Табита Сузума - Запретное

• Название: Запретное
• Автор: Табита Сузума
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2013

Лочен и шестнадцатилетняя Мая всегда относились к друг другу скорее как друзья, чем брат и сестра. Вместе они стали заменой для своей матери-алкоголички и сами растили троих младших детей. Будучи практически родителями для малышей, Лочен и Мая были взрос лыми не по годам. От тяжелой жизни — и полного взаимопонимания — они стали ближе друг к другу, ближе, чем обычно бывают брат и сестра. Они стали такими близкими, что влюбились. Их тайный роман быстро расцветал и превратился в глубокую, отчаянную любовь. Они понимают, что это неправильно и дальше так продолжаться не может. Но все же, они ничего не могут поделать со своим чувством, что они созданы друг для друга. В романе, который движется к невероятному, шокирующему финалу, можно быть уверенным только в одном: у такой разрушительной любви не может быть хорошего конца. Переведено для группы: http://vk.com/e_books_vk  

---

Меня снова заковывают в наручники и ведут несколькими длинными ярко освещенными коридорами. Я понятия не имею, как давно меня запихнули в камеру — время перестало существовать. Окон нет, поэтому я не могу сказать, что сейчас: день или ночь. У меня кружится голова от боли и страха — одно неверное слово, одно неверное движение, и я могу все испортить, упустить что-то, что может как-то вовлечь во все это и Маю.

Как и моя камера, комната допросов резко освещена: яркий флуоресцентный свет делает всю комнату зловеще желтой. Она не больше камеры, но здесь запах мочи заменяет пот и спертый воздух, стены голые, а пол покрыт ковром. Единственная мебель: узкий стол и три стула. В дальнем конце сидят два офицера: мужчина и женщина. Мужчине чуть больше сорока, у него узкое лицо и коротко остриженные волосы. Твердость во взгляде, мрачное выражение лица, стиснутая челюсть — все говорит о том, что такое он видел много раз, что годами ломает преступников. Он выглядит резким и проницательным, в нем есть что-то жесткое и пугающее. Женщина рядом с ним выглядит старше и более обычно, с зализанными назад волосами и уставшим от жизни выражением лица, но в глазах ее тот же острый взгляд. Оба офицера выглядят так, будто хорошо обучались искусству манипулирования, угроз, уговоров и даже лжи, чтобы получить то, что нужно от подозреваемых. Даже в своем запутанном и туманном состоянии я тут же чувствую, что они хороши в своем деле.

Меня подводят к серому пластиковому стулу напротив них, стоящему меньше чем в полуметре от края стола и упирающемуся спинкой в стену позади меня. Должно быть, мы все тоже в камере — стол не очень широкий, и все кажется далеким от удобства. Я остро осознаю, какое у меня липкое лицо, волосы прилипают ко лбу, тонкая ткань футболки — к спине, пятна пота видны на ткани. Я чувствую себя грязно и отвратительно, в горле стоит привкус желчи, во рту — кислой крови, и, несмотря на бесстрастные выражения лиц офицеров, их отвращение практически ощутимо в этом маленьком замкнутом пространстве.

С тех пор, как меня завели, мужчина не поднимал взгляда, но продолжал что-то строчить в папке. Когда он все-таки поднимает глаза, я вздрагиваю и машинально пытаюсь отодвинуться на стуле назад, но он не двигается.

— Этот допрос будет записан и снят на видео. — Глаза, как маленькие серые гальки, впиваются в меня. — У тебя есть возражения?

Как будто у меня есть выбор.

— Нет.

В углу комнаты я замечаю небольшую камеру, наведенную на мое лицо. У меня на лбу снова выступает пот.

Мужчина щелкает выключателем какого-то записывающего устройства и зачитывает номер дела, за которым следуют дата и время. Он продолжает излагать:

— Присутствую я сам, инспектор уголовной полиции Саттон. Справа от меня — инспектор уголовной полиции Кей. Напротив нас — подозреваемый. Представься, пожалуйста.

С кем именно он говорит? С другими офицерами полиции, специалистами по правде, судьей и присяжными? Будет ли этот допрос проигрываться в суде? Будут ли мои собственные описания моего преступления воспроизводиться моей семье? Будут ли заставлять Маю слушать мои заикания и запинки во время допроса, а потом просить ее подтвердить, что я сказал правду?

Ради всего святого, не думай об этом сейчас. Перестань сейчас об этом думать, единственные две вещи, на которых ты должен сосредоточиться в данный момент — это твое поведение и твои слова. Все, что сорвется с твоих губ, должно звучать полностью и совершенно убедительно.

— Лочен Уи… — Я прочищаю горло, мой голос слабый и неровный. — Лочен Уители.

Следующие несколько вопросов обычные: дата рождения, национальность, адрес. Инспектор Саттон едва поднимает голову, либо, записывая мои слова в папку, либо бегло просматривая записи, его глаза быстро двигаются из стороны в сторону.

— Ты знаешь, почему находишься здесь? — Его глаза совсем неожиданно встречаются со мной, заставив меня вздрогнуть.

Я киваю. Потом сглатываю.

— Да.

Ручка застывает, он продолжает смотреть на меня, будто ожидая, что я продолжу.

