Алекс Данчев - Сезанн. Жизнь

• Название: Сезанн. Жизнь
• Автор: Алекс Данчев
• Жанр: Публицистика
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-389-11874-4

Одна из ключевых фигур искусства XX века, Поль Сезанн уже при жизни превратился в легенду. Его биография обросла мифами, а творчество – спекуляциями психоаналитиков. Алекс Данчев с профессионализмом реставратора удаляет многочисленные наслоения, открывая подлинного человека и творца – тонкого, умного, образованного, глубоко укорененного в классической традиции и сумевшего ее переосмыслить. Бескомпромиссность и абсолютное бескорыстие сделали Сезанна образцом для подражания, вдохновителем многих поколений художников. На страницах книги автор предоставляет слово самому художнику и людям из его окружения – друзьям и врагам, наставникам и последователям, – а также столпам современной культуры, избравшим Поля Сезанна эталоном, мессией, талисманом. Матисс, Гоген, Пикассо, Рильке, Беккет и Хайдеггер раскрывают секрет гипнотического влияния, которое Сезанн оказал на искусство XX века, раз и навсегда изменив наше видение мира.

---

У Гогена было шесть полотен Сезанна, в том числе широко известный «Натюрморт с компотницей» (цв. ил. 71), который Гоген периодически приносил в соседний ресторанчик и принимался рассуждать об удивительных достоинствах художника. «Спелый виноград свешивается за края вазы для фруктов; на скатерти вперемешку – ярко-зеленые и лилово-красные яблоки. Все белое – синее, все синее – белое. Не художник, а дьявол этот Сезанн!»{361} В 1900 году Морис Дени, наблюдавший это выступление, изобразил картину в центре своего полотна «Посвящение Сезанну» (цв. ил. 70) – работу купил Андре Жид, впечатленный ее vertu[45]{362}.

Франсис Пикабиа. Произведение дадаистского искусства с игрушечной обезьянкой

У Моне было четырнадцать работ. Три он вывесил в своей спальне: великолепную позднюю версию «Шато-Нуар», «Вид Эстака» и «Купальщиков». В 1899 году на аукционе он заплатил за «Тающий снег в лесу Фонтенбло» (1879–1880) 6750 франков – так много за Сезанна еще никто не давал; цена была настолько неожиданной, что покупателю пришлось назвать себя прямо в зале, чтобы развеять подозрения в мошенничестве{363}. Писсарро рассказывал, как Дега и Ренуар тянули жребий, решая, кому достанется акварель, которую оба желали заполучить на устроенной Волларом нашумевшей выставке Сезанна в 1895 году: натюрморт с тремя грушами (цв. ил. 52). Повезло Дега{364}.

Дега был придирчив во всем – и коллекционером он тоже был придирчивым. За три года, с 1895 по 1897‑й, он приобрел семь картин Сезанна всего за 1430 франков. Работы были небольшие, но эффектные. Сезанновский «Портрет Виктора Шоке» (1877) покорил Дега настолько, что он попытался купить еще один. Шоке был тогда наиболее влиятельным покровителем Сезанна и его другом; «один безумец изобразил другого»{365}, – сказал Дега об ускользнувшей от него вещи. Подобно многим творцам, художникам и скульпторам (как Боннар, Матисс, Джакометти, Генри Мур, Джаспер Джонс), он был очарован купальщиками Сезанна. И в 1877 году сделал две копии центральной фигуры полотна «Купальщики на отдыхе» (1876–1877) – видимо, по памяти; авторитетный источник называет копии нарочито упрощенными. Должно быть, сказался придирчивый нрав копииста, хотя Сезанн видел более существенный недостаток. «„Дега – не совсем художник, ему не хватает вот этого!“ – и широким жестом он повторил взмах итальянского стенописца». Сезанну ли было не знать: критики, привыкшие к стереотипам, в один голос твердили, что у него самого этого – через край{366}. Через двадцать лет после появления тех копий Дега приобрел знаковое полотно – «Купальщик, разминающий руки» (1877–1878); ныне оно висит над камином в гостиной Джаспера Джонса и дополнено неплохой коллекцией рисунков Сезанна. Этот купальщик – явно значимый для художника мотив. Ни одна фигура не воплотилась в таком количестве вариаций, и она единственная всегда изображается в одиночестве – «это даже не купальщик, а скорее сомнамбула, погрузившаяся в свои грезы», – загадочный персонаж, который так и напрашивается на интерпретации{367}.

