Мария Ануфриева - Карниз

• Название: Карниз
• Автор: Мария Ануфриева
• Жанр: Современная проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-699-82813-5

Карниз – это узкое пространство, по которому трудно и страшно идти, сохраняя равновесие. Карниз – это опасная граница между внутренним и внешним, своим и чужим, ее и его одиночеством. И на этом карнизе балансируют двое – Ия и Папочка. Отношения их сложные, в чем-то болезненные. Ведь непросто быть любовницей свободолюбивого, вздорного, истеричного человека.

Об этом романе можно спорить, принимать его или ненавидеть, поскольку он хирургическим скальпелем вскрывает чудовищные, болезненные нарывы, которые зачастую благопристойно драпируются под одеждой, но равнодушным он не оставит никого.

---

Через час она стояла в подъезде старого дома перед высокой деревянной дверью. Потянула за ручку, и дверь тут же поплыла ей навстречу, не встречая препятствия.

– Сссуки, – быстрыми шагами из глубины коридора шел Папочка. – Ничего не оставили: деньги, телевизор, даже косуху кожаную, на вешалке у входа висела.

– А милиция что сказала?

– Да ничего, отпечатки пальцев не снимали. Походили просто. Давайте, говорят, не будем играть в следователей. Позвоним, говорят, если новости для вас будут. Это все Понтий устроила, ее рук дело!

– Какой Понтий? – засмеялась Ия. – Пилат, что ли?

– Ага, Пилат! Билад! – передразнил Папочка. – Это знакомая давняя. Вмеcте фарцой еще торговали на Гостинке. Ну и не только фарцой… Вот не зря ей, сучаре, срок тогда дали. Таскается по кабакам, баб каких-то ко мне два дня назад приволокла, подружки, мол, ночевали здесь, ну а сегодня прихожу: дверь открыта…

– Срок? Какой? – опешила Ия. – Тебе тоже срок дали?

– Условный, – приобнял ее за плечи Папочка. – У меня мать тогда от рака умирала. Я такую речь на суде произнес! Судья плакала! Пожалели… Ну, ты проходи, хозяйничай тут. Собаку только не забудь покормить. У нее каша с мясом в холодильнике. Слесарь завтра придет замок менять. Ночью спать будешь, на крюк железный изнутри закройся. До революции повесили, а видишь, как пригодился. Не бойся, я тебе звонить буду. Это коммунальная квартира, но никто не живет сейчас. Ты одна будешь, никому не открывай. Чувствуй себя как дома!

Когда дверь за Папочкой закрылась и тут же снова отворилась сквозняком, она торопливо накинула на петлю толстый железный крюк – внутреннюю защелку. Подергала дверь: щель есть, но снаружи так просто не откроешь. Прильнула к этой щели: на площадке никого нет. Даст Бог и не будет.

Вещи в комнате оказались разбросаны: торопливо и зло. Ия слышала, что для домушников шкафы с бельем – как касса банка. Почти всегда найдешь деньги. Почему-то именно этот нехитрый тайник в полотенцах и простынях кажется обычным гражданам самым надежным. Именно с него начинаются поиски сбережений квартирными ворами.

Возле этажерки валялись сброшенные на пол статуэтки: их-то за что? Она подняла с пола фарфорового мальчика с золотыми кудрями и школьным ранцем на плече. В один миг тот стал инвалидом, лишившись обеих ног, которые так и остались лежать на полу. Мальчика было жалко.

На кухне, порывшись в ящиках стола, нашла моментальный клей и, вернувшись в комнату, принялась врачевать мальчика. Через пару минут тот крепко стоял на ногах, и лишь жирная полоска подсыхающего желтого клея, выступившего по краям разлома, чуть выше колен, напоминала о проведенной операции.

Возле ног вилась такса Норма. Она умильно заглядывала в глаза и всем своим видом убеждала, что рада новой компании, но пора бы и подкрепиться. Ия уже знала, что Папочка хорошо готовит, и потому не удивилась, что собачья каша после разогревания оказалась весьма аппетитной на вид.

Норма, торопясь и чавкая, уплетала еще горячую кашу, быстро водя мордой над миской. Ия, посыпав кашу сахарным песком, тоже уплетала ее, высоко подняв брови, по привычке оттопырив мизинец с красным маникюром и приняв самый независимый вид. Как будто кто-то, кроме собаки, мог увидеть, что она ест собачью кашу.

Закончив первой, Норма встала на задние лапы и заглянула в тарелку Ии. Увиденное ей не понравилось, и она тихо, но угрожающе, зарычала.

– Цыц, – осадила собаку Ия, сузила глаза и зашипела, упершись немигающим взглядом в круглые влажные собачьи зрачки.

Власть в доме менялась: Норма это почувствовала, а Ия поняла, едва переступив порог.

Она не знала, что будет дальше, но чувствовала, что закруживший водоворот вышвырнул ее в нужное место, ее место.

