Александр Старостин - Спасение челюскинцев

• Название: Спасение челюскинцев
• Автор: Александр Старостин
• Издательство: «Детская литература»
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1984

Документальная повесть о спасении челюскинцев во льдах Чукотского моря советскими летчиками в 1934 году. Это одна из многих ярких страниц нашей советской истории. Предисловие Героя Советского Союза летчика А. В. Ляпидевского.

---

Всех охватила строительная горячка и тяга к изобретательству.

— Голь на выдумку хитра, — шутил Воронин.

Появились подвесные столы и пепельницы, многофитильные коптилки, печки, самодельные шахматы и домино. Машинисты, прозванные за свою одежду «кожаными комиссарами», решили удивить всех и сделали в своей палатке «ванну» — квадратное углубление во льду, над которым можно умываться, не выходя на мороз. И даже мыться полностью: на стоящего в ванне лили сверху теплую воду, которая, впрочем, тут же в ванне и замерзала.

Итак, коварный океан дал челюскинцам некоторую передышку. Льды, однако, потрескивали, похрустывали и гудели, напоминая, что благодушествовать не следует, что в любую минуту может начаться подвижка. Если б только можно было предвидеть, где начнет ломать!

И вот в ночь, после того как женщины и дети пребывали уже в безопасности, а измученные работой и впечатлениями дня мужчины спали, раздался тугой с оттяжкой удар. Было похоже, что оборвался толстейший, натянутый до предела стальной трос. Потом что-то зашипело, затрещало, заскрипело, и все где-то рядом, под тобой.

Трещина прошла как раз под бараком.

Дневальный, который ходил вокруг лагеря, пальнул из винтовки, желая поднять тревогу, но этот выстрел ему самому показался слишком жалким по сравнению с гулкими и величественными звуками океана и льдов.

Люди, слабо соображая спросонья, что происходит, устремились из барака и палаток.

Трещина прошла как раз под тем листом фанеры, на котором мирно почивали два комсомольца — Кожин и Морозов.

— Братва, выноси валенки, намокнут! — крикнул кто-то.

— Нам собраться — только подпоясаться, — сказал комсомолец Кожин, сворачивая свой спальный мешок.

Плотник (он же печник, он же парикмахер, он же блестящий знаток русских сказок), Иван Кузьмич Николаев, заметался по бараку босиком в поисках своих валенок.

— Кто унес мои валенки, они сохли у печки? — спросил он.

Первыми пришли в себя плотники. Они сразу смекнули, что может произойти в следующее мгновение, и, не сговариваясь, принялись перепиливать стены над трещиной, в которой прыгала вода. Стоял пар, как в бане.

В полынью соскользнул чей-то меховой полушубок. Будучи извлеченным, он превратился в глыбу льда.

— Братцы, спасай продукты! Камбуз разворотило!

Плотники висели на стенах, как обезьяны. Трещина расходилась медленно, как бы нехотя. С плотников валил пар, пила, казалось, вот-вот сделается красной от трения.

Наконец, стены были разняты на две половины, и тут раздался хлопок и треск — брезентовую крышу разорвало надвое: ее не успели разрезать.

Получились две избушки — одна на одной стороне широкой полыньи, другая на другой.

Красноватое утро осветило лагерь. Клубился красный пар, торосы, казалось, таяли в красном огне.

Подвижка прекратилась так же неожиданно, как и началась.

— Все красно, как в аду, — сказал плотник Николаев.

— Обживешься — и в аду ничего, — улыбнулся Воронин. — Ну-ка, комсомольцы, сознайтесь, что перепугались, когда под вами разошелся лед.

— Ничуть не испугались, — сказал Кожин. — Мы теперь ко всему привыкли.

— Ну, коли так, пойдемте-ка, товарищи. Вон, все разворотило. Надо строиться заново.

…Шмидту снился живой и невредимый пароход, рассекающий форштевнем волны. И его охватила радость: значит, гибель «Челюскина» — это страшный сон, не более.

Но тут наступило пробуждение, пароход исчез, осталась только качка. Лед под спиной дышал, болталась лампа «летучая мышь», освещая иней на потолке и стенах. Поблескивали металлические части радиостанции, около которой мирно похрапывал Кренкель.

Отто Юльевич зашевелился. Может, начинается очередная подвижка?

За стеной палатки послышались шаги дневального, который ходил вокруг лагеря с винтовкой. Если он не поднял тревогу, можно полежать.

Шмидт отогнал от себя видение парохода.

«Самое важное время — сия минута, и самое важное дело — это то, которое делаешь сейчас, — подумал он. — Итак, продумаем все дела на сегодня».

Проснулся дежурный по палатке Бобров, заместитель начальника экспедиции, и, притворно покряхтывая, вылез из спального мешка.

