Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая

• Название: Над Кубанью. Книга первая
• Автор: Аркадий Первенцев
• Жанр: О войне
• Год: 1940

После романа «Кочубей» Аркадий Первенцев под влиянием творческого опыта Михаила Шолохова обратился к масштабным событиям Гражданской войны на Кубани. В предвоенные годы он работал над большим романом «Над Кубанью», в трех книгах.

Роман «Над Кубанью» посвящён теме становления Советской власти на юге России, на Кубани и Дону. В нем отражена борьба малоимущих казаков и трудящейся бедноты против врагов революции, белогвардейщины и интервенции.

Автор прослеживает судьбы многих людей, судьбы противоречивые, сложные, драматические. В книге сильные, самобытные характеры — Мостовой, Павел Батурин, его жена Люба, Донька Каверина, мальчики Сенька и Миша.

---

«Маловато, — определила она, заглянув в сумку, — Сеню будет угощать, надо на двоих».

Вынув из борща кусок мяса, всунула в торбу и, оправляя под платком волосы, отправилась к погребу… Миша спускался с чердачной лесенки, держа под мышкой белолапого кота.

— На горище нашел, — весело заявил Миша, — Ты куда? за молоком? опять навяжешь глечик? Не надо, мама. Берегись с ним… Я лучше в мешок кота всуну.

Мальчишка был в паутине и пыли. Кот, ничего не подозревая, безмятежно мурлыкал, то вбирая, то выпуская из розовой пленки белые когти. В мешок полез неохотно. Когда же мешок был завязан — заметался и замяукал.

— Теперь не уйдешь, — торжественно определил Миша. Он выехал на улицу, держа мешок на отвесе.

Мать, заперев ворота, крикнула вдогонку:

— В бурьяны его, шкоду! Мышей не ловит, только вершки охватывает.

В степь возвращались гуртом. Сенька поджидал их на выезде у кладбища. Пристроившись, он оделил всех мочеными яблоками. Ехал, помахивая ногами, нарочито желая обратить внимание на потрепанные опорки, подвязанные шпагатом.

— Павло наделил, — похвалился он, — вернулся как раз со второй возки с кукурузой, вместе с Любкой. Заметили — ноги в цыпках да подсадинах, обужу приволокли. Теперь я кум королю, сват министру.

Рябоватое лицо Сеньки сияло удовлетворением. Кусая яблоко боковиной рта, он улыбался, показывая щербатый зуб.

— А кнутяги попало? — съехидничал Мишка.

— Ну и попало, — хмыкнул Сенька. — Я угинался. А вот когда черт пузатый кулаком по шее зацепил, куда от кнута тяжельше показалось, будто молотом жахнули, во тебе крест, до сих пор в ушах шумит. Я уж Павлу не жалился, а то он старого черта на кишмиш бы разделал. Перфилиха тоже штуковина. Павлу обещала харч навязать, какой в ночном положен, а уехали Павло с Любкой, горбушкой захотела отделаться. Да и горбушка-то мало что зуб сломаешь, а и чуток цвелая.

— Может, хлеба не было, — посовестил Миша, — так и у нас бывает.

— Кабы не было, а то при мне хлеб вынула… Говорит: «Ты там обжиреешь — и вовсе коней не укараулишь». — Сенька длинно-залихватски сплюнул. — Только она не на такого дурака напала. Забратовываю я коней под сараем, зырк в угол — курица несется. Огляделся я да как сигану на нее, всем телом прикрыл, чтобы шум не подняла, бо курица, коли не донесется, становится какой-ся чумовою.

— Что ж она тебя за пупок не клюнула, а? — спросил Миша, не совсем доверяя охочему до выдумок приятелю.

— Клюнула?! — Сенька скривился. — Такое скажешь. Говорю ж тебе, что я на нее, как лютая тигра, кинулся, вот только не постерегся, только пять яиц осталось да болтняк, а с трех осмятку сделал. Открутил несушке голову да в мешок. Выбрался тихом-михом с сарая на огород, за бузиной да за тутовником пролез и сунул в; мешок под загату, думаю: ехать буду, подцеплю с ходу.

— Подцепил? — спросил живо заинтересованный Мишка.

— Слухай все по порядку. Ты ж Луку знаешь, беспокойный он, вот и тут крутится по двору, как сатана на бечевке, все наказывает, чтоб коней лучше кормил да поил. А я его краем уха слухаю, а у самого думка: чи не стибрит мою курицу Рябко-кобель, больно уж он ко мне принюхивался. Подъезжаю, ан так и случилось, курицы под загатой нету. Я туда, сюда… Гляжу, а посеред огорода Рябко рычит, мой чувал кудлатит. Кабы чувал не такой крепкий, пропала бы курица. Кобель жует курицу сквозь мешковину, а прогрызть кисло ему. Бросил я коней, кинулся к Рябку, силком отнял чувал да обратно, а кони, меня не дожидаясь, опять домой повернули. Прицепил чувал за акацину, а сам за ними, тпр-р-ру, кричу, а кони все шибче и шибче, только пыль из-под копыт, в ворота уперлись…

Угадывая нетерпение друга, ожидавшего развязки его приключения, Сенька хитро оборвал рассказ на самом интересном месте.

