Борис Вахтин - Портрет незнакомца. Сочинения

• Название: Портрет незнакомца. Сочинения
• Автор: Борис Вахтин
• Издательство: Журнал «Звезда»
• Жанр: Публицистика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7439-0149-4

В книге представлена художественная проза и публицистика петербургского писателя Бориса Вахтина (1930–1981). Ученый, переводчик, общественный деятель, он не дожил до публикации своих книг; небольшие сборники прозы и публицистики вышли только в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Тем не менее Борис Вахтин был заметной фигурой культурной и литературной жизни в 1960–1970-е годы, одним из лидеров молодых ленинградских писателей. Вместе с В. Марамзиным, И. Ефимовым, В. Губиным, позднее — С. Довлатовым создал литературную группу «Горожане». Его повесть «Дубленка» вошла в знаменитый альманах «МетрОполь» (1979). По киносценарию, написанному им в соавторстве с Петром Фоменко, был снят один из самых щемящих фильмов о войне — телефильм «На всю оставшуюся жизнь» (1975). Уже в 1990-е годы повесть «Одна абсолютно счастливая деревня» легла в основу знаменитого спектакля Мастерской Петра Фоменко.

---

Поздно вечером в Ханчжоу нас разместили в гостинице на набережной, знаменитое озеро Сиху мерцало в душноватом, пряном от цветов воздухе, звенели цикады, метались бабочки и москиты за сеткой окна, я лег в чистую постель под одеяло, предвкушая сон и выздоровление от простуды, но едва начал засыпать, как ко мне на постель подсел мой неизменный товарищ по двойным номерам китайских гостиниц, ленинградский профессор, человек интеллигентный и добрый.

— Я очень вас прошу и всем своим опытом советую, — сказал он, — ничего не говорите. Просто молчите.

Я ничего не говорил и просто молчал, глядя на него.

— Одевайтесь, — сказал он. — Сейчас будет собрание. Только вы молчите.

— Я хочу спать, — сказал я.

— Нет, нет, вы ничего не говорите, — сказал он. — И одевайтесь скорее, не то мы опоздаем.

— Куда? — спросил я.

— На собрание всей нашей группы, — сказал он.

Мы вышли из гостиницы. Светила луна, пели цикады, пахли невидимые цветы. Профессор бережно шел рядом со мной.

Четырнадцать советских туристов брели по тропинкам роскошного парка, под пальмами и магнолиями, на свое полночное собрание.

— Ну вот, — бодро сказал наш руководитель, жестом Наполеона указывая в душистый мрак. — В этой беседке нас никто не услышит и не помешает нам.

Мы расселись полукругом в беседке, украшенной резьбой, все сидели спинами к знаменитому озеру, кроме меня, потому что я остался стоять у легкой колонны входа и смотрел поверх голов на прибрежные камыши, над которыми слоился серебристый туман.

— Мы должны провести это собрание, — железным голосом сказал руководитель, — чтобы решительно осудить безобразное поведение одного из нас на шанхайском вокзале, напившегося пьяным и политически незрело и ни с кем не согласованно кричавшего что-то на шанхайском диалекте, которого никто из нас не знает.

Начались речи…

— Мы — посланцы далекой родины…

… Родина укоризненно посмотрела на меня серьезными глазами, отвыкшими улыбаться.

— Я не хотел, чтобы они пели, — сказал я ей молча.

— Горе мне с тобой, — сказала родина-мать.

— Переедем границу — пейте сколько хотите, а здесь что напишут завтра о нас все китайские газеты? — слушал я очередную речь.

Туман расслоился, и две круглые черные головы возникли на фоне светлой воды озера Сиху. Может, там в камышах была скамейка, а может, они просто стояли по пояс в воде. Затылки не шевелились и внимательно слушали московский диалект.

И померкла красота озера Сиху.

— Враждебная пропаганда… повышенная бдительность… один за всех и все за одного… дома одно, за границей совсем другое… посланцы… мало вам водки в Ленинграде… мы не позволим… из-за вас неверное представление о советских людях… потерпеть не можете… это не должно больше повториться… — шли речи, а я смотрел на головы над камышами и думал, что пусть послушают, им это полезно для лучшего взаимопонимания.

Двенадцать лет меня не пускали в Китай — то свои, то китайцы, восемь последних лет не пускали за границу. Я был тогда веселый и непьющий, разве что пиво иногда, а от рюмки на чьем-нибудь дне рождения я мог плясать до утра и даже по дороге домой. Когда я уезжал, друзья назидали мне вести себя хорошо и тем самым что-то кому-то доказать.

Я молчал, как мне советовал многоопытный профессор, и любовался черными репейниками голов.

Собрание кончилось, все умиротворенно поплелись прочь из беседки. Руководитель остановился около меня (он был тоже добрый человек и знал великий закон нашего общества, что собрание это одно, а вне собрания — другое).

— Ну, вот, поговорили спокойно, — сказал он. — Как дома. Никто чужой нас не слушал.

