Алексей Недогонов - Дорога моей земли

• Название: Дорога моей земли
• Автор: Алексей Недогонов
• Издательство: «Современник»
• Жанр: Поэзия
• Год: 1975

Книгу составили лучшие произведения поэта о родной земле, о Советской отчизне, о героизме русского солдата в Отечественной войне, раздумья о мирной жизни, стихи о любви.

---

1939 г.

Открытое письмо

Игла мороза раннего остра.
Шипят дрова на раскаленной жести.
Я вновь веду с товарищами вместе
короткие беседы у костра.

И вполушепот мы —
не без грехов —
припоминаем трепетные были,
как мы к любви в доверие входили
при помощи лирических стихов.

Какие мы бываем в эти дни
смешные и наивные!
Мы часто
о женах вспоминаем для контраста,
чтобы траншеи были нам сродни.

Любимая,
сейчас, живя войной,
я так сдружился с вражьими смертями,
что, если б поменялись мы местами,
ты поняла б,
как ты любима мной!

Финляндия, ст. Перкьярви, 1940 г.

Утверждение

А бывает так, что ты в пути
загрустишь.
И места не найти
в этом —
набок сбитом — захолустье.
На войне попробуй не грусти —
обретешь ли мужество без грусти?

Это чувство в нас живет давно,
это им рассыпаны щедроты
подвигов.
И верю я — оно
штурмом брало крепости и доты.

Видел я:
казалось, беззащитный,
но в снегу неуязвим и скор,
по-пластунски полз вперед сапер
к амбразурам
с шашкой динамитной.

Ветер пел:
«Пробейся, доползи!»
Снег шуршал:
«Перенеси усталость!»

Дотянулся.
Дот зловещ вблизи —
пять шагов до выступов осталось.

Понял:
этот холм, что недалеч,
как бы там судьба, ни обернулась,
нужно сбить.
Придется многим лечь.

И саперу, может быть, взгрустнулось.

К вечеру, когда была взята
с гулким казематом высота,
мы его нашли среди обломков,
Он лежал в глухом траншейном рву
мертвой головою —
на Москву,
сердцем отгремевшим —
на потомков.

Песня забегает наперед,
что напрасно мать-старушка ждет…

Значит, память подвигом жива!

В сутолоке фронтовой, военной
эти недопетые слова
стали мне дороже всей вселенной.

И в часы,
когда душа в долгу,
в праздники, когда поет фанфара,
песенку про гибель кочегара
равнодушно слушать не могу.

Финляндия, 1940 г.

Искупление

С нами рядом бежал человек.
Нам казалось: отстанет — могила.
Он упал у траншеи.
На снег
малодушье его повалило.

Перед строем смотрел в тишину.
Каждый думал: он должен в сраженье
искупить своей кровью вину
перед павшим вторым отделеньем.
Силой взглядов друзей боевых
в безысходном его разуверьте:
он обязан остаться в живых,
если верит в бессилие смерти.
— Что таишь в себе, зимняя мгла?
— Проломись сквозь погибель и вызнай!
Он идет
и, ползя сквозь снега,
не своею, а кровью врага
искупает вину пред Отчизной.
…Наш солдат, продираясь сквозь ад,
твердо верит, в бою умирая,
что и в дрогнувшем сердце солдат
есть какая-то сила вторая.

Это — думы о доме родном,
это — тяжкого долга веленье,
это — все, что в порыве одном
обещает судьбе искупленье.

1940 г.

Танк

Порою жизнь таится и в снегах.

Байрон

Пулеметчик остался один на снегу:

Калантаев Кадыр из шестой пулеметной.

Стерегла его пуля на каждом шагу,

беспокоил и шорох и звук мимолетный.

Словно мертвая рыба —

вдали островок:

триста метров безмолвного снежного наста.

Автоматы лесные ударили часто:

это первые ласточки первых тревог.

Калантаев окидывал поле глазами.

Финны — слева и справа.

Сужается мир.

На исходе патроны и силы. Кадыр

бил короткими гневными очередями.

Но случилось —

вдруг что-то вблизи просвистело.

И согнуло в дугу пулеметчика тело.

Что он в эти минуты припомнить сумел?

Разве жгучий

сыпучий песок Ширабада,

где над маленьким детством афганец шумел,

чем-то схожий с надорванным плачем снаряда?

Край садов и барханов в сознанье мелькнул —

край кочевий, как зимний закат, желтогрудый?..

Вдруг услышал Кадыр нарастающий гул,

одиночные выстрелы легких орудий.

Стороной,

обогнув неприятеля фланг,

перелеском,

где снег да чащоба глухая,

как железный таран, ворошиловский танк

в серебристой пыли проходил громыхая.

