Борис Силаев - Обязан жить. Волчья яма

• Название: Обязан жить. Волчья яма
• Автор: Борис Силаев
• Издательство: Прапор
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1982

Повести «Обязан жить» и «Волчья яма» посвящены героической борьбе наших чекистов в годы гражданской войны и в первые годы мирной жизни. Составляют они своеобразную дилогию, объединенную одним жанром — обе повести носят приключенческий характер.

---

Рагоза устало вытер лицо ладонью, бросил взгляд в сторону Глобы и, словно для него одного, он, обращаясь ко всем, твердо проговорил:

— И никогда мы, рабочий класс, не должны забывать: мы строим свою экономику с крестьянством! Необходимо сомкнуться с крестьянской массой и начать двигаться вперед… Возможно, неизмеримо медленнее, чем мы мечтали, но зато так, что будет двигаться вместе с нами все трудовое крестьянство. В данный момент мы помогаем ему окончательно избавиться от остатков бандитизма. Здесь присутствует товарищ, который имеет поручение разгромить банду Корня. Будут к нему вопросы?

Все шумно повернулись к Тихону, и он, чувствуя сковывающую неловкость, подошел к Рагозе. Десятки взглядов скрестились на нем — недоверие, настороженность и даже разочарование виделись в них. Первым не выдержал старик-клепальщик, он насмешливо фыркнул, громко, как все глухие, прокричав:

— Ишь ты… с портфелем! Не… такой не поймает!

— Почему? — спокойно спросил Рагоза.

— Не та кость, — усмехнулся старик. — Корень, небось, мужик боевой, его на портфеле не обскачешь. А этот, голову даю на отсечение, на коня с хвоста сядет!

Глоба повел глазами по обступившим их клепальщикам — все были незнакомы, а вот этот седой дед-крикун явно смахивал на Спиридоныча — въедливый и шумный старик запомнился на всю жизнь, уж он погонял Тихона с раскаленными заклепками от «шарманки» к котлам — то недогрел, то перегрел… За прошедшие годы клепальщик явно сдал, но и сейчас сквозь налет копоти Глоба узнает незабытые черты — крючковатый подбородок, хитрые морщины от крыльев длинного носа. В воспаленных от вечного заводского жара слезящихся глазах ядовитый блеск.

— Вам ли говорить, Спиридоныч? — с обидой произнес Тихон. — Кость не та… А какая она должна быть?! Глобовская уже не годится?

Старик так и обомлел. Он подсеменил ближе, закрутил головой, рассматривая парня с портфелем так и сяк, чуть ли не за спину заглянул ему и вдруг закричал с торжеством в голосе!

— Тишка-а?! Ну, конечно, глобовское отродье! От дубина вымахала! Дай я тебя обниму! Ах ты ж, мать моя богородица… Кинь ты к бисовой бабке той сопливый портфель! Де твоя саблюка? Де конь вороной? Иль сумели тебя обработать — по бумагам пустили… Батько твой был огневым мужиком! И ты…

— Все, все у него есть, — успокоил деда Рагоза. — Лучший в уезде конь, острейший клинок кавказской работы…

— Ну тогда, братцы! — завопил старик, по-казачьи, согнутым пальцем, подбивая вяло опущенные хвосты усов. — Каюк тому Корню! Голову даю наотрез… Тишка Глоба ему сделает укорот! Это же наш хлопец, из клепального. Портфель ему для форсу!

— Дался вам, Спиридоныч, мой портфель, — перебил Глоба. — Я его в долг взял у нашего делопроизводителя.

— Я же говорил! — победоносно воскликнул старик. — Он ему нужен девкам головы дурить… А ты, Глоба, заклепки греть не разучился? Помню, здорово у тебя получалось.

— Может быть, — неуверенно ответил Тихон.

— А ну покажь, не дрейфь перед народом, — задурачился дед. — Расступись! Пошли-и! Что, слабо?

Глоба в растерянности посмотрел на Рагозу, тот лишь пожал плечами, а старик уже тянул Тихона к одной из «шарманок», на ходу стягивая через голову жесткий, как кусок жести, кожаный фартук, задубевший от угольной сажи. И Глоба сдался, сунул шею под ременную лямку фартука, поставил ногу на педаль горна и нажал на нее, раздувая коксовый жар воздуходуйкой. Из горна сразу повеяло зноем, сухой горечью перехватило горло. Заслезились глаза от угольного чада. Тихон железными щипцами подхватил холодные заклепки, затолкал их в раскаленное уголье. Теперь заспешил — педаль застучала с торопливым клацаньем, через ременной привод вздымая шумно задышавшие меха. Сейчас надо было ловить секунды — заклепки накалились, изнутри налились вишневым соком, затем начали бледнеть, исходить красками, обесцвечиваясь, по ним бегло проскакивали крошечные искры. Глоба выхватил одну из них щипцами и протянул старику-клепальщику, тот лишь мельком бросил на нее взгляд и весело закричал:

— Нет, голубок! Лишку дал!

