Соломон Воложин - О сколько нам открытий чудных..

• Название: О сколько нам открытий чудных..
• Автор: Соломон Воложин
• Издательство: Студия “Негоциант”
• Жанр: Научпоп
• Год: 2003
• ISBN: 996-691-045-4

В книге представлены некоторые доклады, зачитанные автором или предназначавшиеся для зачитывания на заседаниях Пушкинской комиссии при Одесском Доме ученых. Доклады посвящены сооткрытию с создателем произведений искусства их художественного смысла, т. е. синтезирующему анализу элементов этих произведений, в пределе сходящемуся к единственной идее каждого из произведений в их целом.

Рассчитана на специалистов, а также на широкий круг читателей.

---

«А отчего ж, по–вашему, Пушкин все же рванулся было выступить против Загоскина?» — спросите.

Не из–за того, что <<роман этот возмутил Пушкина своим квазипатриотизмом>>, как утверждается в комментариях (хотя и из–за того — тоже). Не из–за того, что он <<согласился с мнением Вяземского о том, что в «Рославлеве» Загоскина «Нет истины ни в одной мысли, ни в одном чувстве, ни в одном положении»>> [8, 877] (хотя и из–за того — тоже).

Разные концепции России были у Загоскина и Пушкина. У Загоскина — что Россия стала равной великим европейским странам. У Пушкина же — что у России «высокий жребий». Это, пожалуй, выше, чем у других великих. При всем своем могуществе и именно вследствие него она, Россия, — проводник доброты и залог мира в мире, международного консенсуса. Во всяком случае, призвана к этому.

Стихотворения 1831‑го года заканчиваются сочинением, посвященным юбилею: 20-летию со дня открытия лицея. Уж куда, казалось бы, консенсусная тема, и где там, — если тогда конснсус же и был идеалом Пушкина, — увидеть в этом стихотворении нечто, не «в лоб» сказанное.

Однако вчитайтесь.

Чем чаще празднует лицей
Свою святую годовщину,
Тем робче старый круг друзей
В семью стесняется едину…

Почему? — Из текста, воспринятого «в лоб» видно, что свою общность лицеисты стали видеть в том, что это общность смертников. Им только–только перевалило за тридцать лет, а шести уже нет в живых. Этому обстоятельству так или иначе посвящены пять из шести куплетов. И естественно, что лицеистам не хочется, раз так, встречаться. Не хочется и переживать свою, живых, общность с мертвецами. Такого консенсуса как–то не хочется.

Что лирический герой противопоставляет названной тенденции к разобщенности живых в шестом куплете?

Тесней, о милые друзья,
Тесней наш верный круг составим,
Пожившим песнь окончил я,
Живых надеждою поздравим, —
Надеждой некогда опять
В пиру лицейском очутиться,
Всех остальных еще обнять
И новых жертв уж не страшиться.

Предлагается какой–то абсурд. Как можно «новых жертв уж не страшиться»? Как!? — Они бессмертными стать должны, чтоб не страшиться? Или что: если не физически, то духовно бессмертными, что ли, стать? — Сомнительно. О себе он мог так думать, чувствуя свою гениальность, но — не о других. Так что? Пустозвонство это? Пушкин — пустозвон… — Немыслимо. Впрочем… Само легкомыслие есть мудрость, если оно философское: а что остается, мол.

Итак, перед нами опять столкновение противоположностей: легкомыслие в шестом куплете с, так сказать, тяжеломыслием в пяти предыдущих.

Что дает такое столкновение? Нельзя ли подумать, что, так сказать, геометрическая сумма столь разнонаправленных средств воздействия на нас дает в результате некое сожаление, что слишком уж земное объединяло лицеистов когда–то, и неплохо бы, чтоб оно перерастало в духовное, нетленное. Но… Нет того. А жаль.

Каков тут идеал? — Вот бы, мол, — высокодуховный консенсус…

Каким же и быть консенсусу между друзьями, как не высокодуховному.

К 1831‑му году относится также стихотворение «Эхо». Мне удалось разобрать его [3, 21] с применением принципа Выготского несколько лет тому назад (я докладывал здесь). Могу теперь с удовольствием отметить, что вскрытый тогда художественный смысл «Эха» вполне соответствует консенсусу, найденному сейчас «между строк» «Рославлева» и патриотических стихотворений 1831‑го года.

Я не устаю повторять фамилию Выготского, и мне пеняют, что это надоело и — даже мешает. Возражаю. Римский сенатор Катон не уставал восклицать: «Карфаген должен быть разрушен!» и добился–таки войны и разрушения Карфагена. Понимание «в лоб» текстов художественных произведений, по–моему, не меньший враг для интерпретационной критики, чем Карфаген для Рима.

Литература

1. Воложин С. И. Беспощадный Пушкин. Одесса, 1999.

