Йозеф Кац - Таллин. Любовь и смерть в старом городе

• Название: Таллин. Любовь и смерть в старом городе
• Автор: Йозеф Кац
• Издательство: Вектор
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-9684-2265-1

Таллинская любовь сдержанна и немногословна. Она обращена не к настоящему, а к прошлому. Она вплетена в ткань улиц и площадей. Она может показаться наивной и провинциальной, но никогда — фальшивой и пошлой. Возвышенная и приземленная, романтическая и бесхитростная, платоническая и самая что ни на есть плотская, пребывающая в нескончаемом поединке со своими противниками — забвением и смертью она звучит неиссякаемым источником городского фольклора.

Легенды и предания — признание горожан в любви к родному городу. Услышать их, узнать, прочувствовать, отыскать в кажущихся на первый взгляд сказочными сюжетах рациональное зерно — значит по-настоящему понять Таллин.

---

Трасса былой улицы Трепи — среди русских старожилов она бытовала под именем Лестничного переулка, — закопанная в ходе послевоенных восстановительных работ, была расчищена и в августе 2007 года вновь открыта для пешеходов.

Короткий проход, соединяющий улицу Харью с подворьем церкви Нигулисте, как и много веков тому назад, завершается ныне крохотными воротцами с подобающим названием: Ныеласильм, то бишь — Игольное ушко.

Стоит ли пояснять, что столь колоритный топоним, возвращенный к жизни после более чем полувекового забвения, попросту не мог не попасть под самое пристальное внимание фольклора?!

* * *

Рождению новейшей таллинской легенды поспособствовали два фактора: само словосочетание «игольное ушко», отсылающее к библейской притче о зыбкости шанса на вхождение богача в Царствие небесное, и былое направление улицы Харью.

Это сейчас, едва минув снесенные полтора века тому назад Харьюские ворота, улица растворяется в шири площади Вабадузе, напоминая о своем существовании лишь булыжным мощением, специально выложенным среди бетонных плит мостовой. Полтысячелетия тому назад она тянулась мимо капеллы Святой Барбары, чумного кладбища при ней, незаметно перетекала в русло нынешней улицы Роозикрантси и наконец выводила к Иерусалимской горке: городским виселицам и эшафоту.

Улицей Грешников — что бы ни утверждали на этот счет авторы «исторических» заметок в периодике столетней давности — Харью в черте крепостных стен никогда не называлась, но осужденных магистратским судом проследовало по ней в свой последний путь немало.

«Однако, — тут гиды почему-то переходят на доверительный шепот, — если преступник каким-то чудом умудрялся усыпить бдительность сопровождающих его к месту казни и, затерявшись в толпе, вбежать в „Игольное ушко“, его полагалось оставить в живых».

В милости к падшим авторам подобных баек не откажешь. Как и их собратьям по ремеслу, рассказывающим — правда, без привязки к конкретному объекту — о существовании в средневековом Ревеле еще одной «лазейки» для осужденных. Якобы приговоренная к смерти преступница могла спасти свою жизнь в том случае, если соглашалась сочетаться законным браком с самым презираемым человеком в городе — палачом. Фиктивность процедуры исключалась: стоило заплечных дел мастеру сообщить, что исполнять прямые обязанности жена не спешит, смертный приговор ей вновь вступал в силу.

* * *

Как и всякий образчик городского фольклора, крупицу неоспоримых исторических фактов обе рассказываемые доверчивым туристам байки, разумеется, в себе несут — но лишь малую толику.

В средневековом городе палач действительно относился к числу обладателей «отверженных» или «бесчестных» профессий — и потому создать семью было для него, говоря помягче, весьма проблематично.

«Игольное ушко», разумеется, не могло даровать его «клиентам» помилования, — но сам исполнитель судебных приговоров и воротами с причудливым именем, и ведущим к ним переулком, отправляясь на службу, наверняка пользовался.

Он и жил тут неподалеку — не на самой, правда, улице Харью — она была для этого слишком «парадная», а через квартал от нее. Там, где чеканили монету, лили пушки и колокола, подковывали лошадей, — на городском работном дворе.

Палач и сам был на все руки мастер. Кроме проведения экзекуций, он был обязан следить за санитарно-гигиеническим состоянием улиц и общественной моралью, оказывать медицинскую помощь и даже — выступать гарантом законности муниципальных выборов.

Специалист настолько «широкого профиля» наверняка вселял в души современников и сограждан противоречивые чувства. С одной стороны, его опасались, побаивались и откровенно недолюбливали. С другой — испытывали нечто вроде восхищения. Ведь сколь позорным ни считалось палаческое ремесло, оно воплощало собой справедливость и всесильность Закона. А кроме того, запретное и отверженное всегда скрывают в себе элемент привлекательного и манящего.

