Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7784-0434-2

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Второй том Дневника охватывает период с 1926 по 1940 год и отражает события, происходившие с русскими эмигрантами во Франции. Читатель знакомится с буднями русских поэтов и писателей, добывающих средства к существованию в качестве мойщиков окон или упаковщиков парфюмерии; с бытом усадьбы Подгорного, где пустил свои корни Союз возвращения на Родину (и где отдыхает летом не ведающая об этом поэтесса с сыном); с работой Тургеневской библиотеки в Париже, детских лагерей Земгора, учреждений Красного Креста и других организаций, оказывающих помощь эмигрантам. Многие неизвестные факты общественной и культурной жизни наших соотечественников во Франции открываются читателям Дневника. Книга снабжена комментариями и аннотированным указателем имен, включающим около 1400 персоналий, — как выдающихся людей, так и вовсе безызвестных.

---

Эти дни я лежала. Мне было очень плохо, я накаливалась и накаливалась… А сейчас опять наступила реакция, опять все стало «все равно», и уже нет сил ни возмущаться, ни плакать.

Я как-то писала, что мы с Борисом квиты. Нет, не квиты. Я доставила ему много неприятностей, но я не сделала ни одной подлости. Я его не предавала. У меня даже нет к нему зла (еще вчера — было). Есть много презрения, я этого человека не могу уважать, и много горькой обиды. Именно — обиды. За что?

Зачем я рассказала об этом Наташе и Лиле? Должно быть, по необъяснимой необходимости говорить о том, «что болит». Потому-то мне и хотелось так эти дни заговорить об этом с Юрием. Кто же, как не он, мог бы меня, наконец, успокоить! Но с ним об этом сама никогда не решусь заговорить. Какое это страшное слово — никогда. А я стала совершенно больной истеричкой. Со мной ни о чем говорить нельзя — я сразу же начинаю кричать и плакать. Тут все: и холод, и голод, и ацетоны, и хозяйка, и газовщики, и электричество, и Борис…

Сегодня Игорь принес из школы свои notes[406]. В этом месяце он 6-й ученик из 33-х. Не плохо. А в субботу принес temoignage de satisfaction[407], очень доволен, мордочка сияет. А сейчас я сижу и ругаюсь с ним: лежит и требует, чтобы я сидела в столовой или, по крайней мере, там горел свет. Я принципиально сижу в кабинете. Так как он чувствует за собой поддержку бабушки, то позволяет себе закатывать настоящие истерики. Я — тоже. Ничего себе получается. После долгих препирательств пришлось дать ему валерьянки, а сама сижу и реву. Нервы у меня совсем расшатались.

5 декабря 1936.Суббота

Когда мы завесили красным лампу и потушили белый свет, я сказала:

— У меня есть только одно определенное желание: умереть. Я дошла до такой точки, когда уже ничего не хочется и почти ничего не жаль.

Юрий спросил:

— А Игоря тоже не жаль?

— Нет.

— Все это неврастения.

А я все больше и больше чувствую, что я отстала от Юрия, как я вообще отстала от жизни. Пришел он как-то из собрания «Круга»[408], такой оживленный, возбужденный, сгоряча начал что-то рассказывать, и оба мы почувствовали, что живем мы совсем в разных мирах, почти в разных столетиях.

Лег, обнял, прижался. И подумалось: «Вот — его жена. После интересных дебатов хорошо вот так прийти и лечь. Говорить не надо. Тепло, хорошо… И ведь в этом вся моя роль. Разве не лучше будет, если я умру?»

Союз выпускает его книжку[409]. Будет очень благожелательная, если не восторженная, статья Адамовича. Ругать некому. Полный триумф. И окончательное мое поражение.

На той неделе будет вечер стихов[410]. Глупо, что поместили меня: ясно ведь каждому, что не пойду.

11 декабря 1936. Пятница

Я покину мой печальный город,
Мой холодный, неуютный дом.
От бесцельных дел и разговоров
Скоро мы с тобою отдохнем.

Я тебя не трону, не встревожу,
Дни пойдут привычной чередой.
Знаю я, как я с тобой несхожа,
Как тебе не радостно со мной.

Станет дома тихо и прилично,
— Ни тоски, ни крика, ни ворчни,
Станут скоро горестно-привычны
Без меня кружащиеся дни.

И, стараясь не грустить о старом,
Рассчитав все дни в календаре,
Ты один поедешь на Луару
В призрачно-прозрачном сентябре.

И вдали от горестной могилы,
Где-то там, в пути, на склоне дня,
Вдруг почувствуешь с внезапной силой,
Как легко и вольно без меня.

***

Я хочу, чтоб меня позабыли,
Не жалея и не кляня.
Даже те, что когда-то любили
(Ведь любили когда-то меня).

Я хочу умереть одиноко,
Как последние годы жила.
Самым близким и самым далеким
Я всегда только лишней была.

Я хочу без упрямства и злобы —
(Ведь ни друга нет, ни врага),
Чтоб за белым, некрашеным гробом
В день унылый никто не шагал.

