Алекс Данчев - Сезанн. Жизнь

• Название: Сезанн. Жизнь
• Автор: Алекс Данчев
• Жанр: Публицистика
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-389-11874-4

Одна из ключевых фигур искусства XX века, Поль Сезанн уже при жизни превратился в легенду. Его биография обросла мифами, а творчество – спекуляциями психоаналитиков. Алекс Данчев с профессионализмом реставратора удаляет многочисленные наслоения, открывая подлинного человека и творца – тонкого, умного, образованного, глубоко укорененного в классической традиции и сумевшего ее переосмыслить. Бескомпромиссность и абсолютное бескорыстие сделали Сезанна образцом для подражания, вдохновителем многих поколений художников. На страницах книги автор предоставляет слово самому художнику и людям из его окружения – друзьям и врагам, наставникам и последователям, – а также столпам современной культуры, избравшим Поля Сезанна эталоном, мессией, талисманом. Матисс, Гоген, Пикассо, Рильке, Беккет и Хайдеггер раскрывают секрет гипнотического влияния, которое Сезанн оказал на искусство XX века, раз и навсегда изменив наше видение мира.

---

На распродаже вещей Золя портрет приобрел за 950 франков Огюст Пеллерен. Ныне он в частной коллекции.

5. Живопись и анархия

Сезанн дарил копии карикатуры друзьям и знакомым. «Новости обо мне вы, конечно, слышали от Амперера… а теперь и от дяди [Доминика?], он обещал навестить вас и передать карикатуру, которую сделал Сток, – писал он в Экс краснодеревщику Жюстену Габе. – Меня в очередной раз отвергли, но хуже мне от этого не стало. Стоит ли говорить, что я продолжаю писать, и покамест у меня все благополучно»{348}. Между тем о переполохе у павильона на Елисейских Полях услышал Теодор Дюре, просвещенный республиканец, человек прогрессивных взглядов и при этом небедный: он был художественным критиком и одновременно коллекционером. «Я слышал об одном художнике: кажется, его зовут Сезанн и родом он из Экса, жюри его работы постоянно отвергает, – писал он Золя. – Мне помнится, что когда-то вы рассказывали о художнике из Экса, совершенном чудаке. Не ему ли жюри отказало в нынешнем году? Если так, не дадите ли вы мне его адрес и рекомендательную записку, чтобы я мог поехать и лично познакомиться с художником и его живописью?» На столь церемонное обращение Золя ответил: «Адрес художника, о котором вы говорите, я вам дать не могу. Живет он замкнуто и находится в творческом поиске, так что, думается мне, он решительно никого не допустит в свою мастерскую. Повремените, пока он себя найдет»{349}.

Так на смену Золя-морализатору пришел Золя-страж. Он легко принял роль ангела-хранителя: она тешила его эго. Его примеру последовали некоторые друзья. «Сколько можно отвергать Поля?» – сокрушался Валабрег, выслушав вердикт жюри в 1867 году.

С другой стороны, мне было приятно узнать, с каким рвением Вы его защищали [в ответ на язвительное прозвище «месье Сезам» и на «Тысячу и одну ночь»]. Вы обрекли его врагов на истинные муки. Невозможно выразить все восхищение столь славно исполненной миссией. Поль – дитя, он не знает жизни; вы же – хранитель и поводырь. Вы его оберегаете; он от вас ни на шаг, всегда уверен, что вы за него заступитесь. Вас связывает охранительный союз, который, если будет нужда, станет наступательным. Вы его мыслящая душа; его удел – создавать картины, а ваш – устраивать его жизнь!{350}

Как мы видим, соотношение сил в их союзе поменялось: если в коллеже Бурбон Сезанн выступал защитником Золя, то в школе жизни вышло наоборот. Золя из рохли сделался прагматиком. Сезанн же, так и не найдя себя, в тридцать лет оставался ребенком и совершенно терялся без друга.

Внешне положение вещей как будто описано верно. Когда нужно было произвести впечатление, Золя в наставниках не нуждался; он был мастером эффектной постановки. Превосходный «Портрет Эмиля Золя», выполненный Мане (цв. ил. 26), постановочен от начала до конца. Писатель изображен за столом. Сосредоточенное лицо, степенный вид, строгий костюм. В этом портрете все от натюрморта, в том числе и фигура позирующего. Уверенный взгляд обращен вдаль. Золя размышляет. В руках у него альбом – это почти наверняка один из выпусков многотомной «Истории художников всех известных школ» Шарля Блана, которая нередко служила Сезанну и Мане своеобразным кладезем образов{351}. Среди атрибутов искусства и художественных наград, расставленных, как в натюрмортах Шардена, – буклет об Эдуарде Мане, написанный Эмилем Золя: он лежит на столе на видном месте (в заглавии остроумно воспроизведен автограф художника); здесь же – громоздкая керамическая чернильница, которая станет анонимным персонажем «Черных часов» Сезанна; восточная ширма; павлиньи перья; японская цветная ксилография «Борец Онаруто Надаэмон из провинции Ава», работа Куниако, мастера позднего укиё-э; и репродукция с изображением Олимпии, взирающей на своего доблестного защитника. Кивок, обращенный художником к самому себе, портретируемый одобрил в опубликованной тогда же статье:

[Позируя,] я все время думал о судьбе художников-одиночек, призванных жить обособленно, наедине со своим талантом. На стенах мастерской вокруг меня висели те яркие, характéрные полотна, которые публика не желает понимать. Чтобы прослыть жупелом, достаточно быть не как все. Вас будут обвинять в том, что вы не владеете своим искусством, насмехаетесь над здравым смыслом, и всё потому, что проницательность вашего взгляда и сила темперамента обретают особое воплощение. Если вам чужда посредственность большинства, глупцы начнут швырять в вас камнями и называть сумасшедшим или спесивцем{352}.