* * *

Родившийся в 1920 году классик современной эстонской прозы Яан Кросс с последним ревельским палачом «разминулся во времени» примерно на шесть десятилетий, но литературный портрет представителя этой профессии выписан им сочно:

«…Вот он шагает, провожая какого-нибудь жалкого грешника в последний путь — в расстегнутой на волосатой груди красной рубахе, переваливаясь с ноги на ногу, тихонько насвистывая и бросая вызывающие взгляды на рыночную толпу.

В такой день он не опускает глаз, ибо сегодня он городу и взаправду нужен. В наступившей на мгновение тишине — только лошади продолжают тихо ржать — можно услышать попреки старух: „ох, и скотина!“ Или девичьи вздохи: „ох, какой красавец!“»

Так это было в середине XVI века или же не совсем так, как описано в историческом романе «Между тремя поветриями», — проверить невозможно. Но от вздохов прекрасной половины населения Ревеля ганзейской поры палачу было не легче.

По крайней мере, в пространных письменных жалобах, адресованных магистрату в следующем, семнадцатом столетии, палачи неоднократно сокрушались: ни в одном немецком городе не относятся к ним с презрением, равным ревельскому, — даже в соседней Риге.

Упреки были небезосновательны. Палач Якоб Флигенрик, например, возмущался: он даже лишен возможности похоронить своего скончавшегося ребенка — последние забулдыги-могильщики почитают за оскорбление принимать от него деньги за труд.

Не слаще было детям палача и при жизни. В школу, допустим, ходить они были обязаны наряду с прочими сверстниками. Да только вот появляться в ней могли не ранее, чем через час после того, как дети прочих добропорядочных горожан уже разойдутся по домам.

Неудивительно, что особого выбора, кроме отцовского ремесла, у наследников палача не было. Но заступить на палаческий пост они могли не ранее, чем вступив в законный брак. И тут снова возникало препятствие. Заключать браки дети палачей могли исключительно внутри «профессионального круга». Так как содержать двух палачей Ревелю было не по карману, невесту «выписывали» из другого города. Хорошо, если таковая имелась в семье палача ближайших Пярну, Нарвы, Тарту или даже в Риге. В противном случае приходилось вступать в долгую переписку с палаческими семьями «заморской» Германии. Ведь породниться палач мог только со своими соплеменниками. А должность эта, хотя и считалась презренной, могла быть доверена отцами города исключительно немцу.

В подмастерья, правда, охотно брали и «ненемцев» — эстонское население предместий. Именно им была поручена самая черновая работа: уборка улиц, вывоз за черту городских укреплений мусора и трупов животных, чистка выгребных ям, изгнание из церквей ненароком забежавших туда собак.

Сам палач в «свободное от основной работы» время занимался делами куда как более чистыми. В частности, во главе судебных приставов обходил дома и взыскивал с нерадивых хозяев неуплаченные вовремя подати и налоги.

Вместе с городским врачом и «достойными горожанами» он — по крайней мере, в шведское время — инспектировал корчмы и постоялые дворы предместий на предмет выявления тайных домов свиданий.

Палач мог оказывать и услуги костоправа: в Средние века вполне разумно считалось, что тот, кто умеет вытягивать сухожилия и выворачивать члены, лучше всех сумеет и возвратить их на прежнее место.

Раз в год — незадолго до Рождества, в День святого Фомы — ревельский палач мог позабыть о своем незавидном положении: его появления в распахнутом окне ратуши ждал едва ли не весь город. Церемониально переламывая над головой оструганную доску палач давал согражданам знать: ежегодные выборы состава городского совета официально признаны состоявшимися. Значит, год успешно завершен: ничто не должно мешать горожанам начинать активно готовиться к череде зимних праздников.

* * *

Ревельский палач, находившийся на периферии городской жизни в прямом и переносном смысле, свой маргинальный статус, похоже, сохранил и после того, как стал объектом изучения историков. За последние полвека не опубликовано ни одной академической статьи, посвященной представителям этой профессии персонально. Что там статья — даже полный список имен палачей ни одним из исследователей таллинской старины пока не составлен.

Правда, помимо упомянутого уже бедолаги Флигенрика по крайней мере еще один исполнитель судебных приговоров магистрата известен нам по имени. Звали его Илья Ребров, и основным местом службы была для него канцелярия эстляндского губернатора.

К «услугам» гренадера богатырского роста и ладного телесного сложения отцы города были вынуждены прибегнуть в сороковых годах XVIII века: ответственный пост по неизвестной причине оставался вакантным, а карать преступников было необходимо.