Ехали по выгону. Вдали холмисто маячил полуденующий яловник Меркула. С полей возвращались мажары с кукурузой. Не было зноя, и волы степенно помахивали тяжелыми махрастыми хвостами. У налыгачей чаще шли женщины, редко попадались казаки, то были либо раненые, отпущенные на побывку, либо непригодные к строю. Война повыбирала с кубанских станиц казаков, осень семнадцатого года и свобода ничего не дали. Приходили с фронтов солдаты, а казачьи дивизии держали под ружьем предприимчивые мятежные генералы, подтягивали к революционным центрам, думая в удобный момент залить пламя революции лавой надежных полков.

Запущены плодородные земли, появились опять волчьи стаи, развелся заяц в большом числе, в лимане Черных лоз встречались злые кучки вепрей, перекочевавших с низовьев…

— Ну, а дальше? — прервал молчание Миша.

— Что дальше?

— Кони в ворота, а ты?

— А, ты вот про что? — Сенька довольно осклабился, — Там было дело известное. Я вот про другое думаю. Хворобные у меня, Мишка, думки в башке, хужее шкарлатины. — Поймав недоумевающий и вместе с тем вопросительный взгляд приятеля, продолжал: — Вот гляжу на станичных работяг и диву даюсь, чем все держится. Ведь только мы, ребята, хозяинуем да еще бабы. Когда же это с фронта наши придут да худобу приведут? Провалиться мне на этом месте, Мишка, сегодня ночью батю своего во сне видал. Вроде сидит он в блиндаже и пряшным гребешком волосья на голове чешет, а сбоку басурман в чудной шапке, с махром, и до самого лба башлыком замотанный. Батя хоть вошву ловит, а тот без дела сидит, на убитого похожий, и так жалостливо на батю смотрит…

— Да как он глядеть может, ведь сам говоришь, до лба завязанный басурман, — перебил рассказчика Миша.

— До лба? Ясно, до лба, а щелки-то он оставил, что ж он, как турок, так и впрямь круглый раззява? — вывернулся Сенька. — Ну, хватит про сонное царство - государство. Ты хотел про курицу-несушку, слушай. Уперлись кони в ворота, а Лука тут как тут. «Опять, черт вонючий, коней упустил». А я ему в ответ: «Да я, дедушка, с мерина упал, со двора, проклятый, идти не хочет, видать, вы ему понравились». Сам плачу…

— Неужто плачешь?

— Снарошки… плачу! Гляжу, он меня левой подсаживает, а в правой батог наотмашь держит. Плохо, думаю, дело твое, Семен. И верно, посадил, да потом как учешет меня через голову, да и по мерину, да вдогон мне: «Вот погляжу, как ты еще падать будешь, растяпа».

— Больно было?

— Где там больно, угнулся я… Кони наметом пошли, да только не туда, куда мне нужно. Думаю, чувал-то останется, а хозяин стоит — смеется, да кнутом по пылюке хлещет, видит, что я снова замялся, вздумал меня Рябком травить. А Рябко в саду гавчит, по всему видать — на акацине поживу чует, а достать не может. Диранул я тогда коня удилами вдоль рта, на растяжку, чуть на зад не посадил, повернул, да в улицу, к курятине. Лука заметил, наперерез. Кони спужались, шарахнулись. Федькину кобылу к вашему забору здорово прижало, надо поглядеть, не порвала ли брюхо. Все ж я раньше деда к акацине попал, рванул чувал с налету по-чеченскому и — ходу. Вот теперь думаю, Мишка, догадается хозяин аль не догадается. А дотяпает, не миновать новой порки. Весь я какой-ся пороный, распоронный… Житуха… — Сенька засмеялся, швырнул огрызком яблока, достал из-за пазухи другое, угостил друга.

— А сам? — принимаясь за яблоко, спросил Мишка.

— Оскомину уже набил. Зря их с погреба прихватил. Тоже чуть не засыпался… Хозяйка недавно намочила, еще не укисли… А ты чего кота-бедолагу забратал, ему в чувале душно, — переменил тему разговора Сенька. — Шкуру драть будем, а?

— Поганиться с ним, — сердито сказал Миша, — он каймак пожрал, да еще… подушку обгадил.

Сенька рассмеялся.

— Ишь сатана. И ты с ним подкидываешься. Ну-ка, давай трошки вперед.

Мишка продвинулся на полкорпуса. Мешок висел спокойно, кот слабо шевелился, не проявляя особого беспокойства. Это обстоятельство крайне не понравилось Сеньке.

— Ребята, — покричал он, — сюда до кучи, сейчас из кота каймак выбивать начнем.

Ребята подлетели, подняв тучи пыли.

— А если он опять? — беспокойно спросил Мишка.

— Что опять?

— В мешок?

— А, — догадался Сенька. — Не робей, гуртом вымывать будем, — Хлестнул по мешку.

В Сенькиной плети замысловато пропущен толстый дрот, кот подпрыгнул, мешок соскользнул под брюхо, когти кота вцепились в брюхо Червы. Кобылица кинула задом и припустила по дороге.

— Давай сюда, — кричал Сенька, скача рядом, — мы его плетями на весу, на весу.

Поняв замысел друга, Миша, подхватив мешок, передал Сеньке. Тот принялся пороть по мешку. Уморившись, передал другим. От мяуканья кот перешел к хриповатому крику, совсем не похожему на кошачий.

Мише стало жаль кота, которого он знал еще бархатным ласковым малышом, гонявшимся за мухами, воробьями и собственной тенью.

— Ребята, хватит, надо выкинуть, — сказал он.

— Не возвернется? — усомнился Сенька, оглядываясь назад, где еле-еле виднелись острые верхушки тополей.