Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7784-0434-2

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Второй том Дневника охватывает период с 1926 по 1940 год и отражает события, происходившие с русскими эмигрантами во Франции. Читатель знакомится с буднями русских поэтов и писателей, добывающих средства к существованию в качестве мойщиков окон или упаковщиков парфюмерии; с бытом усадьбы Подгорного, где пустил свои корни Союз возвращения на Родину (и где отдыхает летом не ведающая об этом поэтесса с сыном); с работой Тургеневской библиотеки в Париже, детских лагерей Земгора, учреждений Красного Креста и других организаций, оказывающих помощь эмигрантам. Многие неизвестные факты общественной и культурной жизни наших соотечественников во Франции открываются читателям Дневника. Книга снабжена комментариями и аннотированным указателем имен, включающим около 1400 персоналий, — как выдающихся людей, так и вовсе безызвестных.

---

20 ноября 1930. Четверг

В прошлый четверг в Villejuif делали Мамочке операцию. Алексинский ее успокаивал, что фиброма у нее «очень хорошая», операция будет минут 40, одним словом, все хорошо. В среду она уехала. В четверг с утра нервничала. В 12 ч<асов> Папа-Коля звонил по телефону. «Еще не начинали. Следующая очередь». Звонил в 2 <часа>. «Делают». Это было самое ужасное. Звонил в 3 ч<аса> «Кончили. Еще спит». В 6 <часов> приходит Е.Е.Майер, она присутствовала на операции. Рассказывала. Оказалось все много сложнее, чем Алексинский говорил: вырезали не только фиброму, но матку и яичник — такие были на них какие-то узлы. Операция продолжалась полтора часа. Елена Евгеньевна как-то успокоила меня, и я перестала волноваться. Папа-Коля был на следующий день, я смогла поехать только в воскресенье. Увидала и заплакала. Вид ужасный: глаза «трагические», просто смотреть страшно. Очень слабая, чуть говорит — устает. Все дремлет. Видела потом ее во вторник и поразилась: глаза хорошие, говорит, смеется, ест. По-видимому, она еще не все знает, что ей вырезали. Папа-Коля очень ее жалеет, а, по-моему, жалеть нечего — слава Богу, что вырезали, только бы теперь поправлялась скорее.

За неделю до Мамочки уехала в Ниццу Нина. Приехала до лета лечиться. Говорят, что в России сейчас ужасно. Неделю прожила в Париже. Сначала смешило и трогало ее желание все купить.

— Все есть! Вот ты только подумай, все можно найти и купить! Давай купим вот это. Ну, хоть что-нибудь. Давай вот щетку купим.

Потом это «желание купить» перешло в такое необузданное транжирство, что стало скучно. Бесшабашный она человек. Еще неделю раньше уехал на юг Борис Александрович. Арендовал со знакомым ферму[244] около Канн, в горах. Пишет, что работы пропасть, но очень доволен.

Так что теперь у нас совсем пусто стало.

С Игорешкой мы вчера закончили сеансы rayons ultraviolets[245], у него после коклюша были увеличены железки. Но вообще он мне нравится.

Стихов не пишу уже 3-й месяц. Единственно, что пишу, это статейки в «Рассвет» о стихах. Пока что была напечатана только одна, о «Перекрестке». Но надеюсь, что напечатают и о Мандельштаме, и о Кельберине. А сегодня отослала о 4-м Сборнике[246]. Сборник, кстати сказать, отвратительный — и по содержанию, и по внешнему виду.

Лиля отдала своего ребенка в деревню. Теперь мне с ней неприятно встречаться.

24 ноября 1930. Понедельник

Мамочке лучше. В пятницу я, ни слова никому не говоря, взяла Игоря и поехала к ней. Очень она удивилась и обрадовалась. Пробыла, конечно, недолго, минут 10. Поездка сошла благополучно, т. е. Игорь нисколько не простудился, да и не мог простудиться. Однако Юрию я до сих пор ничего не сказала, и это мне неприятно.

В субботу получили результат исследования — все благополучно: фиброма, а никакой не рак. Мамочка повеселела.

Вышел 4-й сборник[247], и опять неприятность: у Виктора первая строчка второго стихотворения попала в конец первого, кроме того, кое-где осталось типографское обозначение «з». Подскабливаю. Вообще издано неряшливо, криво срезано, хотя не так уж плохо, как говорят, и вполне соответствует содержанию. Сборник плохой. Стихов не пишу, и это меня огорчает. Еще — усталость.

3 декабря 1930. Среда

С Юрием поссорились, очень нехорошо и, по-видимому, серьезно. Дело в том, что я вчера вечером пошла в ту комнату — Мамочка была одна, а вернулась она только накануне. Очень слабая, страшно было даже оставлять ее одну, да и соскучилась, конечно. Папа-Коля должен был прийти в 11.

— Ты уходишь?

— Да, ненадолго.

— Возвращайся скорее.

— Да, в 11.

В 11 Папа-Коля не пришел, и я вернулась в 11.30. Юрий лежит, будто спит, свет потушен. Тихонько вошла и, видя, что он спит, села писать пневматик в редакцию.

— Ты что делаешь?

— Пишу пневматички.

— Ты можешь их написать завтра.

— Завтра я не успею.

Через минуту.

— Какая ты все-таки дрянь! Эгоистка!

— А, по-моему, ты эгоист.