2. Воложин С. И. Извините, пушкиноведы и пушкинолюбы… Одесса, 1999.

3. Воложин С. И. Понимаете ли вы Пушкина? Одесса. 1998.

4. Губер П. Дон — Жуанский список Пушкина. Петроград, 1923.

5. Загоскин М. Н. Сочинения. М., 1988.

6. Лотман Ю. М. Пушкин. С. — Пб., 1995.

7. Слюсаь А. А. Проза А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя. Опыт жанрово–типологического сопоставления. Киев — Одесса, 1990.

8. Цявловский М. А., Петров С. М. Комментарии. В кн. А. С. Пушкин. Сочинения. М., 1949.

Написано осенью 2001 г.

Не зачитано

Пушкин в 1833–34‑м годах. Инерция идеала

…старое представление, кажущееся таким естественным, неверно и неполно. В том и состоит прелесть и вечная молодость истинной науки, что предлагаемая ею картина мира постоянно меняется.

М. Д. Франк — Каменецкий

Я выступаю перед людьми, которые неоднократно слышали об эффективности такого моего инструмента постижения художественного смысла произведения, как Синусоида идеалов, — перед людьми, которых я не убедил в полноценности этого инструмента и которым он поэтому уже надоел. Тем интереснее, наверно, будет услышать признание, в какие тупики меня иногда заводит эта Синусоида.

Так случилось, что идеал консенсуса в сословном обществе, — чуть иначе называемый Лотманом — социальным утопизмом [3, 120] — в отношении к Пушкину времен «Капитанской дочки», — взят мною для объяснения творений первой болдинской осени, в 1830 году [1, 50; 2, 84]. И место этому идеалу консенсуса было определено мною — на начале поднимающейся к коллективизму дуги Синусоиды [2, 40].

Когда мне довелось разбираться с произведениями второй болдинской осени (1833 года), я сделал два промаха: 1) не посмотрел, когда написана «История Пугачева» (почему–то думал, что одновременно она писалась с «Капитанской дочкой» после 1833‑го) и 2) поверил Лотману насчет социального утопизма Пушкина в «Капитанской дочке».

Поэтому мне казалось естественным, что вторая болдинская осень, на временно`й оси расположенная между временем создания «Повестей Белкина» и временем создания «Капитанской дочки», должна быть ознаменована тем же идеалом, что названные повести и роман. Анализ «Пиковой дамы», «Медного Всадника» и «Анджело» мои ожидания оправдал, о чем я здесь и доложил.

Каков же был мой ужас, когда я ознакомился с датами работы Пушкина над «Дубровским», «Историей Пугачева» и «Капитанской дочкой».

Ну, «Дубровский» еще ладно. Это 1832 год. Пушкин художественно проверял, — предположим, — не нужно ли консенсус все же уре`зать до согласия между передовым дворянством и крестьянством, до чего не додумались когда–то декабристы. Ладно. Проверял. Усомнился. Отбросил. И вернулся (в 1833 году) опять к консенсусу широкому. Тот ложный ход с «Дубровским» даже не требовал от меня никакого деформирования Синусоиды. Велика ли разница между общественным согласием, охватывающим всех и не всех? И то и другое — тенденция к коллективизму. И то и другое — поднимающаяся к коллективизму дуга Синусоиды. И только потом была вторая болдинская осень, плоды которой тоже тяготели к коллективизму.

Все было б еще хорошо, если б только после этой осени начались у Пушкина замыслы, связанные с Пугачевым, Шванвичем, Гриневым, Швабриным… Но в действительности–то было не так!

Первый план «Капитанской дочки» Пушкин набросал 31 января 1833‑го.

«Шванвич за буйство сослан в гарнизон. Степная крепость. Подступает Пугачев. Шванвич предает ему крепость. Взятие крепости. Шванвич делается сообщником Пугачева. Ведет свое отделение в Нижний. — Спасает соседа отца своего. — Чика между тем чуть не повесил старого Шванвича. — Шванвич привозит сына в Петербург. — Орлов выпрашивает его прощение».

Ладно. И это еще можно было пережить. Усомнился Пушкин в возможности политического единения дубровских с народом, зато возникла мысль о безнравственном единении худших из дворян с восставшими. Глядишь, со временем худший станет не худшим по мере продвижения по вариантам романа… И все это вернется к консенсусу еще до осени.

Но через 6 дней Пушкин «Дубровского» навсегда оставил и еще через 3 дня подал просьбу о доступе к следственному делу Пугачева. А летом уже готов черновой вариант «Истории Пугачева». И в конце достославной второй болдинской осени «История…» закончена. И из нее — общепринято — следует, что никакого согласия между дворянством и крестьянством быть не может. И как же тогда консенсусными, как у меня вышло, оказались «Анджело», «Медный Всадник» и «Пиковая дам»?