Борис Вахтин - Портрет незнакомца. Сочинения

• Название: Портрет незнакомца. Сочинения
• Автор: Борис Вахтин
• Издательство: Журнал «Звезда»
• Жанр: Публицистика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7439-0149-4

В книге представлена художественная проза и публицистика петербургского писателя Бориса Вахтина (1930–1981). Ученый, переводчик, общественный деятель, он не дожил до публикации своих книг; небольшие сборники прозы и публицистики вышли только в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Тем не менее Борис Вахтин был заметной фигурой культурной и литературной жизни в 1960–1970-е годы, одним из лидеров молодых ленинградских писателей. Вместе с В. Марамзиным, И. Ефимовым, В. Губиным, позднее — С. Довлатовым создал литературную группу «Горожане». Его повесть «Дубленка» вошла в знаменитый альманах «МетрОполь» (1979). По киносценарию, написанному им в соавторстве с Петром Фоменко, был снят один из самых щемящих фильмов о войне — телефильм «На всю оставшуюся жизнь» (1975). Уже в 1990-е годы повесть «Одна абсолютно счастливая деревня» легла в основу знаменитого спектакля Мастерской Петра Фоменко.

---

— Я тебя спрашиваю, — сказал Каин.

Высоко над ними зажглось окно; зажглось и погасло, и снова зажглось.

— Спрашиваю ведь, — сказал Каин.

Но Молчаливый пилот отодвинул его и прошел.

И снова шаги, а за ними другие — быстро, сорвавшись, потом шум падения, и снова тихо.

А на аэродроме в диспетчерской сидела стюардесса Мария и ждала неподвижно, точно спала, но с открытыми глазами, ждала перемены, не веря в нее, а над ней частой дробью звенело на ветру стекло в окне, и рядом приемник потрескивал азбукой Морзе.

Дверь открылась, вошел Каин и сказал не сразу:

— Пойдем.

Она посмотрела на него и пошла. Они долго шли по шоссе — он впереди, а она следом, а у мясокомбината остановились.

— Кончай тут все, — сказал Каин, — и приезжай в Одессу.

— Нет, — сказала Мария. — Нет.

— Говорю, приезжай!

— Что с ним?

— Хе, — сказал Каин. — Ты его что, за вещами посылала?

— Какие там вещи! За документами.

— Хе, — сказал Каин.

— Последнюю ты черту переступил, Ваня.

— Это мы уже слышали, не впервой.

— Меня ты переступил, Каин.

— На двенадцатой станции буду ждать, у профессора.

— Не могу я, отпусти, Ваня.

— Раньше надо было думать.

— Не могу, после этого — совсем не могу.

— На дороге становишься.

— Нет.

— Как же нет?

— Отойти дай.

Каин смотрел Марии в глаза и думал.

— Хм, — сказал он, выдохнув. — Сюда дошла и дальше иди. Иди, не оглядывайся. И не ищи — без следа ухожу.

…Над длинным телом на операционном столе тесно стояли люди, похожие на монахов в белом.

— Недели две, не меньше. Недели две, — сказал один.

— А поговорить?

— Недели через две, не раньше.

22. Отъезд

— Политика — это форма существования бездарности, — сказал профессор.

— Замечательно! — сказал Щемилов.

— Как скучно! — сказала Стелла.

— Твоему поколению все скучно, — сказал профессор.

— Не все, — сказала Стелла.

— Сорок лет я преподаю с кафедры сложные истины и сорок лет только и слышу: скучно, скучно!

Они сидели в ресторане со всевозможными удобствами, и это было ради дня рождения Стеллы знаком профессорского внимания. И весь ресторан с его музыкой, посетителями и гнутыми ножками стульев и столов, паучьими ножками, современными, был для Стеллы и только для Стеллы, и женщины перестали быть женщинами на ее фоне и потеряли жизнь, а мужчины наоборот.

— Когда волшебным жезлом, — сказал с гортанным пафосом Щемилов, — францисканский монах прикоснулся к лону распутницы, то она стыдливо прикрыла рукой белую грудь, внося оживление в будущее.

— Почему я, историк, так низко ставлю политику, — перебил его профессор. — Потому что все политики — несостоявшиеся литераторы, и в обратном смысле тоже верно.

— Ах, как скучно, — сказала Стелла.

Щемилов положил на стол свою черную шляпу и оперся подбородком на палку с костяным набалдашником. Он смотрел на Стеллу, восхищаясь, и профессор смотрел на Стеллу; и они не заметили, как к ним подошел Каин. Он остановился около них, и Стелла подняла на него глаза, а вслед за Стеллой подняли глаза сначала профессор, потом Щемилов, потом все в ресторане.

— Здравствуйте, — сказал профессор, — присаживайтесь.

Каин кивнул Щемилову и сказал Стелле:

— Я уезжаю.

— И я, — сказала Стелла и встала рядом с Каином. Каин снова кивнул Щемилову и пошел прочь, а Стелла — за ним.

Щемилов поднял руку ладонью к Каину и несколько раз согнул пальцы, прощаясь.

Профессор растерянно закрыл глаза.

А в ресторане женщины снова стали женщинами; и зашумели притихшие разговоры, и притихшая музыка, потому что Стелла ушла.

Они шли по вечерним улицам к вокзалу, шли не таясь, торопливо и врозь.

