Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7784-0434-2

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Второй том Дневника охватывает период с 1926 по 1940 год и отражает события, происходившие с русскими эмигрантами во Франции. Читатель знакомится с буднями русских поэтов и писателей, добывающих средства к существованию в качестве мойщиков окон или упаковщиков парфюмерии; с бытом усадьбы Подгорного, где пустил свои корни Союз возвращения на Родину (и где отдыхает летом не ведающая об этом поэтесса с сыном); с работой Тургеневской библиотеки в Париже, детских лагерей Земгора, учреждений Красного Креста и других организаций, оказывающих помощь эмигрантам. Многие неизвестные факты общественной и культурной жизни наших соотечественников во Франции открываются читателям Дневника. Книга снабжена комментариями и аннотированным указателем имен, включающим около 1400 персоналий, — как выдающихся людей, так и вовсе безызвестных.

---

В субботу в Bolee (меня не было) Терапиано съязвил на мой счет, говоря о зарубежной критике, о шаблоне и провинциализме «очередной статейки в каком-нибудь “Новом Русском слове”», где он (или она)…» Не сказал «Рассвет», должно быть, только потому, что сам не знает, в какой «американской газетке»…

Ну, что же! Ладно!

26 февраля 1931. Четверг

Если бы Терапиано когда-нибудь прочел мою статью о втором «Перекрестке», он бы понял, что я не немножко съязвила на его счет, говоря о «мастерстве», о «хорошо сделанном» стихотворении, и рядом стихотворение начинается со слов: «Кто понял, что стихи не мастерство», — тот, мол, и есть настоящий поэт. Но в скобках: «если не считать, что два синонима “вдруг” и “внезапно” не могут стоять рядом»!

То стихотворение, о котором я писала, мне очень нравится по своей конструкции, по музыкальности, его хорошо читать вслух, но рассказать его «своими словами» я не могу… А может быть, это совсем и не важно?

7 марта 1931. Суббота

Ночь с субботы на воскресенье. 12 ч<асов>

Издаю сборник[254]. Дело на мази. Поторапливаю всех — сама ничего не делаю. Начал разузнавать Юрий через Кельберина. Расшевелился и Папа-Коля[255]. Был в типографии, хочет издать непременно 3 1/2 — 4 листа, обещает достать денег, по крайней мере, на первый взнос. Остальное в рассрочку. Окончательно еще вопрос не решен. В понедельник, должно быть, пойдет еще в одну типографию, а также узнает, можно ли самому достать бумагу, будет дешевле (через Карбасникова). Карбасников еще предлагает дать фирму, это солидно, хотя он сейчас и разорился, ничего не издает[256]. Обложку предлагает сделать гладкой — тоже хорошо. Вообще, эстетическая сторона ставится на первое место. Книжка должна иметь вид, а содержание все равно никому не нужно! Для этого-то «вида» многое придется выбрасывать из того, что я отобрала. Кое-что жалко до боли. Многие стихотворения, которые мне дороги и близки, не входят туда, и есть зато много ерунды, воспоминания — ради друзей. Ничего не поделаешь — здесь цензура.

Безучастнее всех относится к этому делу Мамочка. Не только безучастно, но даже как-то враждебно. Если мы при ней говорим об этом, она упорно молчит или вдруг начинает говорить совсем о другом. Мне это странно и обижает.

9 марта 1931. Понедельник

Были сегодня с Игорем в Красном Кресте — получили продукты. Там группа безработных. Ворчат: «Дайте нам обед и ночлег». Ужасно жалкое впечатление. Секретарь говорит:

— Только имейте в виду, господа, что это в последний раз. Больше не могу. Ведь мне труднее отказать, чем дать, но…

— Да ведь и нам трудно просить, но…

И мне стало стыдно, что вот я Сборник издаю, такие деньги на ветер пускаю, а люди голодают.

А на улице все прошло.

Сего числа я отнесла стихи в «Москву», и они уже отправлены в типографию!

Началось!

Издает «Москва», хотя изд<атель> Николай Ник<олаевич> Карбасников, может быть, предлагает (еще не знаю) очень выгодные условия — 1000 фр<анков>, - 4 листа, на хорошей бумаге, причем я вношу 800 фр<анков>, остальные — из проданных со сборников, долгосрочный кредит. 300 экземпляров, из них 50 — lux, по 25 фр<анков>. Кому их всучить — не знаю. Бумага, хоть и не такая, как у Ладинского, но хорошая. Формат — Станюковича. Пока что довольна.

Ладинский прислал-таки мне свою книжку[257].

24 марта 1931. Вторник

Видела во сне совершенно отчетливо, что у меня родился сын и назвала я его Олегом. И произошло это в Pitie 16 марта. Помню, что там даже сказала: «Как жаль, что это только во сне!» И вот, я получила первые 15 экземпляров своей книги! Издана очень хорошо.

29 апреля 1931. Среда

Юрий вступает в масонскую ложу[258]. Видимо, 7-го числа будет его посвящение в 1-й градус[259]. Это меня радует, больше всего потому, что это есть первый шаг к Терапиано Ю.К. Или, вернее, к Кутузову, который вел себя относительно Юрия очень благородно и забыл всю вражду и ехидство (со стороны Юрия), дал о нем в ложе великолепную аттестацию. Юрий как будто даже чуточку этим сконфузился. Раньше он говорил:

— Я бы вступил в ложу, если бы не Терапиано. Ну, какой он мне брат?

