Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7784-0434-2

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Второй том Дневника охватывает период с 1926 по 1940 год и отражает события, происходившие с русскими эмигрантами во Франции. Читатель знакомится с буднями русских поэтов и писателей, добывающих средства к существованию в качестве мойщиков окон или упаковщиков парфюмерии; с бытом усадьбы Подгорного, где пустил свои корни Союз возвращения на Родину (и где отдыхает летом не ведающая об этом поэтесса с сыном); с работой Тургеневской библиотеки в Париже, детских лагерей Земгора, учреждений Красного Креста и других организаций, оказывающих помощь эмигрантам. Многие неизвестные факты общественной и культурной жизни наших соотечественников во Франции открываются читателям Дневника. Книга снабжена комментариями и аннотированным указателем имен, включающим около 1400 персоналий, — как выдающихся людей, так и вовсе безызвестных.

---

Любуюсь, как Игорешка говорит по-французски. И такое странное чувство в то же время: мой сын, а я вот много не понимаю из того, что он говорит. Вот в чем-то у него есть явное превосходство передо мной!

Очень тоскливые вечера. Дверь завязали веревкой, чтобы через нее не лезть. Тишина. Где-то слева хрюкает свинья. Ночью поют петухи. А мне одиноко и всегда немножко грустно.

12 марта 1936. Четверг

Утро.

Еще ночью проснулась, слышу дождь. Встала поздно. Погода совершенно безотрадная. Даже ветра нет. И дождик не очень сильный, вот именно, «парижский». Господи! Какая бессильная злость меня раздирает!

Вечер.

После обеда, до двух часов, просидела на своем месте у моря под «Ни Марен», дети, конечно, не вышли. Было невыносимо грустно. Потом пошла по дороге налево. Игорь говорил, что там очень красиво. Дорога идет на St. Jean de Luz, 10 V2 километров. Я и пошла. Это было что-то замечательное. Дорога идет почти все время над морем, в горах. Места совершенно дикие — отвесные скалы, нагроможденные камни, горы, каменные слоистые глыбы, вереск, ползучие, колючие растения. Напоминает очень Бизерту, только, пожалуй, грандиознее. На небе тучи, накрапывает дождь, а одно время даже довольно сильно. На протяжении почти всей дороги — ни одного человеческого жилья, ни одного человека. Редкие автомобили. И было такое странное чувство — какого-то последнего одиночества и потерянности. Было даже как-то страшно оглядываться назад: не могу точно понять, почему. Когда скрылся мыс, за которым расположен Андай, у меня было такое чувство, будто я навсегда (именно навсегда) ушла оттуда, что возврата нет, а ведь там — Игорь… Глупо, конечно. И странно — ведь все это расстояние всего-навсего площадь одного Парижа, следовательно, за несколько километров. В ту, и другую, и третью сторону были населенные местности, а ведь мне казалось, что на десятки километров вокруг нет ни одной живой души, что я совсем одна среди этого хаоса, этих камней, этих гор…

Шла я всего 2 часа. Пришла в St. Jean de Luz за 20 минут до отхода поезда, успела только выпить чашку кофе и к 5-ти часам была уже дома. День вообще нельзя назвать потерянным, так как этой прогулкой я чрезвычайно довольна.

А вечером, перед ужином, около часу ходила по дачной части Андая, где тоже нет ни одной живой души, над морем и над заливом, откуда виден Hendaye-ville, и где —

Смешались в примитивном танце
Огни Испании и Франции.

Если завтра будет такая же погода (а ничто не предвещает лучшей), пойду к директрисе. Надо же как-то прорываться. А уж там инфермьерки пусть, как хотят, выкручиваются.

13 марта 1936. Пятница

10 1/2 утра.

Погода, в общем, вчерашняя, если не хуже. Ветер переменился и дует с испанского полуострова. А оттуда, из-за гор, такая мразь лезет, что и смотреть страшно.

Час сидела у моря, продрогла до костей. В одиннадцатом поднялась к «Ни Марен». Смотрю — объявление «Directrice recoit mardiet vendredide 14–16 <heures>»[386] Прекрасно. После обеда к ней и пойду самым наизаконнейшим образом. Игорешку все равно не увижу, хотя бы поговорю об его здоровье.

Миленький Игорушка. Последний раз, когда мы были на прогулке, у вокзала, он мне дал на хранение «до завтра» свой лук, который мы с ним общими усилиями смастерили. Кажется, я его так и увезу в Париж.

Как он переживает то, что мама близко где-то, а видеть ее нельзя? Дай Бог, чтобы не так, как я.

Вечер.

Директриса оказалась вовсе не такой, как я ее себе представляла, вовсе не высохшая старая дева, а очень даже пухленькая и симпатичная.

— Je voudrai savoir, madame, comment la sante de mon fils.

— Mais vous l’avez vu. Igor Sophieff?[387]

— Да, — обрадовалась я, что она все знает, — но мне интересно мнение доктора.