Предчувствие, чувство, чутье всегда рождало в ней знание и, уловив еще лишь только оттенки, колебания, какие-то микроскопические предвестники этого знания, она принюхивалась и брала след, как гончий пес. Может быть, все-таки не зря отец хотел назвать ее Лаума…

Вот и сейчас Ия словно шла – да что шла, почти бежала – по следу, и ей было не остановиться.

Норма поняла ее рычание по-своему и поджала хвост.

– Пошли вещи убирать, – примиряющим тоном сказала Ия собаке. – И помни, у меня не забалуешь.

Цопая когтями по полу, собака побежала бочком по длинному коридору квартиры-расчески. Одна сторона – глухая стена, а по второй – двери закрытых комнат, как зубья у гребенки.

Возле своей комнаты Норма заплясала на задних лапах, то и дело высоко подпрыгивая. Казалось, если бы не набитое брюхо, она может сделать сальто-мортале в воздухе.

– Вэлкам! – распахнула двери Ия. – Чувствуй себя как дома!

Смеркалось. Это сгущались пока еще не природные сумерки, а сумерки хмурых, много повидавших на своем веку петербургских коммунальных квартир. Их сумерки служат предвестником темной пелены, спускающейся на улицы нордической Венеции.

Может быть, сумерки в серых петербургских подворотнях появляются так рано потому, что тени выливаются, выпихиваются на улицу, вываливаются сквозь закопченные окна парадных, сквозь забитые деревянные двери черного хода и не заколоченные выходы на просторные темные чердаки. Это угрюмые тени жильцов, навсегда оставшихся в плену лабиринтов дворов-колодцев.

Они заполняют собой переулки и проспекты, беспокойно и обреченно шелестят меж спешащих по своим делам горожан. Те тоже жильцы коммуналок – кто бывшие, кто настоящие, и все они – такие же будущие тени. Тени, оставшиеся в черте, в петле, в чертоге своего возведенного на болотах города по собственной воле, не в силах расстаться с его завораживающей, ядовитой красотой, медленно втекающей в душу и обращающей ее в тень.

Ия представляла, как собираются в пустой квартире тени, ходят за ней, касаются ее длинными бестелесными пальцами, пробуют душу на ощупь: наша – не наша, уйдешь – останешься с нами?

Она изучала квартиру, принюхивалась, прислушивалась к своим ощущениям и чувствовала, как врастает корнями. Корни эти уходят вниз, все глубже. Вот они уже коснулись темной жижи в вечно сыром, дымящемся затхлым паром подвале.

Дом-то 1905 года – ровесник первой русской революции, вспомнила она слова Папочки. Выцветшая, всегда восторженно глядящая в сторону бабка-соседка, царствие ей небесное, утверждала, что туда, в незаполненный еще водой подвал, сбросили тела профессора с женой, чем-то не угодивших новой власти в революционном Петрограде. Это были первые тени дома.

Бабка закончила свою жизнь в больнице для умалишенных, но кровавая история, которой она дала жизнь, продолжала витать в плотном воздухе четырех проходных дворов вокруг дома. И не важно, жили тут убиенные солдатней профессор с профессоршей или нет, если нет – их стоило бы придумать, иначе чьи шаги, вздохи и стоны раздавались ночью в парадной, где на лестнице сохранились крюки для крепления ковра, некогда устилавшего путь жильцов к квартирам, а теперь неизменно пахло мочой.

Самым колоритным местом в квартире оказалась уборная. Ее дверь была единственной посреди глухой сплошной стены, а внутри высился, взбирался к потолку диковинный южный город. Крепостной вал, резные башни, оазисы зелени среди средневековых камней на приклеенной к стенам уборной дерюжке – откуда взялись они в доме – ровеснике революции?

И на этот вопрос Ия помнила ответ: после войны жил в одной из комнат художник-казах, и так он любил квартиру, своих соседей и весь мир, что увековечил свои чувства к ним в уборной. Остальные жильцы не разделяли его любви ни по одному из пунктов и на стенах квартиры малевать запретили.

Художник не то умер здесь же, не то сгинул и растворился в серых городских сумерках. Судьба его неизвестна, но остался город, может быть, его родной, подаренный на добрую память всем будущим посетителям уборной.

Картинная-уборная понравилась Ие, как и заклеенный обоями кривой выступ в углу комнаты, некогда бывший камином.

В коридоре напротив входных дверей к потолку был приделан железный крюк. Странное чувство юмора было у прежних жильцов квартиры.

«Это чтобы вешаться было удобно, когда уж совсем невмоготу, – подмигнул ей Папочка, придумывая назначение этой бесполезной в коммунальном хозяйстве вещи. – Представляешь, заходишь в квартиру, и сразу ноги перед тобой висят. Как в фильме «Десять негритят». Уууу!»

Раздался звонок. Ааа, подпрыгнула Ия.

– Как вы там?

– Я твоего мальчика склеила, – гордо сообщила она Папочке. – Теперь как новенький.

– Что? И его порвали? Вот сссуки. Значит, ты и его нашла…

– Зачем искать? Он же на полу валялся!

– Так ты в шкаф не лазила? Похоже, ты другого мальчика нашла, – смущенно ответил Папочка. – Но все равно, спасибо.