Борис Вахтин - Портрет незнакомца. Сочинения

• Название: Портрет незнакомца. Сочинения
• Автор: Борис Вахтин
• Издательство: Журнал «Звезда»
• Жанр: Публицистика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7439-0149-4

В книге представлена художественная проза и публицистика петербургского писателя Бориса Вахтина (1930–1981). Ученый, переводчик, общественный деятель, он не дожил до публикации своих книг; небольшие сборники прозы и публицистики вышли только в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Тем не менее Борис Вахтин был заметной фигурой культурной и литературной жизни в 1960–1970-е годы, одним из лидеров молодых ленинградских писателей. Вместе с В. Марамзиным, И. Ефимовым, В. Губиным, позднее — С. Довлатовым создал литературную группу «Горожане». Его повесть «Дубленка» вошла в знаменитый альманах «МетрОполь» (1979). По киносценарию, написанному им в соавторстве с Петром Фоменко, был снят один из самых щемящих фильмов о войне — телефильм «На всю оставшуюся жизнь» (1975). Уже в 1990-е годы повесть «Одна абсолютно счастливая деревня» легла в основу знаменитого спектакля Мастерской Петра Фоменко.

---

И третье соображение. Такого, как в Китае, никогда и нигде вроде бы не видели. Все новое, небывалое обогащает мир. Хорошо?

И еще соображение. Китайцы бьют начальство, свергают авторитеты, в порошок стирают бюрократию. Правда, все это только в теории, но многим молодым людям в мире завидно, они готовы поверить, что так дело обстоит и на практике. А если так, то чем плохо? Опять же богатых нет, все равны. А что будет потом, юным людям наплевать — они уже к тому времени юными не будут.

Вот сколько можно напридумывать соображений. Радостно и славно смотреть на этот мир, покрытый узорчатой паутиной слов, — дух захватывает.

Только придумывать соображения не стоит. И что плохо — то плохо, даже если оно исторически необходимо и неизбежно. Неизбежно — а плохо, действительное — а не разумное, существующее — а мерзкое. Словами можно только запутать то, что ясно говорит тебе внутренний голос.

Не надо бояться оценок

Нет, не считаю я возможным скрывать, что мне не просто «не нравится» то, что происходит в этой громадной и прекрасной стране. Нет, не просто «не нравится». Я считаю происходящее там глубочайшей трагедией и смертельно опасной болезнью, несущей людям гибель не только и не столько физическую, сколько духовную. Перед этой болезнью меркнут страдания, которые принес роду человеческому фашизм, меркнут и другие болезни, которыми мучилось и мучается племя людское на своем историческом пути. Болезнь, которой заболел Китай, внешне отличается от болезней этого типа лишь как один вид вирусного гриппа от другого, но она стократ опаснее — прежде всего потому, что неизвестны от нее лекарства; она может поразить любой народ в любое время, в ней нет ничего национального, тем более расового — она человеческая. И она жутко заразна. И я открыто ненавижу эту заразу, микробы которой живут во всех и в каждом — и во мне, разумеется. Описать эту болезнь, вытащить ее из тайников на свет божий, а тем более найти от нее лекарства, а еще тем более эти лекарства применить — один человек, конечно, не может. Но попытаться — может. В меру сил.

Конечно, тут уж нельзя бояться оценок.

Нельзя ненавидеть прокаженного

Смотрю на толпу и снова думаю, что это особенное существо, лишенное главного духовного качества — способности сочувствовать, ставить себя на место другого существа. И если эта способность, как я глубоко уверен, является в человеке главной, отличающей его от животного, то, разумеется, толпа не имеет ничего общего с человеком.

Никогда в жизни я не видел таких толп, как в Китае! Ни во время ноябрьских и майских демонстраций, ни во время гуляний на площадях, ни у салютов на Неве. Каждый знает, что в Китае очень много китайцев, миллионов 700–800, там живет больше народу, чем жило на всей земле во времена Шекспира, а тем более Христа. Но не все знают, что Китай не производит впечатления перенаселенного — обширные бескрайние поля Маньчжурии, засеянные гаоляном, редкие деревушки, пространства необозримые и безлюдные между Хуанхэ и Янцзы. Но в городах толпы.

Отдельного хунвэйбина путем длительных бесед в измененной обстановке можно, наверное, избавить от внушенных ему глупостей и от пропитавшей его лжи. Ведь он свою болезнь пока не осознает как болезнь, то, что надо лечиться, ему и в голову не приходит, да сейчас ему лечиться опасно кажется, если в одиночку, а как лечить толпу — неизвестно. Книги бы им дать, сведения о мире, о человеке, да тут власти больше всего начеку — первый симптом таких заболеваний, как китайское, это исчезновение в обществе сведений о мире и человеке — в этом смысле Китай яркий пример! И отечественная, и иностранная литература даже не перетолкованы, а просто начисто изъяты; скоро, очень скоро, еще при жизни сможем мы увидеть, какая судьба ждет народ, лишенный литературы и искусства.

Но ненавидеть отдельного хунвэйбина я не могу — можно ненавидеть проказу, но нельзя ненавидеть прокаженного. И хочется кричать на весь мир, звать сюда, на помощь, а как позовешь? Почему, когда начинается эпидемия чумы, в заболевшие страны и места съезжаются врачи со всего мира, а когда пылает такая хворь — никого нет?..