Мне захотелось сделать ему приятное, и я показал глазами на черные головы. Почему-то ему не стало приятно, он очень огорчился, и я всю дорогу на родину утешал его, что, может, они ничего не слышали, может, не знают нашего языка, но он не хотел об этом говорить и ни за что не желал вспоминать это собрание на берегу озера Сиху, славящегося на весь мир своей поэтической красотой.

И все-таки хорошо, что эту историю я выдумал от начала до конца…

Мой личный кормчий

Пожалуй, я выдумаю еще одну историю, прежде чем вернусь к собственно китайцам…

…Из Ханчжоу мы приехали снова в Шанхай, чтобы там пожить. Вечером мы с профессором пошли пройтись по набережной. Из морского клуба разъезжались на рикшах, обняв китаянок, пьяные матросы-европейцы, с полноводной реки доносились гудки океанских пароходов, толпа любопытных подростков шла за нами. На столбах висели листовки — в одной пекинские хунвэйбины жаловались, что шанхайские приняли их, приехавших для обмена передовым опытом, негостеприимно, а именно избили и не дали говорить; в другой обсуждался вопрос, можно ли разводить почтовых голубей — вроде бы они могут приносить пользу, доставляя депеши, однако приносят и явный вред, отвлекая от дела культурной революции и потребляя пищу, которую могли бы съесть люди; в третьей ругали родителей с плохим социальным происхождением; в четвертой рассказывали о пытках, которым подвергли старую учительницу в одной из школ. Мы беседовали с профессором о русской философии XIX века, о своих китайских впечатлениях и старались не обращать внимания на назойливое любопытство идущих за нами.

Кто-то наступил мне на пятку. Наверное, случайно, решил я. Но наступили вторично. Вот она, провокация, подумал я и резко повернулся, чтобы встретить фатум лицом к лицу.

Это был не фатум — это был опять он, мой личный кормчий.

— Вы бы хоть мяукнули, Сергей Иваныч, — сказал я. — А то я уже приготовился драться.

— Я хочу с вами, — сказал он.

— И что вам в гостинице не сидится, — сказал я раздраженно.

— Что ж я там один остался, — возразил он.

В поезде Москва-Пекин он оказался со мной в одном купе. Едва я положил вещи на верхнюю свою полку, как он спросил:

— Вчерашнюю синьку читали?

— Нет, — сказал я, не представляя, что это такое за синька.

— Я захватил, — сказал он. — Хотите почитать?

— Хочу, — сказал я, — только сначала устроюсь.

— Я уже устроился, — сказал он.

Он, действительно, уже устроился — положил свой большущий старенький портфель в багажник под полкой, облачился в дешевый синенький тренировочный костюм, повесил пиджак и брюки.

Синькой оказалась сводка передач иностранного радио на русском языке, отпечатанная синим шрифтом на тонкой бумаге. Подробно и бесстрастно сводка сообщала, что говорил «Голос Америки», что — Би-Би-Си, что «Свободная Европа» и прочие радиостанции. Ничего интересного они в тот день не говорили, и я быстро вернул ему этот полезный документ. Знакомство состоялось.

Через десять минут он спросил меня в коридоре:

— Верно ведь, что «Новый мир» — вредный журнал? Какой-то не наш, правда?

— Нет, неправда, — сказал я.

— Странно вы рассуждаете, — сказал он.

Еще через десять минут он спросил:

— А правда, Евтушенко отвратительно поступил, напечатав свою автобиографию за границей?

Через полчаса мы ехали мимо какой-то старинной церкви, и он опять спросил:

— А правильно в свое время разрушали церкви, а?

Деться от него было некуда. Я завтракать — и он за мной в ресторан, я обедать — и он обедать.

— А правда… — приставал он.

К Иркутску я ненавидел его остро и болезненно — ненавидел его толстенькое тело в спортивном костюме, ненавидел припухшее лицо, обиженный голос и редкие волосы.

Ночью за Улан-Удэ я слез с полки. Он схватил меня за штанину.

— Борис Борисович, вы куда?

— В сортир, — сказал я.

— Я с вами, — вскочил он.

— Вы соображаете, что вы говорите? — спросил я.

— Тогда я подожду вас в коридоре, — сказал он.

Когда я шел назад в купе, он тихо сказал:

— Постойте со мной, пожалуйста, в коридоре.

— Что с вами происходит? — остановился я около него.

— Борис Борисович, не сердитесь. Я боюсь.

— Раньше надо было думать, — сказал я.

— Я после войны служил в этих местах, — сказал он. — В чине лейтенанта. А здесь пустынно, ветра лютые, морозы страшные. Ночью смотрю на звезды и думаю: вот так и жизнь моя пройдет? И решил я учиться. Трудно было, не знал почти ничего, но я все-таки выучился, филологический факультет окончил. И стал лектором-международником. Вот в Москве живу, жена, сыну десять лет, отец больной в Казани у меня. Думаете, на мои доходы легко? Сейчас диссертацию пишу.

— О чем? — спросил я.

— Партийное руководство литературой в начале двадцатых годов, — сказал он. — Трудная тема. Много работы. Вы не думайте, я кое-что знаю. Я Мандельштама и Цветаеву в подлиннике читал.

Не знаю, что он хотел этим сказать. Его знобило — не то от страха, не то от воспоминаний о ветрах, морозах и звездах.