничего такого, что в моих глазах стоило бы моего малейшего усилия или движения в его пользу. Я скучаю без перерыва, без отдыха и без надежды, ибо я ничего не желаю, ничего не жду. Что-же касается того, чтобы проливать слезы о том, чего я не в силах изменить, то я предпочитаю ждать, пока я не пресыщусь. И потому, так как мы откровенны друг с другом, я предупреждаю тебя, что с меня довольно.

Зачем я стал бы продолжать писать тебе? Это меня не забавляет, это мне не может доставить ничего приятного в будущем.

Итак у меня нет желания узнать тебя. Я уверен, что ты безобразен, и к тому же я нахожу, что я тебе уже достаточно послал автографов, вроде настоящего. Знаешь ли ты, что цена каждому такому автографу от 10 до 20 су, смотря по содержанию? Ты по меньшей мере имеешь у себя два автографа по 20 су. Жадный торгаш!

Кроме того я почти уверен, что мне придется оставить Париж: я решительно скучаю здесь еще больше, чем всегда. Для перемены я думаю отправиться в Étretat, где надеюсь воспользоваться моментом одиночества.

Я в высшей степени люблю быть наедине с самим собой. Так, по крайней мере, скучаешь без необходимости говорить.

Ты спрашиваешь, сколько мне в действительности лет. Так как я родился 5 Августа 1850 г., то мне теперь еще нет полных 34 лет. Доволен ли ты? Не попросишь ли ты у меня теперь моей фотографии? Предупреждаю тебя, что я тебе никакой фотографии не пошлю.

Да, я люблю красивых женщин, но бывают дни, когда я питаю к ним глубокое отвращение.

Прощай, мой старый Иосиф, — наше знакомство, может быть, было слишком неполно, слишком коротко. Что-же делать? Может быть, лучше и не заглядывать в душу ближнего.

Дай мне твою руку, чтобы я мог ее сердечно пожать и послать тебе последний привет.

Ги де-Мопассан.

Р. S. Ты теперь можешь давать серьезные указания людям, которые у тебя станут спрашивать обо мне. Благодаря тайне, я выдал себя.

Прощай, Иосиф!

* * *

Слишком уж остро пахнет ваше письмо! Вовсе уж не было надобности в такой силе аромата, чтобы заставить меня задохнуться. Так вот что вы нашли ответить женщине, которая если и провинилась, так разве только в неосторожности? Прекрасно!

Без сомнения, Иосиф во всех отношениях неправ: именно поэтому его так и терзают.

Но одно обстоятельство его вполне оправдывает: его голова оказалась заполненной легкомыслием… ваших книг, — точно напевом, от которого напрасно силишься избавиться.

Тем не менее я его строго порицаю, ибо нужно быть уверенным в любезности противника, прежде чем рискуешь шутить таким образом.

Притом, мне кажется, вы могли-б унизить его с большей долей остроумия.

А теперь скажу вам одну невероятную вещь, которой вы, без сомнения, никогда не поверите, — и так как она всплывает на поверхность слишком поздно, то она имеет, если хотите, только исторический интерес.

Скажу вам, что и с меня довольно нашей переписки. После вашего пятого письма я охладела…

Пресыщение это, что ли?

Впрочем, я обыкновенно дорожу только тем, что от меня ускользает. Я, значит, должна была бы теперь дорожить вами? Да, почти.

Почему я вам писала? В одно прекрасное утро просыпаешься и открываешь, что ты редкое существо, окруженное глупцами. Горько становится на душе при мысли, что рассыпаешь столько жемчуга перед свиньями.

Что, если бы я написала человеку знаменитому, человеку достойному того, чтобы понять меня? Это было бы прелестно, романично, и, кто знает? — быть может, после нескольких писем он стал бы твоим другом, — да вдобавок еще покоренным при очень оригинальных условиях. И вот спрашиваешь себя: кому же писать? И выбор падает на вас.

Такого рода переписка возможна только при двух условиях. Первое условие это — поклонение, не знающее границ, со стороны лица, которое остается неизвестным. Безграничное поклонение порождает симпатию, заставляющую вас говорить такие вещи, которые неминуемо должны волновать и интересовать человека знаменитого.

Ни одного из этих двух условий нет налицо. Я вас избрала в надежде впоследствии поклоняться вам без границ. Ибо, как я себе представляла, вы должны быть относительно очень молоды.

И вот я вам написала, силясь охладить свой пыл, и кончила тем, что наговорила вам «непристойностей» и даже неучтивостей, полагая, что вы удостоите заметить это. Мы дошли до той точки, — употребляю ваше выражение, — когда я готова признаться, что ваше позорное письмо заставило меня провести очень скверный день.

Я так смята, точно мне нанесено физическое оскорбление. Это бессмысленно.