Аркадий Первенцев - Над Кубанью Книга третья

• Название: Над Кубанью Книга третья
• Автор: Аркадий Первенцев
• Жанр: О войне
• Год: 1940

После романа «Кочубей» Аркадий Первенцев под влиянием творческого опыта Михаила Шолохова обратился к масштабным событиям Гражданской войны на Кубани. В предвоенные годы он работал над большим романом «Над Кубанью», в трех книгах.

Роман «Над Кубанью» посвящён теме становления Советской власти на юге России, на Кубани и Дону. В нем отражена борьба малоимущих казаков и трудящейся бедноты против врагов революции, белогвардейщины и интервенции.

Автор прослеживает судьбы многих людей, судьбы противоречивые, сложные, драматические. В книге сильные, самобытные характеры — Мостовой, Павел Батурин, его жена Люба, Донька Каверина, мальчики Сенька и Миша.

Роман написан приподнято, задушевно, с большим знанием Кубани и ее людей, со светлой любовью к ним и заинтересованностью. До сих пор эта эпопея о нашем крае, посвященная событиям Октября и Гражданской войны, остается непревзойденной.

---

Кулеш кипел в чугуне, подрагивала синяя эмалированная крышка. Елизавета Гавриловна разломила кизяк, обложила чугунок и пошла на поле.

— Помогай, помогай, мать! — покричал ей муж.

Карагодин нарочито спешил, чтобы показать пример и как следует использовать помощь Шаховцовых. Он уже раскаивался, что послал жену стряпать и тем оторвал от работы лишнего человека. Возвращение ее было весьма кстати: теперь до непогоды они, пожалуй, смогут выполоть подсолнухи.

На спине Карагодина, там, где ходили лопатки, отпечатались два мокрых пятна, рубаха прилипла к телу, подол, которым он утирался, намок, бил по коленям.

— Давай, ребята, давай! — подзадоривал он.

Набрякшая туча уже нависла над ними. Дымчатые клубки, оторвавшись от свинцовых закраин, понеслись по небу. Ветер дул порывами, коротко и сильно. Ивга сжимала коленями юбку. Галопом возвращался Ляпин. Купырик, спугнутая Ляпиным, сорвалась с прикола и, взбрыкивая, понеслась по соседнему полю.

— В потраву! — закричал отец, размахивая тяпкой. — Мишка!

Выскочив на дорогу, Миша побежал ловить Купырика. Первые капли дождя запрыгали по дороге, кружась и не сразу впитываясь в пыль. Близко, за скрида-ми прошлогодней ляпинской соломы, сломалась молния, громыхнул гром. Полил густой и сильный дождь. Миша догнал Купырика, вскочил на нее и опередил девчат, бежавших прятаться в карагодинский курень.

Потоки воды неслись по придорожному ровчику. От костра поднимался редкий дым. Мать стояла в шалаше, у входа. Сверху протекало, брызги летели ей в лицо.

— Не дай, боже, града, — крестясь, шептала она, — только не дай, боже, града.

— Лаврентьевича долго нет, — сказал Илья Иванович, обжимая рубаху, — не смыло ли его?

— К лошадям побежал. На детей разве надежда.

— Батя всегда такой, — буркнул обиженный Миша.

Он умостился возле Петьки. Прокатился гром. Холодный ветер ворвался в курень. Взвизгнули девчата. На траве резко запрыгали круглые, будто обсахаренные, льдинки.

Елизавета Гавриловна схватила брезент и, прижимая его к груди, выбежала наружу.

— Тетя Лиза! Куда? — закричала Ивга.

Миша устремился вслед за матерыо, обозленный ее поступком. Но когда он увидел, как оскользаясь и падая, она потащила брезент, горячая жалость залила его сердце. Миша догнал ее.

— Мама, мамочка, простудитесь!

— Ой, сыночек, сыночек! — шептала мать.

Ее побелевшие губы тряслись.

Град больно колотил по голове, плечам. Миша помогал, не обращая внимания на боль. Он понимал безрассудность поступка матери, но перечить ей не мог. Они принялись натягивать брезент над подсолнухами. Им помогали выскочившие из куреня Илья Иванович и Петя. Град, отпрыгивая от брезента, скатывался в кучки, таял.

— Мама, мама! — громко закричал Миша, — не поможет. Мама!

— Поможет, поможет, — просила мать, — держите! Скоро пройдет.

Она стояла мокрая, простоволосая, согнувшись под непосильной тяжестью брезента, и ручьи обмывали ее щиколотки.

К ним бежал отец, закрывая лицо руками. Он еще издали кричал и ругался так, как никогда до этого не слышал от него Миша. Отец подбежал мокрый, с окровавленным лицом и косматыми волосами. Схватив жену и сына, он грубо потащил их за собой, продолжая браниться скверными словами. Мать, пораженная этими ругательствами, тревожно махала рукой.

— Семен, что ты… Миша тут…

В курене Миша опустился на колени перед матерью, а она положила ему на лицо холодные посиневшие руки. Отец прикладывал подол рубахи к ссадинам на своем лице, и на холсте множились кровяные пятна. Он искоса поглядывал на сына, покрякивал, вздыхал.

— Ничего, Семен Лаврентьевич, бывает всякое, — сказал Илья Иванович.

— Одно к одному.