В Шанхае под крышей высокого здания я увидел ночью освещенное окошечко. Совсем как лампада оно горело, а над ним нависло небо, покрытое тучами. Может, подумал я, там сидит китайский человек и пишет о всех китайских событиях, которые доступны ему вглубь и до самой сути, а не мимоходом, как мне. И так все здорово объяснит он людям, что прочитавшие его словно прививку сделают и никогда уже не смогут заболеть. Так ведь объясняли уже. Объясняют, объясняют, а прогресса в этом деле что-то не видать.

Собрание на озере Сиху

Что это я все о серьезном да о серьезном? Вдруг придумалось мне написать о каком-нибудь случае, вымышленном полностью, от начала до конца, включить в него и себя, и еще кого-нибудь…

Озеро Сиху с городом Ханчжоу на берегу — действительно, жемчужина Китая, как называют его китайцы. Красота несказанная. Легкий, еле видимый туман скрывает границу между небом и водой, острова и мысы зеленой невесомостью плавают среди облаков, высокие пагоды, павильоны, беседки, крутые мостики. Каждый утолок замечен, овеян и благословлен поэзией, воспет и увековечен стихами и легендами много сотен лет назад — ну прямо как Петербург, недовоспетый, правда.

Но всю эту красоту я увижу завтра утром, а сегодня вечер, душный и влажный вечер, и я хочу только одного — спать, потому что я простудился и у меня есть надежда сном и теплом выгнать простуду.

Мы приехали сюда из Нанкина, а в Нанкине было трудно, нас обрабатывали с утра до ночи с помощью надрывного пения а капелла с дирижером в виде энтузиазма и общего участия в этой игре, в представлении — четырнадцать «ревизионистов» (а нас было в этой поездке именно столько) среди них, настоящих марксистов-ленинцев, — а ну, покажем им китайскую кузькину мать, покричим им цитаты (не беда, что они не понимают), поорем им песенки с дружным припевом «ша! ша! ша!» — «убивать! убивать! убивать!». Почему они улыбаются этому припеву? Ведь мы не понимаем, что у них есть такое словцо, у них «Жораша», этого мы не знаем, от Нанкина до Одессы — ай-ай-ай, мы хунвэйбины, «красная гвардия», и мы не знаем, что они ухитрились перевести это «красные охранники», обидным словом, а мы их красную гвардию не обижаем, и мы не знаем, как много они ухитряются в переводах, чтобы мы не были похожи на них, впрочем, ни мы их, ни они нас не знают, а если задумчиво отнестись к делу, то и мы себя, и они себя, ни мы, ни они, ни себя, ни вообще никого и ничего толком — не знаем и не помним, однако, вот, поем, кричим хором, а они, вот, улыбаются, значит, это «ша!» им нравится, давай, ребята, разная там гвардия, дуй, улыбаясь, горлань, ори, вопи, кривляйся тысячами, тучами, тьмой тьмущей — их всего четырнадцать.

В поезде, в вагоне-ресторане между Нанкином и Шанхаем, где мы должны были пересесть на другой поезд — до Ханчжоу, я, короче говоря, напился до полного удовлетворения посредственным китайским коньяком, светло-золотистым и крепким, заедая его трепангами, рисом с грибами, яйцами сунхуадань (по-нашему тухлыми, но очень вкусными), ароматной бараниной и всей китайской кухней, благо денег было много. Я оставался в вагоне один, прочие «ревизионисты» ушли, со столов убрали скатерти, за них садились хмурые худо одетые люди и ели рис, иногда немного зелени, пили чай и обменивались на мой счет соображениями нелестного свойства, думая, что я не понимаю, и я сказал им, что понимаю, и от удивления и любопытства они повеселели, а я отчетливо понял, что мне лучше идти спать.

И я спал до Шанхая, и мне снились какие-то домашние отечественные сны, знакомые места, мирные лица и взаимоотношения, совсем ничего про Китай, и вдруг меня разбудили, и я взял из-под подушки свой портфель с заметками и вышел, ничего, кроме портфеля, не соображая, на перрон, всё еще в полусне, а на перроне были тысячи китайцев в синих френчах с красными повязками, пылали лица Мао Цзэдуна, лозунги и иероглифы. На перроне был Китай, а во мне жили мой очень далекий дом, коньяк и высокая температура от простуды. Я содрогнулся — вдруг китайцы сейчас запоют? В них зрела песня про великого кормчего, без которого нельзя обойтись в открытом море, а во мне зрели ужас и решимость не дать им петь.

И я заорал басисто и хрипло от простуды: «Пыньюмынь, ни хао!», что значит «Здравствуйте, друзья!». Хорошо закричал, как репродуктор на Дворцовой площади во время демонстрации.

Песня покатилась у них вспять в животы, в карих глазах зажглось дополнительное любопытство и ожидание представления — «ревизионист» орал не хуже, чем они. Какая-то круглая черная голова запрыгала у меня под подбородком, повторяя, что здесь шанхайский диалект, надо сказать не так. И сообщила, как надо, я уже не помню, как было надо на шанхайском диалекте, и я заорал как было надо, и сотни глоток завопили мне в ответ, тоже на этом диалекте, исходя восторгом и весельем, и так, обходным маневром лишив их песни, мы с моим портфелем добрались до вагона, сели в него, и я немедленно уснул снова, положив портфель под подушку.