Приобрел Дега и несколько натюрмортов с яблоками. Торговцем фруктами Сезанна окрестил Франсис Пикабиа, тогда последователь дадаизма, – это течение популяризировал Андре Бретон, высказавшийся в самом презрительном духе: «Лично меня Сезанн совершенно не трогает, его образ жизни и творческие устремления я всегда считал глупыми, что бы там ни говорили его адепты». Бретон рассказывал анекдотичный случай – якобы со слов Пикабиа: «Как-то раз его друг, г‑н С. С., из высшей персидской знати, отправился на художественную выставку в Лозанне; после нее молодой человек, к счастью оставшийся чуждым нашей „культуре“, сказал: „Эти художники – явно начинающие; они все еще изображают яблоки, дыни и банки с вареньем. – И добавил, когда ему возразили, что это красивая живопись: – Настоящая красота – когда пишут также воображаемое. Этот господин – Сезанн, кажется, – мыслит как зеленщик“»{368}.

Зеленщик как раз и нравился Дега. Его вдохновляли плоды – эти яблоки и груши. Посмертная распродажа его коллекции в Париже в 1918 году привлекла международное внимание. Приехали директор лондонской Национальной галереи Чарльз Холмс и экономист Мейнард Кейнс, убедивший британское правительство выделить 20 000 фунтов на покупку произведений искусства для нации: Британия получила возможность приобрести живопись, а Франция – обзавестись фунтами стерлингов, в чем обе стороны тогда нуждались. Холмс постарался замаскироваться: самый благородный из грабителей должен был остаться незамеченным. Они приобрели Коро, Гогена, Руссо, две работы Делакруа, две – Мане, четыре – Энгра и несколько рисунков; однако Кейнса обескуражил отказ Холмса купить Сезанна. Тогда он сам купил один холст и вернулся в Лондон. До Чарлстона Кейнсу помог добраться канцлер казначейства; наш путешественник сложил сумки и чемоданы под кустами, образовывавшими живую изгородь в конце аллеи, и, обессиленный, отправился в дом.

Когда работу Сезанна поспешно извлекли из кустов, оказалось, что первым в британскую частную коллекцию попал крошечный натюрморт «Яблоки» (цв. ил. 53). В группе Блумсбери его приняли на ура. Роджер Фрай пожелал сделать копию, и Ванесса Белл привезла картину в Лондон. Об этом вспоминает ее сестра, Вирджиния Вулф:

Несса вышла из комнаты и вернулась с небольшим пакетом размером с объемную плитку шоколада. С краю – шесть [на самом деле семь] написанных Сезанном яблок. Роджер едва не лишился чувств. Таким я его еще не видела. Он напоминал пчелу на подсолнухе. Представьте: за окном валит снег, ветер гуляет, как в Трубе [в лондонской подземке], а здесь – воздух, наполненный желтой пыльцой, и мы пожираем глазами эти яблоки. Они и правда превосходные. Чем дольше смотришь, тем крупнее, увесистее, зеленее и краснее они делаются. Как позабавили меня художники, обсуждавшие, какой краской он пишет – виридиановой или изумрудно-зеленой, и Роджер, выяснивший дату и чуть ли не час создания яблок по какому-то росчерку кистью на заднике{369}.

Фрай словно обрел новую веру.

Восхищался Сезанном и Ренуар. Он обменивался с Сезанном картинами; выполнил его изысканный пастельный портрет (Сезанн сделал с него копию); познакомил с Виктором Шоке; не скупился, отбирая его работы для третьей выставки импрессионистов в 1877 году; приглашал поработать вместе – в 1882, 1885, 1888 и 1889 годах; записывал его слова, как антрополог, попавший в чужеземное племя; а позже готов был объявить Сезанна единственным настоящим художником. Его жена даже знала один сезанновский рецепт: запеченные помидоры. По ее словам, повар был «уж очень щедр на оливковое масло»{370}. Так что сходство с Лантье было относительным.