Тот, по-видимому, думает иначе.

Кутузов, если можно ему верить, просто очарован моей книгой. Только не верится мне, хотя он и не только мне говорит это. Уверяет, что из поэтесс со мной может соперничать разве только одна Марина Цветаева (подразумевая, что из поэтов до Голенищева-Кутузова мне еще очень далеко).

Почти восторженный отзыв в письме дала Таубер.

1 мая 1931. Пятница

В четверг рецензия Адамовича[260], в хвосте других. В конце концов, я даже довольна, хотя мог бы и меньше язвить. Рецензия в «Новой газете»[261] тоже, в конце концов, удовлетворительная («в конце концов»).

2 мая 1931. Суббота

Только двое не ответили мне на присылку сборника: Терапиано и Костя.

19 мая 1931. Вторник

Что бы я ни делала, о чем бы ни думала, — в сущности, я думаю только об одном… «Я не давал ей повода для такой интимности…», — так ответил Терапиано на вопрос: не он ли второй «Юрий». Значит, с ним кончено, так глупо, грубо и нехорошо. Конечно, если бы я знала, что так будет, я бы это посвящение «Двум Юриям» не поставила бы. Но все-таки не могу считать себя виноватой и не назвать его дураком. Конечно, встречаться с ним у меня больше нет никакого желания, так же, как и с теми, при ком эти слова были сказаны (в «Числах»). Так что мое добровольное заточение становится в какой-то степени вынужденным. Ну, ничего. Я только вдруг потеряла всякий интерес к своей книге.

21 мая 1931. Четверг

Я все-таки никогда не думала, что мне будет так трудно вычеркнуть Терапиано. Оказалась какая-то пустота, пустое место и пустые мысли, которые нечем заполнить. Оказалось, что больше не о чем думать, так фантазировать полушутя, полусерьезно. Когда устанешь от всяких настоящих дел и дум и хочется немножко «помечтать» (я только этого слова не люблю). Он занимал в моих мыслях определенное, только одному ему принадлежащее место. Но о нем думать больше не хочу, т. е. думаю непрерывно, отчаянно. Это меня мучает и не дает покоя. С этим надо кончить — во что бы то ни стало!

Этой «потерей» даже утешаться нельзя: если можно было (и было приятно) намекать в стихах на мое увлечение им, то раскрывать кому-либо мое теперешнее состояние я совсем не хочу. Наоборот, мне приятно казаться совершенно равнодушной и спокойной, но каждый раз при его имени я испытываю боль, словно от удара по мозгу.

Но видеть его лично, я и так уже больше года не видела, если бы только суметь послать его к черту и никогда не возвращаться к нему мысленно…

Сегодня Юрий посвящается в «Орден вольных каменщиков». Сегодня Юрий должен встретиться с ним (с Терапиано — И.Н.). Неужели же он, хотя из приличия, не спросит обо мне, даже поклона не пошлет?

22 мая 1931. Пятница

Когда Юрий вчера вернулся, у меня даже на душе полегчало, так что весь остаток ночи я не спала, в восторге от речи Терапиано. Вместе ехали домой, тот его провожал до дому, выяснилось недоразумение с книгой (так выразился Юрий), будто тот говорил только со слов Кутузова; мы отсюда уехали, а адреса он не знал, поэтому он сразу мне не ответил, а потом уж так; меня еще за это ругает, он очень меня благодарит и т. д. Врет, конечно, с адресом, но не в том дело: важно, что он не хочет заваривать каши и ссориться.

Видимо у Юрия с Терапиано начало новой дружбы. Когда-нибудь я на эту тему позлословлю.

3 июня 1931. Среда

М<ада>м Дюра умерла. В ночь с пятницы на субботу будет две недели. Сегодня, будучи в госпитале, об этом узнала.

26 июля 1931. Воскресенье

Как давно я не принадлежала самой себе. Не контролировала себя. Столько пробелов в дневнике (и в жизни), что записать их нет возможности. Отмечу вкратце главные события этого времени.

Приезжала Таубер. Пробыла дней 10, очень мне понравилась. Только есть в ней что-то «Кутузовское», карберное, что ли. Везде-то ей нужно было побывать — и у Мережковских, и у Ремизова, и в Bolee. Мне кажется, я ее разочаровала: мой образ жизни и мое отношение к литературным кругам ей совершенно чужды и непонятны и должны просто раздражать. Но все-таки еще в чем-то я с ней согласна, хотя и спорили много, и на днях я получила от нее милое письмо из Югославии. Показывала ей Париж, и она от всего в восторге.

Проездом из Польши Юрин товарищ по батарее Сергей Владимирович Киселев. Юрий всегда отзывался о нем в очень восторженных тонах, и он, действительно, оказался премилым. Лучший из всех Юриных товарищей. Человек, которого нельзя заподозрить ни в чем дурном. Какой-то удивительно «порядочный» и честный. И чувствуешь себя с ним, будто всю жизнь знакомы. Мы ходили с ним на выставку — один раз вечером (когда огни тушили) с Юрием, другой раз вдвоем, ходили гуртом на Монпарнасе 14-го июля, ездили с Пипко в Версаль, ходили вечером к Trocadero смотреть Эйфелеву башню (с Андреем и Ниной), потом — у Войцеховского — он нас угощал борщом, вдвоем ходили в Carnavalet, наконец, в пятницу, в день отъезда встретились в сквере у Pont Neuf. Вот и все наши встречи, а кажется, что уехал кто-то очень близкий.