Палатка, растянутая на каркасе, изготовленном из реек, была так высока, что даже рослые мужчины могли стоять в ней не сгибаясь, но Бобров по старой памяти горбился.

Вот он громко зевнул, свернул свой спальный мешок и подкатил его к стене — теперь на этом свертке можно сидеть — и, выйдя наружу, торопливо закрыл за собой дверь, также сделанную из реек, обтянутых брезентом.

Было слышно, как Бобров колет лед для чая, потом прыгает на месте и пыхтит — делает зарядку, потом умывается — попросту трет лицо снегом. Бриться на льду — это роскошь.

Он появляется в палатке с «чайником» — жестяной коробкой из-под патронов и разжигает примус. Потом разжигает печь, сделанную из железной бочки, — палатка постепенно наполняется теплом. Блестки инея на стенах, тая, дрожат, брезент темнеет.

Из своего мешка выползает Кренкель и начинает протирать от инея радиостанцию: ведь через минуту иней превратится в воду.

Вот он снимает с проволоки, натянутой над печкой, свои портянки, выбирает свои валенки из кучи валенок, уложенных подошвами к «печке», и вдруг видит на своем рабочем столе банку с замерзшим чаем.

— Еще раз увижу на столе чего-нибудь такое — буду без предупреждения выбрасывать на улицу, — ворчит он.

Приближалось время выхода на связь.

Отто Юльевич тоже выбрался из спального мешка и подсел к Кренкелю. Свой рабочий день он планировал в зависимости от сообщения с материка.

«Неужели сегодня удастся выпить вскипевшего чаю?» — подумал Шмидт, поглядывая на «чайник».

Бобров опустил с потолка подвесной столик и начал раскладывать галеты, по десять штук на брата — это дневная норма. Потом появились кружки. То есть то, что можно назвать кружками, — банки, склянки, жестянки.

— Жизнь на льдине вполне сносна, — сказал Бобров, разливая чай. — Вот только стол качается да кипяток быстро остывает.

Алексей Николаевич Бобров до революции был профессиональным революционером-подпольщиком, бывал и под судом и в эмиграции и совершенно искренне считал жизнь на льдине вполне сносной.

Сообщение о самолетах, которые движутся к лагерю, сделали Бабушкина и Валавина центром внимания. Их расспрашивали о Водопьянове, Галышеве, Молокове, Слепневе, интересовались, каково теперь Ляпидевскому и его товарищам, оказавшимся на вынужденной посадке, вдали от населенных пунктов.

— Не так трудно прилететь из Ванкарема на льдину, — говорил Бабушкин. — Главная трудность — добраться до Ванкарема и при этом не разбить самолет. Ну, а если Галышев и Водопьянов сумеют прилететь в Ванкарем, то через два дня на льдине из нас никого не останется.

Возникла даже своеобразная игра: одни ставили на военных, другие на «американцев», третьи на Галышева и Водопьянова.

Жизнь на льду была тяжелой еще и вот почему. Если выпадала такая ночь, что не надо было выскакивать на мороз и спасать вещи, накатывалась вдруг тоска и всякие мечтания: хотелось сходить в баню и хорошенько попариться, хотелось настоящего свежего хлеба, хотелось получить письмо из дома, а то и просто послушать музыку или почитать книгу. Те книги, которые удалось спасти, были зачитаны до дыр. Причем считалось неприличным «единоличное» чтение. Следовало непременно читать вслух.

Наибольшим успехом на льдине пользовался «Медный всадник» Пушкина: наводнение в поэме было очень уж созвучным с катастрофой «Челюскина». Пушкин у многих пробудил любовь к отечественной поэзии и чтению вообще. Поклонниками Пушкина стали и плотники, которые только в походе ликвидировали безграмотность.

Чтение проводилось обычно так. Вечером, когда работы оказывались законченными и льды не угрожали внеочередным авралом, кто-нибудь из матросов или плотников направлялся в палатку к одному из заместителей Шмидта, товарищу Баевскому, и тот со спасенным третьим томом Пушкина незамедлительно являлся на приглашение.

— Ну, так что мы читали в прошлый раз? — интересовался Баевский, занимая предоставленное ему место у камелька.

— «Руслана и Людмилу».

— Сегодня перейдем к «Медному всаднику». Возражения есть? Нет?

На берегу пустынных волн
Стоял Он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный челн
По ней стремился одиноко.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Редеет мгла ненастной ночи,
И бледный день уж настает…
Ужасный день!
            Нева всю ночь
Рвалася к морю против бури,
Не одолев их буйной дури…

Баевский после чтения устраивал и диспуты. Особенно он любил поговорить с плотниками, которые впервые услышали Пушкина.