Она была очень любезна со мной, достала Игорешкино досье, показывала, что записано доктором: выслушивание — ничего, радио — очень легкое traces — это совсем не страшно, это бывает почти у всех детей, железы все еще увеличены, «у нас 90 % всех детей именно с железками. Этот воздух для них очень полезен». Говорила, что доктора больше всего поразила его бледность. Потом наговорила мне страшных вещей, будто в St. Louis изобрели способ лечить <La> teigne очень быстро, какими-то лекарствами, помимо остального; что Игорю, вероятно, тоже их давали, а они, с одной стороны, помогают быстрому лечению лишаев, а с другой, очень ослабляют организм, что, в свою очередь, требует довольно долгого отдыха. Только, по-моему, все это вздор.

Я спросила ее, сколько времени еще, она думает, надо Иго-решке пробыть здесь. Она сказала:

— Сейчас этого нельзя сказать. Пока доктор оставил его еще на 3 месяца, а там будет видно. Вообще доктор редко оставляет детей подольше, он предпочитает, чтобы через год или два они бы вернулись опять на некоторое время, если уж надо. Но, конечно, бывают случаи, когда нужно оставить ребенка и на год…

Сказала, что они зовут Игоря «Prince Igor».

Поговорили еще что-то о моих глазах, о том, что les russes sont les plus raffines des slaves[388], еще что-то о евреях, об угрозе войны, обо мне, о диабете, о положении русских.

В заключение я спросила ее, могу ли я еще увидеть Игоря.

— Да, конечно. Они еще сегодня выйдут гулять…

Что-то промяамлила насчет воскресенья и «Ни Марен», одним словом, я поняла, что инфермьерки — дуры.

Погода разгулялась, ласточки взвились высоко, я сбегала за аппаратом, раза два сняла море (вопреки инструкциям) и села на своем месте. Много времени прошло, вдруг вижу — спускаются. Сердце так и запрыгало. Я чуть не закричала от радости. Сегодня сделали довольно большую прогулку, не останавливаясь. Я шла с Игорем в последней паре и даже не боялась, что директриса увидит. Снимала его в пелеринке, но очень наспех. Боюсь, что ничего не вышло.

Игорь говорит, что видел меня сегодня утром, когда я поднималась в «Ни Марен» и обратно.

Всю ночь мне мешали спать проклятые коты над моей головой. Что они, подлые, вытворяли!

14 марта 1936. Суббота

Чудная погода, жарко даже, чудное море и, конечно, чудный Игорь. Гуляли сегодня на Pointe[389], между морем и заливом. Около самой Испании. Жаль, если плохо выйдут фотографии.

Инфермьерка сняла меня с Игорем. Осталась еще одна бобина — ее-то хоть бы уж не испортить!

Вечер.

Днем были на пляже. Игорь передал мне письмо для Юрия. Был, как никогда, очарователен. Играл с ребятами, вертелся, кричал, болтал без умолку. Опять снимала несколько раз его с детьми, снимала все однообразно и, наверно, плохо. Игорь, повторяю, был чудесен. После gouter ходили к вокзалу. Игорь уже стал нервничать. Как сел мне на колени, так и не слезал.

— Ма-а-а-мочка!

Я уже несколько раз посылала его играть с детьми — не идет. Он мне сказал, что в воскресенье утром они гулять не ходят.

— Так что, ты, значит, придешь после обеда?

Я бы могла, конечно, попытаться пойти в Nid Marin, но если Игорь так сказал, тем лучше: меньше нервничает. Убью все утро на сборы.

Проводила ребят и пошла вокруг Андая через Pointe. Океан темный, холодный и неуютный. В испанском городке звонят в церкви, горят огни. В Андае тишина и пустота. Крупные звезды. И — грустно. Другое дело, когда Игорь уезжал — его уверяли, моя роль была пассивной, а тут ведь я его оставляю… И еще какое-то глупое чувство: пока я его не видела, я, со свойственным мне легкомыслием, была спокойна. А вот теперь я увидела его, увидела и знаю, что ему хорошо, что он весел и не забыт, что он не скучает, а вот теперь-то я знаю, что буду о нем страшно, страшно тосковать. Скорее бы уж миновал этот момент расставания! Хоть бы Игорь перенес его легче!

15 марта 1936. Воскресенье

Утро провела хорошо. С 8-ми часов уже была на Pointe, сняла два раза Испанию. Подходила совсем близко, но Игорь прав — там все-таки есть речка. Сначала речка, потом ручеек, а потом — канава. Теперь осталось самое тяжелое — последнее свидание и расставание…

30 мая 1936. Суббота. Париж

Целый вечер я сижу одна. Юрий до завтрашнего вечера уехал на велосипеде в Provins, и я даже плакала с досады, что осталась. С Игорешкиным приездом мои путешествия окончились.

Мамочка, Папа-Коля и Нина (она уже две недели гостит у нас) ушли куда-то в концерт. Завтра приезжает Гуннар. Игорь спит, а Томка орет истошным голосом. Я бы и ничего, но мне соседей неловко — жду, что сейчас стучать начнут. Она орет уже, кажется, пятый раз, с интервалами в 2, а то и в одну неделю. Сейчас дело идет к концу — завтра прекратит на время.

Игорь приехал в понедельник. После первых моментов радости и умиления наступила какая-то реакция. Он совсем не поправился, только цвет лица стал лучше и синяков нет. Правда, в середине апреля он переболел корью. С одной стороны, хорошо, что переболел там, а с другой, обидно, что весь Андай пошел насмарку: за болезнь он похудел больше, чем на 2 кило.