Роальд Даль - Вильям и Мэри

• Название: Вильям и Мэри
• Автор: Роальд Даль
• Издательство: Слово
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1994

Вильям Перл, ученый-философ, зануда и тиран по жизни, не оставил после своей смерти много денег, и завещание его было простым — все он завещал жене. Оставил он и предсмертное письмо. Она ждала красивое, нежное послание, которое будет перечитывать снова и снова, по крайней мере раз в день, и будет хранить вечно в шкатулке. В письме сообщалось, что Джон Лэнди, замечательный нейрохирург, попросил отдать его мертвое тело науке. Мозг Уильяма будет лежать в сосуде, и все мыслительные процессы будут протекать, как и прежде. Когда Мэри увидела мужа, он напоминал соленый грецкий орех. Она попросила доктора отдать мозг Вильяма — она хочет забрать его домой.

---

— Уставясь в потолок, — сказал я.

— Да, наверное, так. К сожалению, не будет мускулов, чтобы можно было им вращать. Но может быть, это будет забавно — лежать там так спокойно и удобно, поглядывая на мир из своей чаши.

— Безумно весело, — сказал я. — Как насчет того, чтобы оставить мне и ухо?

— Я бы предпочел на этот раз ухом не заниматься.

— Хочу ухо, — сказал я. — Я настаиваю на ухе.

— Нет.

— Хочу слушать Баха.

— Ты не представляешь, как это было бы трудно, — спокойно сказал Лэнди. — Слуховой аппарат — улитка уха, так он называется — намного более тонкое устройство, чем глаз. Более того, он погружен в толщу кости, да и часть слухового нерва, соединяющего его с мозгом, тоже. Мне никак не удалось бы выдолбить все это оттуда и не повредить.

— А ты не мог бы оставить его в кости и поместить в чашу?

— Нет, — решительно сказал он. — Все это и так уже достаточно сложно. Да и в любом случае, если будет работать глаз, не так уж и важно, будешь ли ты слышать. Мы всегда можем показать тебе наши послания, чтобы ты их прочитал. Ты действительно должен предоставить мне решать, то возможно, а что нет.

— Я еще не сказал, что пойду на это.

— Знаю, Вильям, знаю.

— Я бы не сказал, что эта идея меня очень прельщает.

— Ты бы предпочел умереть вообще?

— Возможно, да. Я еще не знаю. Я ведь не смог бы говорить, правда?

— Конечно, нет.

Тогда как бы я общался с вами? Как бы вы узнали, что я в сознании?

— Нам было бы легко узнать, вернулось к тебе сознание или нет, — сказал Лэнди. — Это показал бы обыкновенный электроэнцефалограф. Мы бы подсоединили электроды непосредственно к лобным долям твоего мозга, там, в чаше.

— И вы действительно могли бы это определить?

— Да, абсолютно. С этим справились бы в любой больнице.

— Но я не смог бы общаться с вами!

— Собственно говоря, сказал Лэнди, — я думаю, ты смог бы. В Лондоне есть один человек, зовут его Вертгеймер, он занимается интересным исследованием на тему передачи мыслей, и я поддерживаю с ним контакт. Ты ведь знаешь, не так ли, что мыслящий мозг испускает электрические и химические разряды? И что эти разряды идут в виде волн, подобно радиоволнам?

— Кое-что мне об этом известно, — сказал я.

— Так вот, Вертгеймер создал аппарат, довольно чувствительный, и он утверждает, что в определенных, хотя и ограниченных пределах он поможет ему истолковать то самое, о чем мыслит мозг. Он выдает что-то вроде кривой, которая явно поддается расшифровке в виде слов или мыслей. Хочешь, я попрошу Вертгеймера навестить тебя?

— Нет, — ответил я. Лэнди уже считал само собой разумеющимся, что я собираюсь идти до конца, и меня это задело. — Теперь уходи и оставь меня одного, — сказал я ему. — Ты ничего не добьешься, если станешь меня торопить.

Он тут же встал и пошел к двери.

— Один вопрос, — сказал я.

Он остановился, держась за дверную ручку.

— Да, Вильям?

— Только одно. Ты-то сам искренне веришь, что, когда мозг будет в чаше, мой разум сможет функционировать точно так же, как сейчас? Ты веришь, что я смогу думать и рассуждать, как теперь, и что способность помнить у меня останется?

— Почему нет, — ответил он. — Мозг тот же. Он жив. Невредим. Фактически он абсолютно не затронут. Мы не вскроем даже твердую оболочку. Большая разница, конечно, состояла бы в том, что мы отрезали бы все до одного нервы, ведущие к нему, кроме единственного зрительного нерва, а это значит, что на твое мышление больше не влияли бы чувства. Ты жил бы в исключительно чистом и обособленном мире. Тебя бы ничего не беспокоило, даже боль. Ты бы просто не смог ощутить боль, потому что не было бы нервов, которыми ее чувствуешь. В некотором смысле положение было бы почти идеальным. Никаких забот, страхов, боли, голода или жажды. Даже желаний, и то никаких. Лишь твои воспоминания и мысли. А если бы еще получилось, что оставшийся глаз функционирует, тогда бы ты мог и книги читать. По-моему, очень соблазнительно.