Он спешил к пулеметчику,

грозен и хмур,

перемахивал вражьи траншеи

с разбега,

и глазами прямых и живых амбразур

он выискивал

нашего парня-узбека.

И когда, обнаружив, к нему подошел

и прикрыл его нежно-горячей бронею,

пулеметчик,

как бурей подбитый орел,

молчаливо следил за скупой тишиною.

Танк гудел

и удары свинца принимал.

Мерный гул походил на рычание зверя.

Калантаев броню целовал, обнимал,

и смеялся и плакал, в спасенье не веря.

…Мимо нас,

проминая в снегах колею,

танк на скорости шел и звенел от мороза.

Над его орудийною башней в строю

на Перкьярви летело звено бомбовозов.

Апрель 1940 г.

Семен Вдовиченко

Томителен путь наш,
но воздух, на счастье, сухой.
Нам путь проложили в бою пропотевшие танки.
На самой окраине тихой,
от снега глухой,
наш взвод разместился в покинутой кем-то землянке.

— Дивись, громадяне, хороший якый уголок,
нэ дуже щоб тэплый —
отак нам, солдатам, и надо… —
сказал Вдовиченко — известный во взводе стрелок,
на шутки и выдумки
мастер особого склада.

На фронте, как долгие годы, проходят часы.
Бывает, что слышишь сквозь сон, напряженный
   и краткий,
не то чтобы тихо,
не то чтобы, скажем, украдкой,
а чуть ли не с громом настойчиво лезут усы.

Семен Вдовиченко шутил надо мною не раз
в окопах, в землянках,
в снегу, где свинцовые пчелы:
— Вы бачите, хлопцы, якый появился Тарас —
усы, як у Бульбы,
таких я нэ бачив николы!

И вдруг загрустит он.
И вспомнит Галину свою,
полтавскую хату и вербы у низкого тына,
и кажется,
ежели он обессилит в бою,
то кликнет на помощь Галину.
И встанет на помощь Галина.

…На подступах к Выборгу
стоном стонали леса.
И мы под гудение снежной метели
за час до атаки
давали друзьям адреса:
убьют, напиши, мол,
что умер не дома в постели…

Лежим мы в окопе.
И я обращаюсь: — Семен,
жена родила мне, как пишет, чудесного сына.
Какое бы имя мне выбрать из сотен имен:
Владимир… Евгений?.. —
А он машинально:
— Галина!

И смотрит вперед.
И берет заскорузлой рукой
готовую к подвигу
в жесткой рубашке гранату.
Вдруг синий орешник
напомнил осокорь донской,
а домик в сугробах
напомнил полтавскую хату.

И тут Вдовиченко поднялся
над громом долин,
в начале бессмертья
винтовку держа наготове,
как давних времен Запорожья

герой-исполин,
украинец родом,
но русский по духу и крови.

И мы незаметно пошли
по следам смельчака.
И как мы ворвались во вражьи траншеи, —
не знаю…
Мне помнится вечер:
Суоми. Снега. Облака.
Луна над высоткой зияла,
как рана сквозная.

И в эти минуты,
пожалуй, прикинуть не грех,
что воины ищут в боях
настоящую драку,
что слово «бессмертье»
придумано только для тех,
кто с места сорвется
и первым откроет атаку.

1940 г.

Домик

Вспоминаю: у опушки леса —
станция,
снегов голубизна,
Левашово, улица Жореса,
палисадник,
домик в два окна.

Маленький.
Под ношей снегопада
он живет спокойствием скупым —
в двадцати верстах от Ленинграда,
в тридцати — от финского снаряда,
в двух верстах от штаба.
Мы не спим.
На стене висит страна Суоми…
Пехотинцы дремлют на соломе…

Гул бомбардировщиков несносен:
он колеблет кроны снежных сосен
и сбивает с толку тишину.

Улицей Жореса батальоны
двинулись на север.
На войну.

В стуже каменной пути большого
на ветру граненый штык свистел.
Мрело небо.
Домик в Левашово
в декабре.
В рассвет.
Осиротел.

По ночам он только слушал вьюгу,
и внимал ветрам пороховым,
и стоял
резным фронтоном к югу,
к северу —
окошком слуховым.

Кто бы знал, что домик на опушке
не гасил в тревожный час огня
и глазами матери-старушки
провожал в сражение меня!

Шла война.
Озера стыли прорвами.
Глухо бил по Виппури снаряд.
С каждым шагом,
с каждым дотом взорванным
больше света шло на Ленинград.

…Воздух марта плотный, как железо.
Мы — в пути.
Окончена война.
Левашово. Улица Жореса.
Станция. Снегов голубизна.

Никогда ничем не затуманится
и навеки в памяти останется
невысокий домик в два окна!

1940 г.