Октав Мирбо - Дневник горничной

• Название: Дневник горничной
• Автор: Октав Мирбо
• Жанр: Эротика
• Год: 1907

Романы Октава Мирбо, французского писателя конца XIX — начала XX века, были, пожалуй, самыми популярными в России начала века, что объясняется их темой: романы Мирбо — классика западного эротического романа. Героиня «Дневника горничной», горничная Селестина, ведет записи своих любовных похождений и флиртов своих господ. Дневник крайне откровенен, предельно интимен и бесстыден. Перед нами — изнанка любви.

Издание 1907 года. Текст приведен к современной орфографии.

---

Несмотря на все старания барыни быть любезной, я заметила, что ей это не удается… Я думаю, что она очень злая, очень подозрительная, брюзга; скверный характер и жесткое сердце… Постоянно слышишь всевозможные придирки и вопросы… «Умеете ли вы делать это?..» «Умеете ли вы делать то?..» Или еще: «Старательны ли: вы?.. Хорошая ли у вас память? Все ли у вас в порядке?..» На этом, впрочем, не кончается… Следует еще: «Любите ли вы чистоту?.. Чистота у меня первое дело… уж что другое, а на счет чистоты я неумолима…» За кого она меня принимает, за мужичку, за провинциалку? Чистота?.. Ах! знаю я этих фарисеек. Все они так говорят… А если заглянуть поглубже, порыться в их белье… сколько там грязи!.. Иной раз от омерзения все внутри переворачивается…

Итак, чистоте барыни я не доверяю… Когда она мне показывала свою уборную, я не приметила там ни ванны, ни чего другого из тех вещей, которые требуются женщине, любящей чистоплотность… И очень ограниченное число флаконов, безделушек, всех этих пахучих миленьких вещичек, которые я так люблю переставлять. Мне страшно хочется увидать барыню раздетой, чтоб немножко посмеяться… Должно быть интересно…

Вечером, когда я накрывала на стол, вошел барин… Он только что вернулся с охоты… Это человек высокого роста, с богатырскими плечами, густыми, черными усами и матовым цветом лица… Манеры у него немного тяжеловаты, неуклюжи, но, кажется, он славный малый… Конечно, не так умен как Жюль Леметр, которому я столько раз подавала, на улице Христофор Колумб, не так изящен, как господин Жанзэ — ах, чтоб его! Но все же симпатичен… Густые, курчавые волосы, бычья шея, ляжки, как у атлета, губы толстые, очень красные и улыбающиеся, все это обличает в нем силача и весельчака… Держу пари, что он любитель… Я тотчас это подметила в движении его подвижного чувственного носа, в блеске глаз, добрых и в то же время плутоватых… Мне еще никогда не приходилось встречать у человеческого существа брови, густые до неприличия, и такие волосатые руки… Подобно большинству мужчин недалеких и с развитой мускулатурой, он очень застенчив…

Он тотчас принялся меня рассматривать взглядом, в котором сквозили удивление, благодушие, удовольствие… взглядом развратника, но без наглости и жестокости. Заметно, что барин не привык к таким горничным, как я; я его ошарашила и сразу произвела на него огромное впечатление… Спросил, немного стесняясь:

— А!.. А!.. это вы новая горничная?..

Я поддалась вперед, слегка опустила глаза и, скромно и вместе с тем с достоинством, ответила тихим голосом:

— Да, сударь, это я…

Он пролепетал:

— Значит, вы приехали… Это очень хорошо… очень хорошо…

Он хотел еще что-то сказать… Искал слов, но за отсутствием красноречия и находчивости, не находил… Меня очень забавляло его смущение… Немного помолчав:

— Значит вы приехали из Парижа?

— Да, сударь.

— Это очень хорошо… Очень хорошо…

Он сделался смелее:

— Как вас зовут?

— Селестина… сударь…

Он стал потирать руки, чтобы скрыть замешательство, и продолжал:

— Селестина!.. А!.. Это очень хорошо… Благородное имя и красивое… Честное слово!.. Если только барыня не заставит вас его переменить, у нее есть эта манера…

Я отвечала покорно, но с достоинством:

— Как барыне будет угодно.

— Конечно, но это красивое имя…

Я еле удерживалась от хохота. Барин принялся ходить по комнате, потом вдруг уселся на стуле, вытянул ноги, и с мольбой в голосе и во взгляде, попросил:

— Ну, Селестина… потому что я вас всегда буду называть Селестиной… Хотите мне помочь снять сапоги? Вас это не затруднит, по меньшей мере?..

— Конечно нет, сударь.

— Потому что, видите ли, эти проклятые сапоги… Они страшно скверно снимаются… не слезают.

Движением, которому я постаралась придать грацию, гибкость, и даже некоторый вызов, я опустилась против него на колени.

И в то время, когда я помогала ему снимать мокрые и грязные сапоги, я почувствовала, что его ноздри возбужденно задвигались от аромата моих волос, а глаза с возрастающим интересом следили за контурами моего корсажа и всего, что можно было различить сквозь платье… Внезапно он забормотал:

— Черт возьми! Селестина… Вы дьявольски хорошо пахнете…

Не поднимая глаз, я наивно спросила:

— Я, сударь?

— Конечно… вы! Черт побери! Надо полагать, что эти духи не от моих ног…

— О! Сударь!..

