Анна Баркова - Избранное. Из гулаговского архива

• Название: Избранное. Из гулаговского архива
• Автор: Анна Баркова
• Издательство: Ивановский государственный университет
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5—230—02208—6

Жизнь и творчество А. А. Барковой (1901–1976) — одна из самых трагических страниц русской литературы XX века. Более двадцати лет писательница провела в советских концлагерях. Но именно там были созданы ее лучшие произведения. В книге публикуется значительная часть, литературного наследия Барковой, недавно обнаруженного в гулаговском архиве. В нее вошли помимо стихотворений неизвестные повести, рассказ, дневниковая проза. Это первое научное издание произведений писательницы.

---

— У нас тоже очень плохо, но мы не скрываем этого. Такое различие между нами — плюс в нашу пользу. Мы не обещаем всемирного благоденствия, невероятного расцвета наук, искусств и всяких благ земных… Словом, мы не обещаем коммунизма. Мы в него не верим, не потому, что нам невыгодно верить в него, а потому, что он невозможен в той форме, о какой толковали ваши учители. А в той форме, в какой он создается вами, он ужасен. В этой форме он ужаснее, мучительнее, безысходнее любого самого жестокого и деспотического строя, существовавшего когда-либо на земле.

Он с ног до головы оглянул собеседника.

— И вы, руководители авангардной партии мира, управляющие первым в мире социалистическим государством, чем вы в вашем образе жизни отличаетесь от нас, грешных, прислужников монополий? Вы дрожите от страха даже в своем собственном кабинете. Вы подозреваете в своей стране всех и каждого. Наши правительства падают. Министры уходят в отставку и снова возвращаются. Ваши министры меняются редко. До сих пор они уходили со своих постов только под пулю. Ваш суд выносит им смертные приговоры… Не гарантированы от этого и вы, Ваше превосходительство.

Хозяин во время речи гостя пожимал плачами, презрительно улыбался, зевал. При его последних словах он вздрогнул, но в секунду овладел собой и с возмущением перебил гостя:

— Да. Ваши воры, взяточники и убийцы грациозно летят со своих постов и снова возвращаются. А мы подвергаем самому суровому наказанию за малейшее уклонение от наших принципов, не говоря уже об измене и предательстве.

Гость усмехнулся и махнул рукой:

— Весь мир знает, что вы именуете изменой, и предательством, и стремлением к реставрации капитализма. Стоит человеку предложить какую-то новую тактику, новую политическую линию, какой-то выход из невозможного положения, как он превращается для вас в предателя, провокатора, сотрудника иностранных разведок. Вы тщательно гримируете все язвы на вашем политическом лице. Вы поражены неизлечимой болезнью, но лечиться отказываетесь, и убиваете врачей, и вопите, что вы здоровы. Напрасно: от вас несет тлением, гноем, смрадом.

— А все-таки мы победим! — злорадно выкрикнул хозяин. — Вы задыхаетесь от вашей собственной злобы… Мракобесы, эксплуататоры! Вы уже давно гниете!

— А вы и родились с гнильцой, а теперь сгнили окончательно, — спокойно улыбнулся гость.

— Мы победим! Мы! — визжал хозяин. — Победим даже в атомной войне! Победим!

— Ваша глупость в сочетании с вашим невежеством и сотнями миллионов голосов рабского стада, безусловно, толкнет вас в войну. Но никто не победит в атомной войне, повторяю вам, никто! И все погибнут. Жаль детей, жаль такую хрупкую и ценную вещь, как человеческий разум, и создание его — эфемерную человеческую культуру. Остальное, в том числе и мы все, вполне достойно презрения и гибели.

Хозяин ощерился улыбкой:

— Если вы такой сожалеющий, уступите. Уйдите с дороги. Все равно победоносный класс, вооруженный марксистским учением и атомной бомбой, сметет все с пути.

Гость поднялся с места. Голос его зазвучал холодной решимостью:

— Нет! Никаких уступок не может быть. Мы с вами еще долго будем болтать на конференциях о необходимости мирного сосуществования, о неизбежности обоюдных уступок, о разоружении и прочем, но все пойдет предназначенным путем. Сегодня я окончательно утвердился в этом убеждении, к которому пришел задолго до нашего разговора. Пусть самая плачевная глупость, самая фантастическая бесцельная жестокость, самая комическая и величавая пошлость погубят мир, только бы они не воцарились в нем окончательно.

С этими прощальными словами гость повернулся и спокойно, не ускоряя шага, вышел из кабинета.

— Присоединяетесь ли вы к этому убеждению? — спросил меня черт-пенсионер, когда мы снова очутились в его доме.

— Ни к чему я не присоединяюсь, ничего не могу осмыслить… Впрочем, нет! Слушайте, черт, я все-таки выбрала. Я не присоединяюсь ни к одному из этой парочки негодяев: ни к «разбойнику благоразумному», ни к бесчестному дураку и лицемеру. Я присоединяюсь к лучевикам и к отрицателям из двух вариантов. Они — единственные — дают мне надежду на непрекращающееся творчество жизни.