Ренуар был внимательным наблюдателем. Он отметил, насколько горд Сезанн и насколько при этом скромен; как он предельно сосредоточен на том, что делает, и как быстро теряет интерес к тому, что завершено: сезанновское безразличие граничило с пренебрежением, он спешил избавиться от холстов, едва добившись желаемого, – отбрасывал их, как старое тряпье. Ренуару нравилось то, что приводило в замешательство более степенного Моне: все, что говорил Сезанн, было «не в шутку и не всерьез». Все это точно отображено в описанном им эпизоде, когда Сезанн жаловался на богатого буржуа из Экса, у которого в гостиной висела картина кисти Бенара – «ce pompier qui prend feu» (pompier – каламбур: либо «пожарный», либо «напыщенная мазня»; и то и другое просится в огонь); при этом буржуа имел дерзость вставать рядом с Сезанном во время вечерни и не попадать в ноты. Ренуар со смехом напомнил, что все христиане – братья. «Рано или поздно вы оба окажетесь в раю». Ответа ждать не пришлось: «Нет. Там, в раю, хорошо известно, что я Сезанн! – И он добавил: – А ведь я не способен даже правильно выписать объем. Я никто». Ренуар любил также вспоминать еще одно «апокрифическое» высказывание: «Я отправлюсь в рай, – говорил Сезанн, – но не в тот, куда попадет мой садовник: он плохой садовник – ничего-то у него не растет»{371}.

Ренуар мог восторгаться Сезанном бесконечно. Сезанновское творчество ассоциировалось у него с конструктивностью, прочностью и почти сверхъестественной упорядоченностью. «И как ему это удается? – спрашивал художник у Дени. – Один-другой мазок – и уже вещь»{372}. В очередной раз посетив устроенную Волларом выставку, он обратил внимание на некоторое сходство работ Сезанна с фресками Помпеев – на редкость удачное сравнение, как заметил тогда Писсарро{373}. Но при этом искра в их отношениях не вспыхнула. По правде говоря, это были не столько отношения, сколько попытка одного дотянуться до другого. Недоставало взаимности. В восторженности Ренуара был оттенок корысти. Он намеренно тянулся к Сезанну – смотрел и учился. Сезанн, казалось, ему симпатизировал – был на удивление радушен и в личном общении, и на людях, но это не значит, что он Ренуаром дорожил. Отношение было скорее уважительным (притом что сгоряча Сезанн мог назвать Золя «фразером», Моне – «плутом», а самого Ренуара – «проституткой»), но в письмах или в разговорах художник почти не упоминал о нем, Ренуар не был для него ни опорой, ни ориентиром. «Ренуар мастеровит, – говорил он Гаске. – А Писсарро – крестьянин». Кто ему больше нравился, догадаться нетрудно. «Ренуар ведь расписывал фарфор. У него большой талант, в котором и правда есть какой-то жемчужный блеск. Некоторые крупицы он все-таки собрал. А вот пейзажи мне не нравятся. Они у него смазанные»{374}. Характеры у них были абсолютно разные. Не сходились они и в отношении к Бодлеру: Ренуар терпеть не мог «Цветы зла» и еле высидел, когда однажды на вечернем рауте ему пришлось слушать, как читают «Падаль» (любимое стихотворение Сезанна). По-разному воспринимали они также Коро, а значит, и Делакруа: Ренуар считал Коро величайшим художником современности; Сезанн в этом сомневался. Он якобы как-то спросил Гийме: «Вам не кажется, что этому вашему Коро не хватает хоть немного temmpérammennte?» Сезанн был не прочь посмеяться над Золя, он говорил Воллару, акцентируя соответствующие слова: «Émile сказал, что носил бы Коро на руках, если бы тот населил свои леса крестьянами вместо нимф. Bougre de crétin![46]». И добавил: «Простите, я очень люблю Золя»{375}.