Я хочу, чтоб меня позабыли
(Ведь при жизни не помнил никто)
И чтоб к тихой моей могиле
Никогда не приблизился тот…

Полнее и точнее выразить не могу

Ночь с 24 на 25 декабря 1936. Четверг-пятница

Как холодно всем одиночество
В дни праздников или торжеств.

Е.Таубер

Именно холодно. Должно быть, потому я и не люблю праздников. Очень холодно и очень одиноко. Юрий спит, озяб сегодня на работе, и, конечно, все уже заболело. М<ожет> б<ыть>, конечно, и вправду заболело, и ром, и аспирин, и клизма — все это вызывает некоторое раздражение. В Notre-Dame, конечно, не пошли[411]. Да и если бы он здоров был, все равно бы не пошли: к этому предложению он отнесся более чем холодно и ни разу потом не говорил об этом, а я тем более. Разве я могу о чем-нибудь просить его, когда вижу, что он не хочет?

Наши тоже спят. А наверху, у Примаков, что-то весело… Я не люблю праздников. Но я с большим азартом готовилась к елке, клеила картонки, ходила с Игорем покупать елку, с большой радостью украшала ее. Меня трогает и волнует Игорешкино оживление, он прямо горит весь. Какая-то неизвестная дама принесла и оставила у консьержа для Игоря маленькую елочку. Я долго не знала, что с ней делать, а сегодня, когда он уснул, убрала ее остатками игрушек, наивным образом, цепями (от ликвидации Тургеневской елки) и серебряными нитями; и поставила в спальне на его стол. А вокруг наложила подарки. То-то будет восторг, когда проснется!

Сижу в кабинете, пью ром, и спать мне не хочется.

В этом месяце Игорь был 2-м учеником и получил tableau d’honneur[412]. Я горда и счастлива не меньше его!

31 декабря 1936. Четверг

Опять о старом:

Все пережить: холодный голос,
Мысль о бессмысленном конце…
И сквозь предательство и подлость
Пройти, не изменясь в лице.

От глупой и нестрашной раны,
От замечаний и стыда,
Должно быть, никогда не встану,
И не оправлюсь никогда.

Уже совсем без слез и злобы
Могу спокойно говорить.
(неправда!)
Уж не сумею и за гробом
Ни оправдать, ни позабыть,
(и это не совсем правда)

Я эту боль приму навеки,
Не жалуясь и не кляня,
Боль о ничтожном человеке,
Который не любил меня.

Когда я писала это стихотворение, мне почему-то стало стыдно и перед Юрием (что я опять взялась за эту тему), и перед Борисом (он-то все-таки подлец, но с большой натяжкой, да и вообще вся эта история сильно раздута Юрием). Утешаюсь тем, что моими стихами Юрий мало интересуется, если я, конечно, их не читаю. А до Бориса они и после смерти не дойдут.

Борис — моя боль. Я не могу перестать о нем думать, хоть я и сержусь на себя за это. В ночь с понедельника на вторник, когда Юрий вернулся в 4 часа утра, я не спала почти до рассвета. Начались, конечно, бесконечные диалоги, где в роли «воображаемого собеседника» был Борис… Но когда я представила, какова могла бы быть наша встреча (где-нибудь, не у меня, конечно), — я заплакала, села на кровать и заколотила кулаками по одеялу. Я чувствовала себя совсем опустошенной, обманутой (собой же самой!). Мне было и противно, и стыдно, и почти физически больно. Борис — моя боль. Если бы я с ним встретилась в действительности, увидела бы его еще раз в действительности, а не в воображении, таким, каков он есть, — это наваждение бы как рукой сняло. Но ничего я так не боюсь, как встретить его на улице, например. Я бы оказалась еще трусливее его, я бы на другую сторону перебежала…

6 января 1937. Среда

С тех пор, как я запустила в Юрия ножницами, у нас установились опять самые прекрасные отношения.

23 января 1937. Суббота

Вчера, под вечер, на работе, он упал с лестницы (лестница заскользила по парапету) с высоты трех метров, да еще на какой-то выступ. Лестница — на куски, это его и спасло, иначе он переломал бы ноги. Сейчас я не думаю, что у него сломана рука, хотя левое плечо распухло, и поднять руку он не может. Вообще, руками он двигать не может — ни той, ни другой. Сильно разбиты ноги, еле ходит. Аптекарь, который вчера делал ему перевязки, не мог определить, есть ли где-нибудь переломы или нет.

Я вчера весь день пролежала. У меня очень сильный кашель. Вообще, чувствую себя совсем больной. Сегодня еле встала.

Неделю назад ездили в Эрувиль, где провели больше 4-х дней. Уныло. За окнами дождь, слякоть, сумасшедший ветер, в комнатах горящая печурка, полумрак, кислые щи, старый Буц[413] и старик — одинокий и глубоко несчастный. Мы честно промолчали все 4 дня. Старик сидит около печки, ровно ничего не делает, живет как автомат: механически покормит кур, механически поставит разогревать щи, механически острит и курит, курит непрерывно. Несомненно, также и пьет. Только при мне не выпил ни одной рюмки.