Карина Демина - Внучка берендеева. Второй семестр

• Название: Внучка берендеева. Второй семестр
• Автор: Карина Демина
• Жанр: Фэнтези

Да, история набирает обороты, юмора будет меньше, страшилок — чуть больше. Но это в принципе для меня характерно. Поэтому предупреждаю сразу.

Что будет? Любовную линию пока поставим на паузу и чуть ближе познакомимся с царевичами. Таки интересные личности. Заодно пошаримся по преподавательским шкафам в поисках скелетов.

---

С самоваром.

Варением.

В животе забурчало. Живот оный скоренько припомнил, что Еськиными стараниями без ужина оставлен был. А обед, тот уж давнехонько минул.

— Тебя хотят отчислить, — Еська, бурчание заслышав, только рученькою махнул и сел на мокрый камень.

Вот новость. Меня с первого самого денечка отчислить хотят, да все никак оно не выходит. Учуся. Грызу, стало быть, науки всяческие. Другое дело, что науки этие — не калачи, и от иных организме моей польза сомнительная.

— Да, зимой тебе повезло… — Еська сунул руки в подмышки. Ныне он, рыжий и мокрый, и близехонько на царевича похожий не был. Кафтан красный вымок. Порты полосатые грязюкою покрылися и плотненько, а на сапоги егоные, за между прочим, из турьей шкуры стаченные, и вовсе вид всякий утратили. — Отнеслись с… пониманием, скажем так.

Ага, мне энтое их понимание по сей день в дурных снах видится.

Как вспомню сессию тую, которую едино милостью Божининой и царскою, сдала. Высокая комиссия, собранная, чтобы нас экзаменовать, в глаза-то улыбалася, да только улыбочка та с холодочком была. А Люциана Береславовна так и вовсе кривилася, не скрывая, до чего ей моя персоналия неприятственна. И вопросы задавала, один другого хитрей.

Я, отвечаючи, прям испрела вся.

Полпуда весу скинула.

И язык едва ль не до дыр истерла. Как вышла с экзаменационное залы — сама того не помню. Только что стояла в зале белом, ледяном, а потом раз — и за дверями резными.

С одного боку Кирей подпирает.

С другого — Еська. Лойко в руки флягу сует, мол, хлебани, Зославушка, чаечку… я, дурища, и хлебанула… кто ж знал, что чаечек в тую флягу, если и плеснули, то на самое донышко.

Ох и повело… закружило… где ж это видано, чтоб девке честной первача совали? А этот гад еще и оправдывается, мол, хотел как лучше, и не первач сие, а едино настойка, на травах семнадцати настоенная, словом крепким заговоренная.

Я ее тож, как отдышалась, заговорила.

Словом.

Крепким.

После-то стыдно было, поелику не пристало девке этаких слов знать, да тогда…

…тогда не наука в голове моей была. И верно Еська подметил, что и ныне не об том я думаю.

Села я рядышком.

Дурное сие дело — на камнях сидеть, да только все лучше, чем грязь. Так и сидели. Пялилися под ноги.

— Тогда теория была. Исключительно, — Еська первым заговорил. И из кармана монетку достал, медную, крохотную, о шестех гранях и дырочке. У кого и когда стянул? Сие мне не ведомо. Нет, может статься, что монету он честным путем выменял аль на рынке сама в руки упала, да вот сам давече каялся, что натуру егоную горбатую и могилою не исправить.

И сидит, монетку с пальца на палец перебрасывает.

Быстренько.

Ловко.

Пальцы-то у него, даром, что порченые, а все одно ловки, едва ль узлами не вяжутся. А может, и вяжутся, кто знает… и дальше сидим. Он с монеткою забавляется, я… я думаю.

Я ж не дура, как иные полагают.

Просто… муторно.

И не месяц-слезогон тому виною, хотя и недаром так прозванный. Когда серо да сыро, то и со спокойным сердцем жизнь не в радость, а ежель на сердце этом раздрай, то и…

Надобно, верно, с самого начала сказывать, да только где тое начало?

На болотах ли осталось?

В лесах заклятых, куда нас Фрол Аксютович вывозил для следственного, как сказано было, эксперименту. Чтоб показывали мы, где стояли да чего творили. Да только леса, даром, что вековые и дремотные, но прибралися. Снегом свежим раны затянули, кровушку пролитую присыпали. Мертвяков, тех еще раньше в некромантический корпус доставили, да, мнится, толку с того было мало. Лихие люди. Разбойные.

Так сказано было.

И нам велено оного слова держаться, а буде кто выспрашивать, так о том сообщить немедля.

Нет, не в лесах дело. Не в болоте, таком смирнехоньком да нарядном. Разлеглося оно, укрылося снежной рухлядью. И сияет та на солнышке каменьями самоцветными, глаза слепит. Поди, пойми, тут я стояла аль на два шажочка в сторону. И если в сторону, то в какую?

И чего творил Лойко.

И чего говорил Ильюшка… и сам ли Арей навстречу подгорное твари шагнул, аль велено ему было… и отчего не побоялся… и мы…

Вопросы из Фрола Аксютовича сыпалися, что горох из драного мешка. Навроде и простые, да только с каждым все муторней становилося. Будто бы энто мы виноватые. А в чем?

