Олег Ермаков - Вокруг света

• Название: Вокруг света
• Автор: Олег Ермаков
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-386-09333-4

Вокруг света – это не очередной опус в духе Жюля Верна. Это легкая и одновременно очень глубокая проза о путешествиях с фотоаппаратом по России, в поисках того света, который позволяет увидеть привычные пейзажи и обычных людей совершенно по-новому.

Смоленская земля – главная «героиня» этой книги – раскрывается в особенном ракурсе и красоте. Чем-то стиль Ермакова напоминает стиль Тургенева с его тихим и теплым дыханием природы между строк, с его упоительной усадебной ленью и резвостью охотничьих вылазок… Читать Ермакова – подлинное стилистическое наслаждение, соединенное с наслаждением просвещенческим (потому что свет и есть корень Просвещения)!

---

И один из них – ты.

Что же делать?

Стать кочевником, изменником?

И у меня вдруг появилась такая возможность.

С «мыльницей» Кэнон я оказался на восточной оконечности крепостной стены, за башней Веселухой и семинарией. Здесь стена обрывается руинами, земля усыпана камнями и старинным кирпичом; вблизи сгоревший частный дом, сад, несколько стройных кленов, кусты, кучи нарубленного хвороста, почерневшего от времени. Почему-то этот уголок, названный мной Руиной, напоминал о Йозефе Судеке.

Расшифровать эту ассоциацию довольно трудно. Может быть, здесь мне чудилось некое волшебство, а Судек был как раз мастером в этом роде. Странная связь. Но так уж и было. Стволы кленов окрашивались вечерним светом в теплые тона, а землю укрывал синеватый мартовский снег, камни белели раствором, громоздились черные горы хвороста, в стене светилась бойница, и эту картину я пытался запечатлеть. И однажды вместо того, чтобы смотреть в видоискатель, уставился на экран, фотоаппарат был оснащен экраном на поворачивающейся головке. Я увидел камни, сучья, снег, стволы и просто повел фотоаппарат немного влево, и на поле экрана вкатился медленно валун в старой известке (которую, говорят, замешивали на яйцах для особой крепости – сказочная подробность). В этот момент и сердце мое сдвинулось с места и повернулось немного. Я как будто качнул эту картину мартовского промозглого синего вечера. И понял, что хотел этого всю жизнь.

Можно было подумать, что из-под валуна ударила винная струя: в опьянении я кружил по городу всю весну. Образы города хлынули на меня. Я вставал затемно, наспех завтракал, торопливо одевался, вешал мой колчан на плечо и выскальзывал на улицу. Был март, улицы затопляло солнце. Вечером оно превращало Успенский собор на горе в нечто космическое, в корабль, готовый медленно уйти бороздить галактические просторы.

Меня всегда влекло пространство.

Когда я думаю о пространстве, мне представляется ветка, прорывающая лист бумаги или матовую поверхность монитора. Даже письмо я воспринимаю пространственно. Буквы движутся караваном верблюдов в белых песках ничто, создавая протяженность, объем, воздух. Письмо похоже на ледокол, взламывающий панцирь безмолвия. Рытвины букв протягиваются следами оленьего стада в глубоком снегу неведомого. Вот на этом поле не было ничего, ни птичьего перышка, ни взгляда, ни одной соринки. Сочинитель покоряет эту плоскость, он захватчик пространства, смело шагает с обрыва и снова ступает, еще и еще, за каждым словом в пропасть.

Когда говорят о фотографии, сразу берут категорию времени. Я и сам толкую о секунде мира, но для меня это прежде всего пространство. Секунда как мироздание, вселенная солнц и миражей, устремленная в необъятность. Возможно, здесь проходит какое-то разграничение мировосприятий – восточного и западного. Первый взгляд выразил сирийский современный поэт Адонис: «Пространство важнее времени, / незыблемей, необъятней». У Бродского противоположная точка зрения: он сравнивал время с душой. Мне ближе Адонис, хотя стихи Бродского кажутся интереснее. Странник все-таки больше во власти пространства, чем времени.

Путник познает пространство и не может остановиться. Пространство влечет, как ящерица, хозяйка Медной горы. За поворотом всегда скрывается лучшее. И небо алмазно и горячо вспыхивает за поворотом. Путник должен туда попасть. И еще раз обмануться. На самом деле то, что его влекло, дальше, за тенью леса…

А вот фотоаппарат и может это поймать: улыбку ящерицы. И это отличный посох для преодоления пространства. Хотя и тяжелый.

Фотоаппарат помогает кочевнику осуществить главное – захватить побольше видимого пространства. И унести его с собой, как самую ценную добычу. Объектив выдвигается словно хоботок насекомого – за пыльцой и нектаром этого мира. Он проникает в пространство, измеряет даль. В фотографии почти нет времени, она стремится стать чистым пространством. Постижение ее мгновенно. Брессон говорил, что хороша фотография, которую рассматриваешь дольше минуты. В этом фотография точно опережает живопись.