Градовая туча ушла. Шел мелкий дождь. Разгромленное поле обмывалось дождем. Выйдя из куреня, Шахов-цов присел на корточки. Осторожно приподнял перешибленный подсолнух, повисший на кожуре шершавого стебля. Карагодин опустился рядом, протянул грязные подрагивающие пальцы.

— Отойдут?

— Какие отойдут, какие подсохнут. — Илья Иванович обмахнул лысину ладонью. — Не горюй, Лаврентьевич. Люди и то умирают…

ГЛАВА III

Павло верхом объезжал пострадавшие от градобоя форштадтские земли. С ним ехали Меркул, Шульгин и писарь. Совет решил градобойные земли пересеять просом, а семена отпустить из общественных магазинов.

Хозяева, явно преувеличивая размеры градобоя, старались убедить недоверчивого Шульгина. Степан часто спрыгивал с лошади и, ведя ее в поводу, вымеривал участки.

— Шагает-то как, ирод, из двух десятин одну делает, — жаловались станичники.

— Шаг у него правильный, — спокойно говорил писарь, делая отметку в списке.

Павло не вступал в пререкания, и эта спокойная сдержанность нравилась казакам.

В Совете Батурин просмотрел списки, покидал костяшками счет и твердо сказал:

— На перепашку три дня.

— Не много ли? — съязвил Меркул, зная, что за три дня не управиться.

Павло поглядел на Меркула, чуть-чуть улыбнулся.

— По-прежнему не управились бы, — обратился он к Шульгину, — выгоняй-ка плужки со станичного бока пущай пособляют.

— Всем?

— Нет, — сказал Павло, — только тем, у кого с тяглом худо. А ты, Меркул, магазины откроешь. Семена давай с отдачей. Понял?

— Понял, Павел Лукич, — сказал Меркул, берясь за шапку, — давать семена с отдачей.

К вечеру от форштадта, узнавшего о необычной помощи, оказанной Советом, приходила делегация с благодарностью.

Павло выслушал форштадтцев.

— Поручили хозяиновать — хозяиную. Не от меня это. Вас на мое место поставят — так же делать будете, власть уж такая беспокойная.

В полдень к Карагодиным прибежала Любка, любившая приносить новости. Она торопливо поведала о новой ссоре, вспыхнувшей в их доме. Оказывается, Павло не разрешил отцу брать общественные семена и пользоваться чужими конями. Лука разгорячился, поднял брань, плохо обозвал сына, а тот пригрозил охладить отца в «каталажке». Любка, припоминая подробности ссоры, поминутно прыскала смехом и ушла, пощелкивая семечки.

Вскоре после того как Любка ушла, подъехал Меркул. Не слезая с дрожек, он помайил Мишу. Когда тот подошел, яловничий показал ему прикрытую войлоком перепелиную сеть и две байки.

— Рискуешь, урядник?

Предложение было заманчиво, но Миша колебался.

— Утром перепахивать подсолнушки.

— Так то утром. Мне тоже с утра в магазины[1].

Меркул положил на ладонь кожаную байку, постукал по ней пальцем, одновременно наблюдая за Мишей. Мальчик услышал зовущий голос перепелки, как бы выговаривающей «спать пойдем, спать пойдем», и улыбнулся. Меркул был доволен. Перепелиная охота была нарочно придумана им, чтобы отвлечь мальчишку от тягостных впечатлений градобоя.

— Сейчас прибегу, — согласился Миша, — только маму спрошу да хлеба возьму.

* * *

На заходе солнца они расположились вблизи Северного леса, на межнике ячменного поля… Раскинув сети, которые сам он вывязывал в долгие зимние ночи, Меркул проверил байки, продул головки, одну байку передал Мише. Возле себя он поставил клетки, плетенные из чернолозника, по форме напоминающие рыбные вентери. Подстелив зипун, он лег на живот, упершись локтями.

— Не казацкое дело птичек ловить, а тянет, привычка, — сказал Меркул.

Миша смотрел на его опаленную с правого бока бороду. Миша знал, что подпалины — следы выстрелов древнего Меркулова ружья. Ребята частенько за глаза издевались над бородой яловничего, но в душе каждый из них завидовал этим подпалинам.

Тишина. На уровне глаз мягкие и широкие листья ячменя и кое-где начинающая цвести сурепка. Из леса покричал удод, и, словно в ответ ему, по полю зачирикали невидимые глазу пичужки. Солнце склонилось огромное, красное, таким оно, по приметам, бывает перед сильными ветрами, долетающими сюда из среднеазиатских пустынь и из Афганистана. Кузнечики прекратили верещанье, зашмыгали ящерицы. Комары, прилетевшие из недалекого лимана, надоедливо запели над ухом. Начали перекликаться перепела. Меркул подвинулся вперед, вынул байку. Тихий позывной ее голос породпл ответное хриплое и глухое «хавав-хавав-хавав!». Выпорхнул перепел, полетел над ячменем и грузно упал невдалеке от них. Меркул и Миша затаили дыхание. Растопырив крылья и взъерошившись, самец кружил со своим требовательным «хавав-хавав». Он искал ту, которая позвала его на свидание. Меркул тихонько подбаял. Перепел вспорхнул и угодил в сетку. Маленькое тельце затрепетало в руках Меркула.

— Жирный, — шепнул дед и поплевал на птичку. — Для почину.

Он снова принялся баять. Отозвались сразу два перепела.

— Теперь ты, — разрешил Меркул.

Миша взял свою байку и сразу же поддался очарованию этой ночной охоты…