— За… сексуальное насилие над своей сестрой, — говорю я, мой голос напряжен, но спокоен.

Слова повисают в воздухе, как маленькие красные колотые раны. Я чувствую, как воздух сгущает, сжимается. Несмотря на то, что перед офицерами лежит все записанное за мной, мои произнесенные вслух слова в присутствии видеокамеры и диктофона делают все это непреложным. Я почти не чувствую, что лгу. Возможно, не существует единственной универсальной правды. Для меня — инцест по обоюдному согласию, для них — сексуальное насилие в отношении ребенка, члена семьи. Возможно, оба ярлыка правильны.

А потом начинаются вопросы.

Сначала это биографические данные. Утомительные, бесконечные мелочи: где я родился, члены семьи, даты рождения их всех, подробности о нашем отце, мои отношения с ним, моими братьями и сестрами, с моей матерью. Я придерживаюсь правды насколько возможно, даже рассказывая им о поздних маминых сменах в ресторане и ее отношениях с Дейвом. Я с осторожностью опускаю те части, умолчать которые, я надеюсь, также хватить ума маме и Киту: ее проблема с алкоголем, ссоры из-за денег, переезд к Дейву и, в конечном итоге, практически полный отказ от семьи. Вместо этого я говорю им, что она только недавно начала работать в поздние смены, и по вечерам я сижу с детьми, но только когда они уже спят. Пока все идет хорошо. Уклад не идеальной семьи, но той, которая укладывается в рамки нормальной. А потом, после того, как они получили каждую деталь, начиная с количества комнат в доме, соответствующих школ до наших оценок и внеклассных занятий, они, наконец, задают вопрос:

— Когда в первый раз у тебя был какой-либо сексуальный контакт с Маей? — Взгляд офицера прямой, а голос ничего не выражает, но он, кажется, внезапно внимательно за мной наблюдает, ожидая мельчайшего изменения в моем выражении лица.

Молчание сгущает воздух, высасывая из него кислород, и я слышу звук своего частого дыхания, мои легкие машинально просят о воздухе. Я также ощущаю пот, стекающий по бокам моего лица, и уверен, что он видит страх в моих глазах. Я измотан, чувствую боль и снова отчаянно хочу в туалет, но ясно, что допрос будет длиться еще долго.

— Когда… когда вы говорите сексуальный контакт, вы имеет в виду… чувства или когда мы в первый раз… то есть, я в первый раз дотронулся до нее или…

— Первый раз, когда ты выказал несоответствующее к ней проявление или осуществил контакт. — Его голос стал жестче, челюсти сжались, а слова вылетали изо рта, словно пули.

Пробираясь сквозь туман и панику, я пытаюсь придумать правильный ответ. Очень важно, все сказать правильно, чтобы это точно совпало со словами Маи. Сексуальный контакт — но что именно это значит? Первый поцелуй в ночь ее свидания? Или до этого, когда мы танцевали?

— Отвечай на вопрос! — Температура повышается. Он думает, что я тяну для того, чтобы попытаться оправдать себя, хотя на самом деле все наоборот.

— Я… я не уверен в точной дате. Д-должно быть, это было в ноябре. Д-да, в ноябре… — Или это был октябрь? Господи, я уже все испортил.

— Расскажи, что случилось.

— Хорошо. Она… она пришла домой со свидания с парнем из школы. Мы… мы поссорились, потому что я устроил ей допрос с пристрастием. Я беспокоился… то есть, злился… Я хотел знать, спала ли она с ним. Я расстроился…

— Что ты имеешь в виду под “расстроился”?

Нет. Пожалуйста.

— Я начал… я расплакался… — Как мне хочется заплакать и сейчас от одного воспоминания о той боли, что я испытал в ту ночь. Повернув голову к стене, я сильно прикусываю язык, но боль от впивающихся зубов больше не действует. Никакое количество физической боли не может перекрыть душевных страданий. Всего пять минут допроса, а я уже разваливаюсь. Безнадежно, все безнадежно, я безнадежен, я подведу Маю, подведу их.

— А потом что произошло?

Я использую все уловки, чтобы в безвыходном положении сдержать слезы, но ничего не выходит. Давление усиливается, и я вижу по выражению Саттона, что он считает, будто я тяну время, выдумывая угрызения совести и говоря неправду.

— Что потом произошло? — На этот раз его голос повышается.

Я вздрагиваю.

— Я сказал ей… Я пытался… Я сказал, что она должна… Я заставил ее…

Я не могу выдавить из себя ни слова, хотя отчаянно пытаюсь, жалея, что не могу выкрикнуть их с крыш. Это похоже на то, как снова оказаться перед классом — слова застревают в горле, лицо горит от стыда. Только на это раз меня просят не читать эссе, меня допрашивают о самых сокровенных и личных подробностях моей жизни, всех тех мгновениях нежности с Маей, драгоценных мгновениях, которые сделали последние три месяца самыми счастливыми. Теперь же их размазали по нашей семье, как фекалии в камере: гнилое, грязное, ужасное изнасилование, я как преступник, вовлекший свою младшую сестру в отвратительные половые отношения против ее воли.