Василий Балябин - Забайкальцы (роман в трех книгах)

• Название: Забайкальцы (роман в трех книгах)
• Автор: Василий Балябин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1977

Роман Василия Балябина «Забайкальцы» — широкое эпическое полотно, посвященное сибирякам, потомкам отважных русских землепроходцев, тем, кто устанавливал советскую власть на восточных окраинах необъятной России, дрался с белогвардейскими бандами и японскими интервентами.

Перед читателем проходят образы руководителей партизанского движения на Дальнем Востоке, большое место в произведении занимает образ легендарного героя гражданской войны Сергея Лазо.

Роман В. Балябина глубоко и верно воспроизводит атмосферу эпохи, он проникнут пафосом всенародной борьбы за победу советской власти.

---

Но вот в коридоре послышались торопливые шаги, оживленный говор, звяк ключей, дверь распахнулась, и в камеру бомбой влетел фельдшер Крылов, красный от возбуждения и с бумагами в руке.

— Господа! — еле выговорил он, запыхавшись от быстрого бега. — Телеграмма… вот… революция… царя свергли!

— Что, что такое? — загомонили вокруг.

— Где?

— Когда?

— Откуда телеграмма-то?

— Читайте скорее!

Вокруг фельдшера сомкнулся тесный круг. Получая через своих друзей с воли революционные газеты и книги, заключенные шестой камеры были в курсе событий на фронтах войны, внутри страны и за границей; революцию они ждали, и все-таки сообщение Крылова явилось для них неожиданностью. В первые минуты, когда Жданов прочитал телеграммы, все словно окаменели, притихли, в наступившей тишине стало слышно прерывистое, тяжелое дыхание астматика Филева да доносившийся с улицы гул колокола. И лишь после того, как кто-то тихонько сказал: «Свершилось наконец-то», поднялся несусветный шум: люди кинулись обнимать друг друга, поздравлять со свободой, Чугуевский даже прослезился от радости и то обнимал Швалова, то отстранял его от себя, тряс за плечи, бубнил прерывающимся от волнения голосом:

— Свобода! Степан, вот тебе и вечная каторга! Да ты слушай, домой поедем, а? Одиннадцатый год, как из дому я. Наташка-то моя, а сын-то…

— Едем, Андрюха, едем, — Степан мотал головой, заливаясь счастливым смехом, хлопал друга по плечу, — да как это оно сразу-то даже не верится. А то бежать собирались, подкоп-то помнишь?

А вокруг них по всей камере весенним бурным потоком бушевала радость. Все говорили, перебивая один другого, восторженные возгласы, крики «ура», звон кандалов — все смешалось, слилось воедино.

— Товарищи! — напрягая голос, чтобы перекрыть весь этот гвалт, вопил Жданов. — Внимание, товарищи, внимание! — Он подождал, пока приутихнет шум, продолжил: — Товарищи, разрешите от вашего имени поблагодарить Тихона Павловича за радостную весть.

…Последние слова Жданова захлестнуло волной бурных приветствий, кто-то крикнул:

— Качать Тихона Павловича! — И, подхваченный десятком дюжин рук, Крылов трижды подлетел чуть не до потолка.

А в это время надзиратель закрыл камеру на замок, что обнаружили, когда стали провожать Крылова. Жданов крепко постучал в дверь, волчок открылся, и надзиратель с плохо скрытой злостью в голосе буркнул:

— Что такое?

— Господин надзиратель, — заговорил Жданов, — во-первых, потрудитесь выпустить из камеры фельдшера, товарища Крылова. Во-вторых, пригласите в нашу камеру начальника тюрьмы или его помощника. Передайте ему, пожалуйста, что мы требуем освободить нас из тюрьмы. Вы поняли меня?

— Понял.

Надзиратель открыл дверь, выпустил Крылова и снова закрыл ее, ключ с давно знакомым скрежетом дважды повернулся в замке.

— Вот тебе на! — Михлин, все такой же розовощекий весельчак, изобразив на лице ужас, комически развел руками. — При царе нас держали здесь за пропаганду революционных идей, а теперь-то за что?

— За революцию, — смеясь, подсказал Швалов.

Наконец через полчаса в сопровождении старшего надзирателя появился начальник тюрьмы, высокого роста, бритоголовый, с седыми усами на кирпичного цвета лице, полковник Кекс.

— В чем дело, господа? — засунув правую руку за отворот шинели, спросил начальник. Он старался и говорить и держаться спокойнее, но левая рука его, которой от теребил темляк шашки, нервно вздрагивала.

— Господин полковник, — наморщив высокий, бугристый лоб и тщетно пытаясь поймать глазами взгляд начальника, заговорил Жданов, — я уполномочен своими товарищами по камере заявить вам претензию. Нам стало известно, что в Петрограде произошла революция, что вместо сверженного царя и его правительства создана новая, революционная власть, то есть свершилось то, за что мы боролись и отбывали наказание! Так почему же мы все еще находимся в тюрьме и в кандалах?

И некогда грозный начальник стушевался, растерянно пожал плечами.