Профессор сказал Щемилову:

— Ушли. Я умножил Льва Толстого на Ницше, постиг историю и с помощью убедительных доводов пришел к далеко идущим выводам. Я один на всей земле знаю правду о гибели и спасении, но боюсь, а они ушли и от доводов, и от выводов.

— Хоу, хоу, — тихо сказал Щемилов, глядя на пылающие Стеллины следы, и лицо его стало неподвижным от воспоминаний.

Улицы пролетели мимо Стеллы не то как летучие мыши, не то как черные кошки с горящими глазами. На вокзале у кассы была очередь, и Каин обозлился.

Стелла стояла покорная, и в этот момент вошла Мария.

Глаза у нее были как на расстреле у стенки, и все видели. Она подошла и остановилась, и плечи ее ослабели, и руки опустились.

— Я вас не понимаю, — сказала Стелла, воскресшая от покорности.

— Отчего бы это? — сказали губы Марии.

— Да уж, видно, оттого, — надменно сказала Стелла.

А Каин засмеялся — легко и сразу.

Он заплатил деньги в кассу и двинулся из зала.

И женщины поняли, что он взял один билет.

23. Россия

Говорят и пишут, что это равнины, рытвины, раздолье росистое; тройка — дугой ее радуга, и трепет полета, трезвон бубенцов…

Правильно — здорово, чтоб вы сдохли, до чего правильно, но это ведь не все.

Говорят, это рабство, страда и спиртное, и храмы — бутылки с крестами, и страх, и раскол, и рассол…

Правильно — верно, ах, до чего верно, но это тоже не все.

Говорят, это Разин, разбой, разгул, кутерьма; ракеты, стрельба; тарарам; заставы в степях и по небу, свист кораблей-метеоров и скрежет металла в чужих городах…

Так, это, конечно, так, но и это не все.

Россия. Рука ее левая — Мурманск, а правая — Крым; голова в Брест-Литовске, и струйкой крови течет у Охотского моря река Колыма.

— Только слепой, — говорит Щемилов с гортанным пафосом, — не видит распятия в кресте своего окна и нимба настольной лампы.

24. Псевдонимы

— Нет, ты прости, — сказал Псевдоним-старший, кладя в сторону газету «Известия» и зажмуривая глаза. — Как можем мы молчать? Можем ли мы молчать, когда маленькие дети едят безопасные бритвы и ходят по краю крыши?

Борька молчал и чистил ботинки перед выходом в свет.

— Если мой сын уходит писать стихи, — продолжал Псевдоним-старший, открывая глаза, — то я желаю, чтобы был он порядочный и в надлежащем кругу.

— Каин исчез, — сказал Борька.

— А вы у него вроде корма для золотых рыбок! И какие такие стихи, объясни ты собравшимся!

Борька почтительно удалился — смелый еврей в ботинках до блеска.

— Вот что, люди, — сказал отец, закрывая глаза, — как мы можем молчать, когда дети ходят ради нас по краю крыши?

А Борька спускался неторопливо по старой лестнице среди заскорузлых стен цвета воды, примеряя себе под нос стихи в память о пропавшем товарище:

Где ж вы, птицы осенние, где ж вы?
Улетайте туда, где тепло.
Уносите с собою надежды —
Мне с надеждами жить тяжело.

И вышел на улицу, примеряя дальше про Стеллу, белый снег и, конечно, про себя.

25. Отчего Каин в деревне устроил пожар

Каин ласкал Надежду, если только то, что он с ней делал, называется лаской. Он усмехался нелепости этого тела, сделанного трудной работой, а также природой, не всей в ее разнообразии, а только той, что выпадает животу, ногам и шее, когда за плечами тяжелый мешок и в руках по ведру, однако без мужа, успев все же произвести на свет Божий двоих детей.

Пахло сеном и половой, в щели над головой пробивалась белая ночь, и Каин вдруг заговорил, зная свысока, что она не поймет, но тем более восхитится.

— Они думают, — заговорил с обидой и даже искренне, — что все в моей воле, что если все мне разъяснить, то мне все станет ясно, и я постригусь и побреюсь, и пойду, размахивая портфелем, на их общее собрание. Рад бы, может, да не могу, не волен я, и не туда моя дорога! Тут никто не виноват, даже если притворяется. Ясно, когда трезвый, а я пьян всегда и без водки, я и пью, чтобы отрезветь, да не получается, все вверх тянется, вверх.

Слушали Каина куры на насесте, слушала Надежда, не понимая, чего ему надо, и замирая, и прижимаясь, и чудилась ей рядом какая-то диковинная жар-птица, а не случайный в их деревне проезжий, Бог знает кто, откуда и куда, но все бы ему отдать.

— Как тут не понять, — говорил Каин и со страхом чувствовал, как ему становится мутно, так мутно, что сарай уже не этот сарай, и ночь уже не эта ночь, и все на свете вдруг начало убегать от него со всех ног, и не догнать, и не договориться.

— Как не понять, что каждый танцует свой танец и дотанцует его до конца, пока не сдохнет, потому как ключик потерялся, еще когда пружину заводили, да и кто его видел, ключик!

Он еще не знал точно, но уже знал, что мутно ему стало неспроста, а, так сказать, передним числом, впрок, а он еще ничего такого не сделал, отчего бывает мутно, и даже не представлял, но, стало быть, уже как бы и сделал.