В том, что болотом пошли?

Иль в том, что тварь одолели дюже редкую, не испросивши наперед, кто и какою волшбой ея к жизни поднял? А может, и вовсе в том, что живые. Небось, с мертвыми — оно проще. Сложил костер погребальный. Молвил слово доброе, про тое, что человек ныне в ирий восходит достойный, и нехай Божиня примет душеньку его да по собственному почину и по заслугам земным соткет ей новое тело…

Аль иное совсем. Что сгинули в болотах отступники и лиходеи, злое измыслившие супротив царствия Росского. Мертвые-то сраму не имут.

А следом и головы б покатилися, и чуется, была б серед них первою — Рязенского урядника. Оттого и ходил Лойко сам не свой, смурен да мрачен. Ильюшка и вовсе черен с лица сделался. Небось, егоный батька давно уж на плахе душеньку отдал, да окромя его были и сестры малолетние. Девки?

Пущай и девки.

Но случись чего — не простые, но крови царское. Ее-то, может, и капля, да с иных капель и реки родятся. Нет, не пощадят малолетних. Не плахою, так болезнею неизведанной к Божине спровадят.

О том я думала, стоячи посеред снегов белых.

Слушала, как ветер гудит над головою, как вздыхают древние сосны, об своем припоминаючи. И звенел в ушах смех сгинувшей чародейки. Что, Зослава, думала, дойдешь и все-то закончится?

Нет.

Царева награда — она, что снег вешний. Ночью выпадет, да к утру истает, и будешь хлебать грязюку полною ложкой…

Обошлось.

Добрались мы тогда до самого клятого острова, каковой Фрол Аксютович вдоль да поперек излазил, разве что носом землю не рыл. Но без толку. Остров — как остров. Обыкновенный. Только дерева в безветрие все одно качаются, трещат да вздыхают, будто сетуют, до чего глупы люди.

Тут, если и творилася волшба, то иного, не человеческого свойства.

И не человеческому розуму до сути ее добираться.

…как бы там ни было, просидели мы на тех болотах две седмицы, и с каждым днем делался Фрол Аксютович все мрачней.

А перед самым отъездом так он молвил, на нас не глядючи:

— Осторожней будьте…

— Будем, — огрызнулся Лойко, воротник шубы волчьей поднимая. Бледен он и худ сделался, а оттого нехорош. Поблекло золото волос, и сам за те две седмицы постарел, будто тянул кто из него силы.

— Ментальные слепки, урядников сын, не просто так снимали. Находились те, кто говорил, что лишнее это. Нечего чародеев к делам царевым подпускать, — говорил сие Фрол Аксютович, на болота глядючи. И голос его был ровен да тих. — Что уж больно случай удобный…

Смолк.

И тут-то я уразумела, про какой случай он речь ведет.

Про родню Лойкову, про сестер Ильюшкиных…

— Что ж не воспользовались? — Лойко осклабился дурною шальной улыбочкой.

— Не дури, — Фрол Аксютович оплеухами не раздаривался, но лишь глянул так, что улыбочка сама собою сошла. — И подумай, многим ли по нраву, что чародеи в Росском царстве наособицу стоят? Свой закон у Акадэмии. Своя правда. И суд свой. И правила… будто царство в царстве.

Сам усмехнулся да печально так.

— Издревле мы царям присягали. И служили им… а как не будет царя?

Спросил и замолчал.

Мол, для того головы Божининой милостью и дадены.

Думала я, чего уж тут. Аж едва на мысли вся не изошла, пока телегою от заставы до дороги тряслася. А чего еще делать?

Сверху — снежит.

По земле — вьюжит. Лошаденка, какую староста дал — а выбрал, ирод, что похужей, оно и понятно, царские гарантии гарантиями, но хозяйство на них не выстроишь — бредет, нога за ногу цепляет. Чай не рысак, чтоб лететь по бездорожью. Слева Лойко сопит, того и лопнет, не то от злости, которое выхода нету, не то от обиды, не то от мыслей, каковые егоной голове тоже непривычные. Справа Ильюшка пальчиком оглоблю ковыряет, задуменный-задуменный, вперился взглядом в широкую Фрола Аксютовича спину и мозолит, мозолит… как до дыр не измозолил — сама не знаю.

Фрол Аксютович, если и чуял чего, то ни словечком не обмолвился.

Знай, песенку насвистывает, лошаденку погоняет…

Одного разочку только, когда за Серпухами завыла грозно волчья стая, очнулся будто бы. Голову поднял, повел носом, принюхиваясь — а пахло дымком, мехами лежалыми да табаком-самосадом — и кулаком погрозил будто бы. Волки сразу и смолкли.

Нет, ехали мы неспешно.

Цельную седмицу добирались. Хватило, чтоб и в моей голове, которая, стало быть, не только косу носить сотворена, всякого забродило.

Верно сказал.

Чародеи царю клянутся кровью своею и жизнью. А бояре, стало быть, не указ им. Многим ли сие не по нраву? Ох, мыслю, каждому второму, ежель не каждому первому. Магик — это сила, да такая, супротив которой войско не соберешь… что некроманту войско? Дунет, плюнет, скажет слово заветное, и разлетится по войску черная лихоманка. Аль люди живые неживыми станут.