Черт-пенсионер с насмешливым благоговением отозвался:

— Аминь!

Июль — август 1957

Счастье статистика Плаксюткина

I

Анемподист Терентьевич Плаксюткин, статистик ДУРА (Дорожное управление речных артерий), получил однокомнатную квартиру. Неожиданный интерес в казенном доме, как говорят гадалки.

Ожидать-то Плаксюткин ожидал уже лет двадцать, но он надеялся только на комнатку метров в десять. Лет тридцать он прожил в пятиметровой каморке при кухне в одном многоэтажном и многоквартирном доме, еще от старого режима. Плаксюткин ожидал квартиры, как иной младший офицер ожидает генеральского чина: скорее мечтал, чем ожидал, а трезво рассуждая, Анемподист Терентьевич считал мечту свою слишком дерзкой и поэтому неосуществимой.

И вдруг! Вдруг ему, беспартийному, одиночке, старику (Плаксюткину было шестьдесят лет), предоставили однокомнатную квартиру в одном из новых учрежденческих домов. Сыграл роль в этом некий поворот в высшей политике. Нужно было поощрить честных беспартийных тружеников. А Плаксюткин тридцать пять лет беспорочно прослужил в ДУРА. Карьеру он начал чуть ли не курьером и, постепенно карабкаясь, достиг должности статистика, то есть совершил в пределах земного все, на что был способен.

— Жаль, немного поздно, получил бы квартирку лет пять назад — женился бы, — со вздохом посочувствовал Плаксюткину его сослуживец и приятель Петр Игнатьевич Недотыкин.

— А почему бы Анемнодисту Терентьевичу и сейчас не жениться? Он мужчина ничего, крепкий… еще деток разведет, — завистливо подхихикнул другой сослуживец и почти приятель Сидор Иванович Трепаков.

Плаксюткин сиял. И, словно с похмелья или спросонья, бессвязно лепетал:

— Да! Да! Большая радость! Наконец-то! Двадцать лет ожидал… да и не ждал, собственно, а так, упивался этакой надеждой… бессмысленной. А сам думал, что так и умру при кухне.

— Ничего… Теперь с комфортом умрете… в собственной квартире, — снова подъязвил Трепаков.

— Да что вы все смерть да смерть! Пусть живет! Что ему, восемьдесят лет, что ли, — негодующе воскликнул Недотыкин.

— Пусть живет! — единогласно решили все служащие статистического отдела.

Вскоре Анемподиста Терентьевича вызвали к секретарю парторганизации. Анемподист Терентьевич побледнел, колени его слегка подогнулись, неровной шатающейся поступью шел он по коридору.

— Что вы, больны, что ли? — спросил один из сотрудников учреждения, пробегавший по коридору.

— Да нет!.. К Сергею Сергеевичу вызывают.

— А-а-а! Зачем же?

— Да вот и не знаю. Наверное, неприятность какая-нибудь. Зачем бы иначе ему вызывать меня… Я беспартийный. Только было я радоваться начал: квартиру получил. На тебе!

— Да, может, так что-нибудь. Если бы неприятность, в сектор кадров вас вызвали бы или к начальнику. А это что-нибудь другое… Мало ли какие случаи бывают.

Анемподист Терентьевич горько махнул рукой:

— Наши случаи все одинаковы. За шкирку да на вынос.

Но секретарь парторганизации Сергей Сергеевич Ухмыляев встретил трепещущего старика очень благосклонно. Рядом с ним сидел и местком Бонифатий Дмитрии Тудысюдов. Он тоже приятно улыбнулся.

— Садитесь, товарищ Плаксюткин, — предупредительно сказал секретарь. — Как дела?

— С-с-спасибо.

— Счастливы, небось?

И секретарь, и местком снова милостиво улыбнулись.

— Оччень! — простучал зубами Плаксюткин.

— Да вы успокойтесь. Что-то уж вы больно робки. Советский человек должен высоко держать свою голову и свое знамя!

Эту декларацию объявил секретарь, а местком кивнул.

Плаксюткин попытался бодро приподнять голову, но она клонилась долу.

— Из-звините! Старое воспитание… То есть дореволюционное… Запуган с детства.

— Ну, что было, то надо забыть, — важно прервал секретарь. — Сорок лет советской власти прошло, пора ободриться.

Он дружески похлопал Плаксюткина по плечу. Местком улыбнулся.

— Ну, так как же? — бодро воскликнул секретарь, — надо выступить!

— Куда выступить? — прошептал Плаксюткин. Губы у него пересохли.

— Да не куда выступить, а где! — отчеканил Ухмыляев. — На общем собрании коллектива… Поблагодарить надо Советскую власть за ее заботу о человеке… Квартиру получили?

— Точно так-с! Извините: да!

— Ну и надо выступить. Вы один из наших старейших сотрудников… Вы поступили, еще УРА у нас было.