Были и другие работы. Например, групповой портрет Фантен-Латура «Мастерская в Батиньоле», который мог бы называться «Посвящение Мане», – на него даже появилась карикатура «Иисус Христос среди учеников». На портрете – сам художник с мольбертом в окружении «трапезников из Сионской горницы», среди которых немецкий живописец Отто Шольдерер, Ренуар («художник, который заставит о себе заговорить», как предвидел Фантен-Латур, изображенный рядом с Мане, очевидно, по особой просьбе последнего), Закари Астрюк («эксцентричный поэт»), Золя («писатель-реалист и истовый защитник Мане в прессе»), Рафа Мэтр («музыкант-любитель, отличавшийся исключительной утонченностью ума»), Базиль («несомненный талант») и Моне. Золя стоит в картинной позе, словно на пьедестале. На него в этой группе явно смотрят снизу вверх. Изначально в композиции присутствовал и Дюранти, позже его исключили. Непонятно, почему нет Писсарро. Кандидатура Сезанна даже не рассматривалась{353}.

Портрет Золя кисти Мане появился в Салоне 1868 года, портрет Фантен-Латура – в Салоне 1870 года. Наш поборник справедливости, можно сказать, прошел отбор жюри. Золя добился признания, Сезанн – нет. «Пусть катятся к черту раз и навсегда», – писал он Мариону, получив отказ в 1868 году{354}. Сезанн, может, и был faible dans la vie[44], как выразился Валабрег, зато имел достаток, который другим в этом кругу и не снился. Он не был непосредственно связан с мастерской в Батиньоле, где завсегдатаи одевались не хуже адвокатов, и не попал на портрет Фантен-Латура. («Выписывать складки на одежде он, слава богу, и так умел!»{355}) Золя же, хоть и добился признания, еще не обрел финансовой стабильности. Напротив, его положение было исключительно непрочным. А стабильность для него была ох как важна. Увы, финансовое благополучие оставалось недостижимым, несмотря на завидные гонорары. Накануне открытия Салона 1868 года он обратился к Мане с просьбой ссудить ему 600 франков{356}. Эмиль Золя был самолюбив. Просительное письмо наверняка далось ему нелегко.

Теодор Дюре ждал три года. В 1873‑м повторил попытку. На этот раз он обратился к Писсарро. И решил подойти с другой стороны. «В живописи, – писал он, – мне нынче особенно интересны овцы о пяти ногах». Расчет оправдался. Писсарро ответил в том же духе: «Коль скоро вам нужна пятиногая овца, думаю, Сезанн вам понравится: у него встречаются исключительно странные этюды и пейзажи весьма своеобразны»{357}. Так и вышло. Дюре разжился небольшой отарой сезанновских «овечек»; он не включил художника в раннюю публикацию «Истории художников-импрессионистов» (1878), но в последующих изданиях посвятил ему целую главу. Сезанн у Дюре – анархист в искусстве и капиталист в жизни. Автору это было близко{358}.

Между двумя появлениями Дюре произошла маленькая революция. Уединение в 1870 году и признание в 1873‑м – за это время мир Сезанна перевернулся. К концу десятилетия он наконец в полной мере ощутил, что значит быть художником, и почувствовал вкус этого особого, неповторимого бытия. Он почти незаметно стал самым выдающимся художником своего поколения. Об этом еще не знал ни он сам, ни все остальные. Критики о нем уже слышали; широкая публика – нет. Весть о феномене Сезанна распространялась из уст в уста среди его друзей-живописцев. Писсарро первым заметил это явление и глубже других успел в него вникнуть. Гийме также предчувствовал открытие. В 1866 году, сообщая Ольеру последние новости, он писал: «Сезанн нынче в Эксе, где закончил хорошую работу. Так он сам говорит, хотя он к себе беспримерно взыскателен… Курбе становится классиком. У него есть несколько великолепных вещей, [но] в сравнении с Мане все это – дань традиции, да и Мане в сравнении с Сезанном будет восприниматься так же»{359}. Несколько лет Гийме был дружен с Сезанном. Золя немало узнал от него, когда писал роман «Творчество», а Воллар – книгу «Сезанн» (1914), по сути первую биографию под видом мемуаров знаменитого торговца картинами. Рассказать Гийме мог о многом, но художником был посредственным. Зато художники, и в первых рядах – Дега, Гоген, Моне, Писсарро и Ренуар, зорко следили за Сезанном. Он их восхищал или озадачивал – каждого по-своему. (Когда у мужа дела шли худо, мадам Моне спешила завесить полотна Сезанна.) Все пробовали его копировать – кто раньше, кто позже. И все его коллекционировали – разборчиво и намного опередив большинство своих собратьев{360}.