— Еще бы!

— Право же, Вильям, это так. И особенно для доктора философии. Это было бы потрясающе. Ты смог бы размышлять о судьбах мира с той беспристрастностью и ясностью, которых до тебя еще никто никогда не добивался. А потом кто знает, ведь может произойти все что угодно! Тебя могли бы посетить великие мысли и решения, великие идеи, которые могли кардинально изменить наш образ жизни! Попытайся себе представить, если можешь, ту степень сосредоточенности мысли, какой тебе удалось бы достичь!

— И то разочарование, — сказал я.

— Чепуха. Никакого разочарования и быть не может. Без желания разочарования не бывает, а у тебя никаких желаний и в помине не было бы. Во всяком случае, физических желаний.

— Но я бы явно был в состоянии вспомнить свою прежнюю жизнь на свете, и у меня могло бы возникнуть желание вернуться к ней.

— Что, в эту неразбериху? Из твоей уютной чаши обратно в этот сумасшедший дом?

— Ответь еще на один вопрос, — сказал я. — Как долго, ты полагаешь, тебе удалось бы поддерживать его в живом состоянии?

— Мозг? Кто знает! Возможно, в течении многих лет. Условия были бы идеальными. Большинство факторов, вызывающих изнашивание, отсутствовало бы благодаря искусственному сердцу. Кровяное давление оставалось бы неизменным все время, что в реальной жизни является невозможным условием. Температура тоже была бы постоянной. Химический состав крови был бы почти безупречным. В ней не было бы никаких примесей, никаких вирусов, бактерий — ничего. Конечно, гадать глупо, но я считаю, что мозг мог бы жить двести-триста лет в подобных условиях. Ну пока, — сказал он. — Я забегу к тебе завтра.

Он быстро вышел, оставив меня в довольно сильном смятении.

Моей первой реакцией сразу после его ухода было отвращение к этой его затее. В самом замысле превратить меня, сохранив все мои умственные способности, в скользкий комочек, плавающий в резервуаре с водой, было что-то отталкивающее. Это было чудовищно, неприлично, порочно. Еще меня беспокоило ощущение беспомощности, которое мне суждено было испытать, как только Лэнди поместит меня в чашу. После этого обратного пути уже не было бы, нельзя было бы никак ни протестовать, ни объясняться. Я был бы обречен терпеть столько, сколько им удалось бы поддерживать во мне жизнь.

А что, если, например, я не смог бы этого выдержать? Что, если бы это оказалось жутко болезненным? А если бы я впал в истерику?

Нет ног, чтобы убежать. Нет голоса, чтобы крикнуть. Ничего нет. Мне просто пришлось бы скрывать под улыбкой свои переживания в течение двух последующих столетий.

Да и рта, чтобы улыбаться, тоже нет.

Тут меня внезапно осенила любопытная мысль, вот какая: разве не бывает так, что человек, которому ампутировали ногу, страдает от боли, как если бы его нога все еще была при нем? Разве он не жалуется сиделке, что у него жуткий зуд в пальцах, которых уже нет, и т. д. и т. п.? Я, кажется, что-то слышал об этом, и совсем недавно.

Очень хорошо. Исходя из той же предпосылки, разве не может так случиться, что мой мозг, лежащий одиноко в чаше, будет страдать от подобного эффекта в отношении моего тела? А в этом случае все мои обычные боли и страдания могли обрушиться на меня, а я не смог бы даже принять аспирин, чтобы облегчить муки. В какой-то момент мне может показаться, что у меня мучительнейшие судороги в ноге или сильное несварение, а через несколько минут у меня вполне может появиться ощущение, что мой бедный пузырь — ты меня знаешь — так полон, что, если мне не удастся его быстро опорожнить, он разорвется.

Боже упаси!

Я лежал, и меня еще долго обуревали эти жуткие мысли. Потом, весьма неожиданно, где-то около полудня, настроение у меня стало меняться. Меня стала меньше занимать неприятная сторона этого дела, и я почувствовал, что могу более разумно взглянуть на предложение Лэнди. Ведь есть же что-то утешительное, говорил я себе, в мысли, что моему мозгу, возможно, не придется обязательно умереть и исчезнуть через несколько недель? Конечно, есть. Я весьма горжусь своим мозгом. Это чувствительный, ясный и превосходный орган. Он содержит огромный запас информации и еще способен выдавать оригинальные теории, требующие творческого мышления. Что касается мозга, он великолепен, и я не стесняюсь это сказать. Тогда как мое тело, мое бедное старое тело, то, что Лэнди собирается выбросить, — так ведь даже тебе, моя дорогая Мэри, придется согласиться, что в нем нет ничего такого, ради чего его стоит сохранить.

Я лежал на спине и ел грушу. Она была вкусная, и в ней были три маленьких зернышка, которые я вынул изо рта и положил на край тарелки.

— Я пойду на это, — сказал я спокойно. — Да, клянусь Богом, я на это пойду. Когда Лэнди снова навестит меня завтра, я прямо скажу ему, что согласен.

Все произошло именно так быстро. И с тех пор я стал чувствовать себя намного лучше. Я удивил всех, проглотив огромный завтрак, а вскоре после этого ты, как всегда пришла меня навестить.