Сынзиана Поп - Серенада на трубе

• Название: Серенада на трубе
• Автор: Сынзиана Поп
• Жанр: Роман
• Год: 1970

…Я могла бы проговорить до утра и так и не рассказала бы про все, я хочу только вам доказать: на этом свете стоит делать лишь то, что ты делаешь от всего сердца, и вообще жить так, как тебе по душе. Отказаться от богатства ради большой любви, как это сделала Мутер, даже если после этого сойдешь с ума. Потому что ее безумие — не из-за бедности, а из-за великого, непереносимого одиночества, из-за любви, которая живет, хотя отца уже нет. Никто не заставит тебя быть не тем, что ты есть, но для этого нужна смелость, нужно бесстрашно понять, чего ты стоишь, а не воображать, что ты беседуешь с богом, когда на самом деле бог не умеет и говорить. Разве он с кем-нибудь разговаривал? Вот что я хотела сказать. Сказать и от имени Мананы, и от имени Эржи, потому что они тоже так думают, как и я. Правда, я их никогда не спрашивала, но разве обязательно спрашивать? Не надо слишком много слов.

---

— Ты воруешь лошадь у меня из–под носа, — сказал кучер, вдруг появляясь на козлах, и в руках у него была трубка.

— Затянись посильнее разочка два, хочется увидеть твои глаза, — сказала я, — нельзя же говорить ни с кем.

Кучер затянулся, глаза у него были голубые.

— Ты видишь ими ночью? — спросила я.

— Вижу. Я вижу, как ты воруешь у меня коня, — сказал он. Ты воруешь его насовсем?

— Я не ворую, я никогда не воровала. Я просто возьму его, только и всего.

— Никогда я не видел рыжеволосых девушек, ворующих коней, — сказал он.

— Вороных коней, — уточнила я.

— Да. Никогда не видел.

— Это ничего, видишь теперь. Или не видишь? Твоими голубыми глазами… Ты видишь ими все время, как днем?

— Если воруют днем, то вижу, как днем, — сказал он.

— Я не ворую. Я никогда не воровала, я просто беру его, разве ты не понимаешь, не понимаешь румынского языка? — удивилась я и схватила вороного коня под уздцы.

— Никогда я не видел рыжеволосых девушек, ворующих коней, — сказал человек.

— Отведу его Манане, — объяснила я, — нельзя же идти на кладбище с пустыми руками.

— А–а–а, — сказал кучер и снял суконную кепку с лакированным ремешком.

— Завтра приходи, отведешь ее назад. Я привяжу ее к кресту. Манана — это дама в брюках и с велосипедом. Посмотри внимательно на карточку. Но очень внимательно посмотри. Прошу тебя. Очень прошу.

— Хорошо, — сказал кучер, — потому что никогда я не видел рыжеволосых девушек, ворующих коней.

— Вороных коней, — добавила я. — Еще раз затянись–ка, хочу видеть твои глаза.

Он затянулся, и глаза у него были, как и тогда. Голубые глаза.

— С такими глазами нельзя сопротивляться, — сказала я. — Это видно за версту. Ты с ними умрешь с голода. Приходи завтра за конем. Приходи обязательно.

— Приду, — сказал он. — Приду.

И я ушла, ведя за собою коня. Потом остановилась и спросила:

— Тебе жаль? — И вопрос, дважды взмахнув крыльями, уселся ему на плечо.

— Да, — сказал он. — Ну конечно. И ответ ударил меня прямо в лоб.

— Я послала тебе птицу, почему же ты бьешь меня камнем? — спросила я. — И убирайся, — послала я его. — Да поскорее. Это единственное решение, которое я могу тебе предложить. Спокойной ночи.

И была действительно ночь, куранты на церковной башне надо мной били целые часы.

Я шла шагом рядом с вороным конем, но в переулках за церковью было так темно, что я шла будто одна. У меня страшно расширялись и болели зрачки, но коня все равно не было видно, и лишь поводья, намотанные на руку, показывали, что, может, он существует, поводья и стук подков, разбивающих мертвую тишину.

— Темнота преступления, — сказала я вслух. — Вот здесь я уничтожила бы големов.

Наверное, я испугала коня, потому что он остановился, а потом пустился в карьер, волоча меня за собой. Поводья были крепко намотаны мне на руку, я не смогла их развязать, и потому все гуляющие в это время в конце улицы, за церковью на площади Ратуши, могли видеть черного арабского скакуна, волочащего за собой девушку, коленки которой были в крови. Но перед освещенной площадью и бульваром конь остановился, и только тут я увидела, что на его гриве повисли гроздья летучих мышей. Я сбросила с него всех этих мышей, и кинула их в водосток, но колени мои сильно горели, и потому у меня не было выбора, я вскочила коню на спину и повернула его на бульвар. Через площадь Ратуши проехать было легче. Люди гуляли только по тротуару перед ресторанами, расположенными вокруг; Я проехала очень легко и напоила коня из артезианского колодца, в котором по вечерам купались стаи голубей. Но птицы теперь исчезли, и мне было жаль. Это ручные птицы. Они клевали из рук прохожих, я хотела бы на минуту превратиться в конскую статую с голубями на голове.