И это «О! Сударь!» было в одно и то же время протестом в защиту его ног, и дружелюбным упреком-за его фамильярность… Понял ли он это?.. Думаю, что да. Потому что он снова, с большей уверенностью и даже с легкой дрожью в голосе, повторил:

— Селестина! Вы дьявольски хорошо пахнете… Дьявольски хорошо…

Так вот как! Он делается все развязнее, толстяк… Я сделала вид, что меня слегка смущает его настойчивость, и молчала… Барин при его застенчивости, не понимая всех этих женских уловок, смутился… Он испугался, что зашел слишком далеко, и круто переменив разговор, брякнул:

— Начинаете привыкать здесь, Селестина?..

Что за вопрос?.. Привыкаю ли я здесь?.. Я здесь всего три часа… Я должна была закусить губы, чтобы не прыснуть… Он должно быть комик, толстяк… И вероятно глуповат… Но это ничего… Он мне не противен… Даже при всей его вульгарности, в нем чувствуется какая-то сила… И сильный, здоровый мужчина, который мне не неприятен…

Когда сапоги были сняты, я, чтоб оставить по себе хорошее впечатление, спросила его в свою очередь:

— Барин любят охотиться… Охота была сегодня удачна?

— Я никогда удачно не охочусь, Селестина… — ответил он, качая головой… — Это чтобы уходить… гулять… не быть здесь, где мне скучно…

— Ах! Барин здесь скучают?..

Помолчав, он начал галантно поправляться:

— Т.е. я скучал… Потому что теперь… Наконец… вот!

Потом, с глупой умоляющей улыбкой:

— Селестина?..

— Сударь!

— Хотите дать мне туфли? Извините за эту просьбу…

— Но, сударь, это — моя обязанность…

— Да… наконец… Они под лестницей в маленьком чулане налево…

Надо полагать, что с этим типом можно сделать все, что угодно… Он без всякой хитрости, сразу дается в руки… Да! Можно с ним далеко зайти…

Обед неважный, из остатков вчерашнего, прошел без инцидентов, почти ври общем молчании… Барин ест с жадностью, а барыня ковыряется в кушаньях с скучающим видом и презрительными минами… Она, кажется, питается пилюлями, сиропами, каплями разного рода, так что за каждой едой перед ее тарелкой выстраивается целая аптека… Между собою говорили мало и к тому же о местных делах, которые меня мало интересуют… Я могла только понять, что у них мало кто бывает… Впрочем, было видно еще, что мысли их далеко от разговора… Наблюдали за мной каждый с особым любопытством, сообразно своему ходу мыслей: барыня сухо и жестко, даже пренебрежительно, обдумывая в уме все пакости, которые она надо мной проделает: барин лукаво, многозначительно щуря глаза и бросая странные взгляды на мои руки и стараясь это скрыть… В сущности я не понимаю, отчего на мужчин так действуют мои руки?.. Я делала вид, что ничего не понимаю… Входила, выходила, с достоинством, сдержанная, ловкая и… далекая в мыслях…

Ах! Если-б они могли заглянуть в мою душу, если-б они могли посмотреть, что там делается, так же как я вижу и читаю внутри их!..

Я обожаю подавать на стол. Здесь застаешь своих хозяев во всей неприбранности их внутренней жизни. Вначале они держатся осторожно наблюдают друг за другом, но постепенно раскрываются, показываются, каковы они без румян и вуалей, забывая, что вокруг них кто-то ходит, слушает, замечает их недостатки, их нравственные уродства, их тайные язвы, — все, что порядочные люди считают непристойным и позорным. Собрать все эти доказательства, разнести их по клеткам, приклеить к ним ярлычки, в ожидании, пока представится случай сделать из них ужасное оружие, в день страшного расчета, — это самое веселое в нашей профессии и самая драгоценная месть за все наши унижения.

Служба не из веселых. Кроме меня — еще две прислуги, кухарка, которая постоянно хмурится, и садовник — кучер, который никогда не говорит ни слова. Кухарку зовут Марианна, садовника — Жозеф… Настоящая деревня… И при этом — дубье!.. Она, толстая обрюзглая женщина; вокруг шеи обматывает грязную косынку, похожую на тряпку, которой вытирает кастрюли; носит синюю бумазейную кофту, всю в сальных пятнах, еле прикрывающую громадную безобразную грудь: из-под короткой юбки видны толстые ноги в серых шерстяных чулках. Он, — в рубашке, фартуке и деревянных башмаках, сухой, бритый, нервный, с огромным до ушей ртом, крадущейся походкой, угрюмыми движениями пономаря… Таковы оба мои компаньона…

Прислуге не полагается отдельной столовой; мы обедаем в кухне, за тем: самым столом, где днем кухарка стряпает, режет мясо, потрошит рыбу, чистит овощи своими толстыми круглыми пальцами, похожими на кровяные сосиски… Ну, могу сказать!.. Это даже не совсем прилично… Благодаря плите, атмосфера в комнате удушающая… Носится запах перегорелого жира, прогорклого соуса, затверделого сала… В то время, как мы едим, в печи кипит собачья похлебка, распространяющая страшную вонь, от которой подымается кашель… Прямо тошнит!.. В тюрьмах больше заботятся о заключенных и собаке лучше в ее конуре…