— Тебе все равно, что я устаю, что я мало сплю, единственный день, когда я мог рано лечь, и ты, ты мне мешаешь!

— Мешаю?

— Мешаешь! Ты знаешь, что я не могу лечь спать, когда тебя нет.

— Глупости! Отлично спишь.

— Дрянь ты!

— Если ты так будешь говорить, я уйду.

— Уходи, куда хочешь. Тебе только нужно, чтобы я работал, а что я устаю, как вол, это тебе все равно! Эгоистка!

Я сама удивляюсь, как я могла оставаться совершенно спокойной. Я больше не сказала ни слова и села писать адреса на книгах. Он лежит и накаливается, охает, хватается за сердце. Половина первого, я кончаю работу и ложусь. Он вдруг вскакивает, закуривает папиросу и начинает ходить по комнате. Я лежу и собираюсь самым настоящим образом уснуть. Он продолжает комедианничать, садится около окна, бурчит. Потом ложится и он.

Я была уверена, что утром он не встанет. Встал, умылся, бросил:

— Если я вечером не вернусь, значит я пошел прямо в РДО.

Последнее время у него часто прорывалось, что я эгоистка, что мне его не жаль, что я только заставляю его работать. Мне это всегда больно бывало. А теперь я совсем спокойна. Будь что будет, что быть должно! Меня даже пугает это спокойствие: неужели мне действительно все равно, вернется он или нет.

17 декабря 1930. Среда

На днях подала свое заявление в Союз[248]. Завтра должно быть наше письмо в редакцию. Вот и вышло так, что я ушла из Союза. Даже и не жалко. Не знаю даже, какое впечатление произведет наш уход. Одно знаю, что я и Станюкович уходим в «ничто», в мираж. Те еще будут где-то шататься, в «Числах», напр<имер>, а мне уже негде, а Станюку и подавно. Но это-то мне и нравится — остаться самой по себе, без всяких партий и группировок. Ну, да ладно. Плохо, что стихов не пишу.

Игорешка сегодня первый раз в жизни сел на горшок, сделал свои дела. Так что мечта моей жизни исполнилась.

Во вторник Юрий был у Кельберина. Рассказывал, как живут молодожены. Квартира, как витрина модного мебельного магазина, и столы, и кресла — модерн; и ковры, и ванна, и слоны на этажерке, и разглаженные салфетки, и котлеты с картошкой! А у меня вдруг совершенно пропала охота идти к ним.

Сейчас прочла из середины: Кнорринг заменяют даже Червинской. Уже об этом я теперь и не думаю, и думать не смею. Кнорринг замещают даже Заковичем.

18 декабря 1930. Четверг

(Приклеена вырезка из газеты «Последние Новости». См. Комментарий — И.Н.)[249].

20 декабря 1930. Суббота

Вот и все. С Союзом кончено. Не скажу, чтобы мне не было кого-то жалко! Все-таки из всех вышедших я была самым принципиальным и самым искренним членом.

Вчера получила письмо от Е.Е.Майер. Подлинник пойдет в другом месте, но письмо само по себе настолько интересно как «человеческий документ», что я привожу его целиком, сохранив знаки препинания:

«Ирина Николаевна, вчера я прочла объявление в “Посл<едних> Нов<остях>”. Боже, как же это все отвратительно. Так и Вы туда же, Вашу первую ложь я приписала настойчивости Софиева, если мне Вы говорили в частном порядке об посещении редакции только Станюковичем, то в Люксембурге это было сказано в защиту супруга, когда разговор шел о Союзе. Вы это хорошо знаете, да неужто это правда, что никогда женщина не может быть самостоятельной, и я если бы Вы знали, мне, аж, до физической боли обидно Ваше поведение. А еще недавно Вы сказали Монашеву, “если не останется ни одного человека Союза, то я все-таки останусь”. А теперь, и все из-за чего? из-за глупенького мальчишки или хуже, от того, что мужа по головке не погладили, а Вам он устроил достойную для Вас сцену. Оттого, что Софиеву антипатичен Смоленский, а он-то ведь был два года председателем. Какое же он имел право им быть, ведь Союз объединяет поэтов, т. е. стремление к истинному. Неужто Вы все оглохли, ослепли или Вы никогда ничего и раньше не знали, как Вам не стыдно, неужто Вам было приятно, если бы Вас нарядили, а Вы были простой, одетой плохо куклой. Ведь обиднее такого сожаление — трудно найти, а как же иначе я могу понять Вас и Софиева, об остальных я не говорю, для меня они пустые цветы и ничего больше, овцы, идущие за бараном. Если бы мне это сказали еще недавно, я бы обозвала такого человека подлецом, а теперь мне приходится убедиться, что Вы только женщина, не в хорошем, а только в плохом, а Софиев — политический деятель и что и после этого письма он, конечно, скажет, что прав. И неужели же так всегда, и никогда не будет человека, хотя бы только человека, а не духовного купца.

M<adame> Louts-Mayer».

Приписка сверху

«P.S. может быть и не стоило этого писать, но Юр<ий> Бор<исович> говорил часто о моем хорошем отношении к людям, наверно это и заставляет меня писать, ведь то, что я пишу, вряд ли кого так мучает и заставляет краснеть, всю ночь я не спала и стоило ли, не бьюсь ли я головой о стенку к уже давно умершему».