Фотографией, передающей перспективу, можно наслаждаться, как и живописью. Самые лучшие фотографии приближаются к живописи. И по-своему превосходят ее. Да, да, я это понял в конце концов, рассматривая работы одного румынского современного мастера, которого зовут Корнель Пуфан. На его снимках осенние и зимние горы, селения, охваченные светом, туманом, цветущие неярко красками. И эти виды созданы точно не человеком. Хотя, конечно, увидены все-таки человеком. Плюс необходимая обработка. Но степень отчуждения здесь выше, чем в живописи. Ведь нам хочется увидеть все как есть. Об этом не устают толковать мудрецы, разработчики программ просветления – мастера дзен и т. д. Фотография бесчеловечна в духе Ортеги-и-Гассета: «Чем чище стекло, тем менее оно заметно». «Человеческое, слишком человеческое» стремится к нулю в фотографии. Впрочем, испанский мыслитель утверждал, что художество – это именно стекло, сквозь которое мы смотрим на то, что там происходит за «окном», и чем менее творение связано с «реальным», тем более оно художественно. Вымысел выше. Вот если бы соединить отчужденность фотографии с вымыслом, тогда и получилось бы нечто подходящее для иллюстрации его идей. Ну, кстати, сюрреалисты и пытались это делать. Все мы помним снимок Сальвадора Дали с летящей кошкой и опрокидывающейся вазой. Но тщательная режиссура подобных вещей отдает затхлым запахом театрального занавеса. Снимок с Дали получился после десятков дублей. И это чувствуется в кадре. «Человеческое, слишком человеческое» – таков результат.

Ортега-и-Гассет, между прочим, в этой же работе «Дегуманизация искусства» замечает, что мы обладаем не самой реальностью, а лишь идеями о ней. И он называет эти идеи смотровой площадкой, с которой мы и обозреваем весь мир.

Странник тоже созерцатель, но предпочитает соединять умозрение с живыми далями. И это можно делать, даже сидя дома: перечитывая дорожные дневники и рассматривая снимки. Снимки своего рода дневник, визуальный дневник. Они помогают изучать путь и свидетельствуют о захвате пространства. Есть в них, конечно, и тоска времени. И легкий ужас: в эту реальность уже не пробиться, двери заперты навечно, заварены, задраены. Врата горной местности, к которым пришел однажды Заратустра, рухнули в позапрошлом веке в тот же миг, как он двинулся дальше. И мы уже приходим к другим вратам Заратустры и другими тропами. Ничего не повторяется.

Когда я прочитал у Сьюзен Зонтаг о Вальзере фразу о том, что он в странствиях уничтожал время, обращая его в пространство, то подумал, что именно такую формулировку и искал. И наверное, в этом действии есть магический смысл. И они проистекают из убеждения, что когда-то времени не было, а пространство существовало. Или – так будет! Может, в любви к пространству кроется страх времени. Время наш враг.

Помыслить пространство без времени – значит приблизиться к какой-то тайне. Идти по дороге, странствовать, обращая время в простор, и есть движение в сторону тайны.

Это можно делать и без фотоаппарата. Но фотоаппарат, как ружье у охотника, придает движению новый смысл.

А мне хотелось большего. И мысль Тойнби подогревала мое желание стать кочевником Афразийской степи. И я даже лелеял надежду на динамический акт – изменить родине. Мне осточертели вялые ответы из различных издательств, опротивел мир литературы. Он меня просто выдавливал, вышвыривал вон.

Писать по выходным – занятие странное. Это надо делать каждый день. Ты либо пишешь, либо нет. И если взялся, то уже не остановиться, как нельзя хирургу бросить скальпель на полпути. Живот разрезан. Грудь вскрыта. Сердце пульсирует под чуткими пальцами каждый день, день и ночь, во сне, операция ни на секунду не прекращается, даже если ты вынужден сидеть за праздничным столом на дне рождения друга и пить неумеренно коньяк, водку, улыбаться, говорить, а потом куда-то мчаться на автомобиле сквозь снег, ночь – никуда, шоссе уходит дальше, во мглу, пора затормозить, хмель и музыка из динамиков – хорошее обезболивающее, ты почти не чувствуешь грудной клетки, но она вскрыта.

Занимаешься любовью, ешь, бреешься, лежишь и умираешь после попойки, читаешь журнал, смотришь в окно, звонишь по телефону, покупаешь в магазине картошку, хлеб, рыбу, ремонтируешь сливной бачок, бредешь по улице, рассматривая афиши, витрины, деревья, прохожих, а ребра все так же раскрыты наподобие книги. Что бы ты ни делал, любое занятие поражено тоской, страхом. Это будет продолжаться, пока не вправишь ребра, не наложишь швы. Я читал об одном хирурге на полярной станции, он сделал себе операцию, правда, ему помогали полярники, подавали инструменты, держали зеркало – и были бледнее бинтов. У тебя ассистентов нет. Ты сам держишь зеркало и смотришь внутрь. И в кризисные моменты никто не подаст лекарства, никто не поможет. Это абсолютное одиночество. Полное и бескомпромиссное. И я знал твердо, что именно этого и хочу. Но слова должны превращаться в хлеб.