Глоба опустил педаль, железной кочережкой тронул посыпавшиеся угли, откатил чуть в сторону заклепку, давая ей простынуть до появления сиреневого отсвета, и, когда она слегка, почти незаметно, тронулась темнотой, цапнул челюстями щипцов и показал старику. Дед разочарованно махнул рукой:

— Недогрев… Экий ты, голуба. Позабыл, что ли?

Глоба упрямо сжал губы, ниже склонился над мехами, щуря глаза, почти ничего не видя в солнечном жаре углей. Раскаленные заклепки раскатились в пламенеющем коксе, почти слились с ним в одном пылающем огне. От неловкого движения кочережкой на чугунный пол попадали накаленные куски кокса, раскололись от удара, распались на почерневший горох.

— Будет, — огорченно вздохнул дед и посмотрел на столпившихся у «шарманки» рабочих. — В нашем деле глаз должен быть точным… Оттенки надо уметь брать такие, что иной художник не схватит. А Тихон хоть и нашего поля ягода, да без практики обезручел. Ему бы все с острой саблюкой… То, брат, дело хорошее, но кто ты такой будешь, как всех бандитов переловишь? Человеком без специальности. А глобовскому сыну такое не гоже. Отец дал тебе в наследство работу с железом. А ты не забывай ее премудрости. Хоть во сне, да иной раз и возвращайся мечтой до нее. Думай, что к чему. А мы тебя примем к себе, ты уж не беспокойся. Можешь какую «шарманку» хоть сейчас пометить… Придешь — будет твоя. Понял?

— Да вот эту и возьми, — пробормотал Глоба, постучав кочережкой по выгнутому борту горна.

Обратно с завода возвращались молча. Бесконечно уплывали в сторону кирпичный забор с пробитыми дырами, прокопченные цеховые крыши, ржавый бак водокачки на железных паучьих ногах, вознесенный к снеговым облакам, пушечные жерла труб литеек, старые дуплистые деревья с черными папахами вороньих гнезд.

Глоба думал: чем тянула его к себе эта утрамбованная тысячами ног, десятки раз перекопанная, выстланная булыжником, посыпанная сажей земля? Там и тут она просела под тяжестью штабелей чушек, горы гнутого железа ржавели на ее пустырях, дожди вымывали из-под них ядовито-желтые ручьи. За пыльными окнами цехов вспыхивали красные отсветы молний. Где-то тяжко и наотмашь бухали паровые молоты, и земля, во всех направлениях туго стянутая стальными полосами железнодорожных рельсов, тихо вздрагивала, качая в коричневых лужах опавшие с деревьев сухие листья.

Но не было на свете земли дороже этой — пропахшей паровозным дымом, с кучами старого шлака и дощатыми будками стрелочников. Сколько помнит себя Тихон, не проходило дня, чтобы он не побывал здесь, — бежал по шпалам с горячим обедом для отца, оттягивал руку горячий глиняный горшок с наваристым борщом. На цеховом дворе гоняли с пацанами тряпичный мяч, толкаясь между ящиков и опрокинутых станин. Тут же и дрались, катаясь в пыли, мирились и шли всей гурьбой к трубе для наполнения водой локомотивных тендеров.

Неустоявшийся мир детства не пропадает, не исчезает из жизни, мы живем с ним всегда, наверно, до седых волос, он только уходит на какую-то глубину, становится незримым, но стоит лишь позвать его — и он возникает перед нами со всеми своими подробностями, красками и запахами.

И сейчас в Тихоне продолжали жить его отец, — богатырь с опаленным лицом, раскатистым голосом и глазами, выцветшими от угольного жара, — и мать — худая женщина с соломенными волосами, она улыбается, прикрывая губы ладошкой, смотрит на маленького Тишку, который идет ей навстречу с репьями в торчащих волосах, со следами высохших слез на грязных щеках и в рваных на коленях штанах…

От страшного тифа умерла мать. Чужие люди в серых и мятых халатах, завязанных на спинах тесемками, вынесли ее из хаты и положили на простую деревенскую подводу, на которой уже лежало несколько мертвых тел из соседних домов… Могила была на краю заводского кладбища — большая, просевшая посредине, политая известью. Отец не вернулся с гражданской войны, говорят, где-то под Одессой ударила по нему пулеметная очередь прямо в упор. И пока он падал на землю, свинец, отбрасывая его назад, крошил и сек распластанное в воздухе тело…

Молчащий рядом Рагоза задумчиво проговорил:

— А ты знаешь, я ведь не здешний. Из соседней губернии. Городишко крохотный. Главное предприятие — бондарская мастерская. Я сам бондарь. Такие бочки делали… Воды нальешь доверху, а из клепок ни капельки, только словно роса проступит. Помнят ли там меня? Все собираюсь наведаться, да времени нет… А зря. Вот сегодня на тебя посмотрел и расстроился. Как меня там примут?

Рагоза, не отрывая взгляда от мелькающих домов, закончил с холодным спокойствием:

— Если ты уверен, что сможешь склонить к работе с нами Мацько, то я согласен… Могилу трогать не следует.