— Понимаю вас, господа, — заговорил он упавшим, хрипловатым голосом, — но освободить вас сейчас не в моей власти. Я еще вчера доложил начальнику каторги, запросил Читу, как быть с вами, и вот получил ответ: «Ждать распоряжения губернатора, а пока… э-э… никому никаких амнистий».

— Позвольте, но ведь распоряжения губернатора теперь уже не имеют никакой силы, к тому же в одной из этих вот телеграмм сказано, что он сбежал из Читы!..

Камера всколыхнулась шумом негодующих голосов!

— Это произвол!

— Издевательство!

— Чего вы боитесь!

— Вы не имеете права держать нас в каземате!

— Мы свободные граждане!

Но, как ни возмущались бывшие узники, получить свободу им в этот день не удалось. Договорились с начальником лишь о том, чтобы немедленно расковать кандальников, которых в камере больше половины, и разрешить подать телеграммы в Петроград и Читу.

Весть о революции разнеслась по тюрьме с поразительной быстротой, после обеда никто не вышел на работу. Ликовали не только политические, но и уголовники, понимая, что революция облегчит и их участь. Вся тюрьма гудела, как потревоженный пчельник. В камерах всех этажей без умолку говорили, спорили, радовались, пели революционные песни; многоголосый шум этот гулом заполнил тюремные коридоры; через открытые форточки вырывался на улицу и не смолкал до глубокой ночи.

Весело было вечером в шестой камере, люди кучками сидели на нарах, одни вспоминали прошлое: неудачу с подкопом, зверства тюремщиков, погибших здесь товарищей. Какую-то веселую историю рассказывал друзьям Михлин. В группе, где находился и Чугуевский, шел разговор о том, чтобы сразу же после освобождения из тюрьмы пойти к фельдшеру Крылову, поздравить его с наступающим пятидесятилетием и вручить ему подарок.

Швалов почти не принимал участия в разговорах, обуревала его буйная радость; он словно помолодел, лицо порозовело, весело заискрились карие глаза, будто и не было за его плечами шестилетней каторги. Ему никак не сиделось на месте; освободившись от кандалов, он, не чуя под собою ног, носился по камере.

— Легко-то как без них, Андрюха, отзвенели наши колокольчики! — Хлопнув Чугуевского по плечу, Степан нагнулся, достал из-под нар кандалы и, потряхивая, зазвенел ими, как бубенцами. — Эх, мать честная, даже расставаться с ними жалко! Привык к ним, как старая кляча к хомуту.

— Я свои не брошу, — отозвался на шутку Чугуевский, — с собой возьму на память.

— А ведь и верно, — не выпуская из рук кандалов, Швалов сел на нары, — дети-то наши, внуки не будут знать про такие штучки. Возьму и я свои, пусть потомки любуются, чем забавлялись мы на каторге.

Освободили политических лишь на третий день утром, помогла-таки телеграмма, поданная Ждановым Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов.

В то же утро во всех камерах огромного каземата стало известно, что «политики» из шестой камеры выходят на волю, а когда они гурьбой вышли на широкий песчаный двор, вся тюрьма вновь загудела от множества голосов. Кричали со всех этажей в открытые форточки, мелькали руки, просунутые сквозь решетки. Из сплошного, слитного рева лишь отдельные выкрики наиболее горластых долетели до слуха освобожденных:

— Постарайте-есь!

— Насчет манифесту-у!

— Свобода…

— Путь добрый!

— Нас там не забывайте.

«Политики» ответно махали руками, сорванными с головы шапками. А Пирогов за всех отвечал, крича ядреным басом:

— Товарищи! Будет амнистия и вам, буде-ет! До свидания!

И вот дежурный надзиратель-привратник уже распахнул перед недавними узниками массивные, окованные железом ворота. Пришла наконец-то, долгожданная свобода!

В тот же день, когда солнце перевалило за полдень, Чугуевский со Шваловым выехали из Горного Зерентуя. Зимняя дорога уже сильно испортилась, поэтому ехали в телеге. Тройка разномастных сытых лошадок с коротко подвязанными хвостами резво бежала, правил ею угрюмый, молчаливый бородач в черном полушубке и серой казачьей папахе. Из-под колес телеги и конских копыт ошметками отлетал грязный, пропитанный талой водой снег. Он еще лежал по обе стороны дороги — в падях, на полях, еланях — и, растопленный поверху вешним солнцем, слепил глаза.

Кутаясь в ямщицкий, пахнущий дымленой овчиной тулуп, Швалов посмотрел на белое трехэтажное здание тюрьмы, проговорил со вздохом:

— Прощай, тюрьма наша белокаменная, попила ты из нас кровушки. — И, помолчав, толкнул Чугуевского локтем — Во-он мостик через речку-то, помнишь, Андрюха, как гнали нас тогда в партии-то? К этому мостику подошли, совсем из сил выбились, и тюрьма уж на виду, и ноги не несут. А у меня тогда еще одну-то ногу кандалой потерло, ох и мучение же было.