Ехать но бульвару было труднее. Толпа шла стеной, торговые часы переворачивались на месте в своем мешке. В лавках снимали кассу — сперва хозяева, потом тоненькие продавщицы, так что теперь был час прогулки, он сверкал над головами на большом циферблате Циглера с деревянными стрелками. Но нужно было ехать на бульвар, Шустер не мог околачиваться нигде в другом месте, а мне он был необходим. Ну просто срочно нужен, и это нельзя было отложить, настолько нельзя, что я на полной скорости стала спускаться по бульвару. Ехала я с большим трудом и все думала, до меня не доносились слова, летевшие мне вслед. Они плыли за мной — слова и лица, удивленные, красные от возмущения или испуганные кровью, сочившейся у меня из колен, — но я скользила по ним, как первоклассный конькобежец, свободно, заложив руки за спину, с черной шапочкой на голове. Целью был только Шустер, победоносной целью, я двигалась к нему и была вся внимание, потому что он не мог находиться нигде в другом месте, только на бульваре. Это был его донжуанский пост, и мне даже хотелось видеть, какого сорта девушки плачут по нему под балконами.

…Шустер стоял на краю тротуара, опершись на фонарный столб и улыбаясь. Он вылил себе на голову целый литр Birkenhaarwasser[76] и теперь сверкал под фонарем, как огненное светило. Шесть барышень, усевшись полукругом, смотрели на него в экстазе, и Шустер взращивал их любовь, как шпинат. Я дала ему некоторое время на развитие таланта, а потом произнесла очень грубо:

— Садись на коня, ты мне нужен.

Более волнующего финала для его сельской идиллии нельзя было ожидать, и Шустер на мгновение разинул рот, а потом вскочил на коня. У четвероногого подкосились колени, но потом конь встал и мы поехали рысью.

— Ну, что ты скажешь, хороший я тебе обеспечила happy end?[77] — Я засмеялась и толкнула его локтем в живот.

— О'кей, о'кей, — сказал жирный и от счастья заплакал.

— Эй, Бэмби, — крикнула я, — ты мне нужен для борьбы, а не для крокодиловых слез.

— Сейчас, сейчас, — сказал он и, сунув нос в простыню, издал трубный звук. — Что случилось? Скажи, Was ist los?

— Подожди, сейчас скажу. Дай свернуть с главной улицы.

— Что случилось?

— Не столько случилось, сколько случится, — ответила я. — Заметь себе. Совсем ничего не случилось, но случится.

— Что? — спросил он, и в это мгновение на перекрестке бульвара зажегся красный свет. Зажегся красный свет, и, видимо, полицейский вышел из будки–стакана и направился к нам. Я пришпорила коня, и он так молниеносно рванулся вперед, что за нами летел только сноп искр.

— С реактивным запуском, — сказал Шустер, — где, черт возьми, ты его украла? Настоящий арабский скакун.

— Я взяла его, а не украла. Я никогда не краду. Так и знай. Если б это было иначе, у меня была бы возможность тебе это продемонстрировать. Мы ведь сидели на одной парте, а? Я бы могла блестяще тебе продемонстрировать. Ей–богу.

— Но ты украла его, — сказал Шустер. — На самом деле, что тебе будет? Рыжеволосые девушки не воруют коней.

— Опять? — закричала я. — Вы с ума сошли или сговорились?

— Нет, — сказал он, — это точно: рыжеволосые девушки не воруют коней. Что случилось? И почему ты туда едешь, мы поднимаемся в Крепость?

— Конечно, поднимаемся, мы едем на кладбище, к Манане.

— А–а–а, — сказал Шустер, — вот видишь? Конечно, ты не могла пойти с пустыми руками. Но почему именно конь? — спросил он, — почему конь?

— Я была на конфирмирунг, — сказала я. — И это было ужасно. И потом, когда вышла, я увидела его и не могла не взять. Но я не украла его, честное благородное слово.

— Ладно, — сказал Шустер, — брось, в данный момент это не имеет значения.

— Нет, имеет, потому что у кучера были голубые глаза и он умрет с голоду, если я возьму коня насовсем. Но ему бы поделом, потому что он бросил в меня, как камнем, килограммом жалости. И ты тоже меня пожалел, идиот. Почему? А откуда ты знаешь, что Манане хотелось еще жить? А? Откуда ты знаешь?

— Не знаю, хотелось ли, — сказал он, — и не бабушку твою мне тогда было жаль. Но для тех, кто остается, это не радость. Мне жаль было тебя, если уж ты непременно хочешь знать.

Я остановила коня и ударила Шустера по ноге.

— А ну, слезай, — сказала я. — Слезай, если ты ничего не понимаешь. Получается неразрывная связь, ясно? Почему тебе жаль? Ну же, слезай.

— Нет, — сказал Шустер, — я не слезу. Ты мне не сказала всего, и еще не случилось то, что должно было случиться.

— Ладно, — сказала я. — Память у тебя есть. Но хлюпанье здесь не пойдет. Я ссажу тебя, не пожалею. Тем более что ты еще получишь, и очень скоро. И никто тебя не пожалеет, честное слово. Ты здорово получишь, Шустер, так что все–таки лучше тебе слезть. Слезай!

— Не слезу, — сказал Шустер. — Стоит все перенести, но узнать, что случится.

— Пока что–то случится, ты получишь здоровых тумаков. Я еще раз тебе повторяю, чтобы ты не сомневался. Потом не говори, что ты не знал, и тому подобные вещи.