Франсуаза Дольто - На стороне ребенка

• Название: На стороне ребенка
• Автор: Франсуаза Дольто
• Жанр: Психология
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-91743-058-4

Глубокое всестороннее исследование детства и личности ребенка, предпринятое Франсуазой Дольто в произведении «На стороне ребенка», принесло автору всемирную известность.

Для Ф. Дольто существенно все: права ребенка, реформа образования, аутизм, влияние телевидения и компьютера, детская сексуальность, детские комплексы, раннее развитие и т. д. Она ведет читателя за собой, лишая его привычных стереотипов, уплощенного восприятия детства, позволяя посредством тонкого, целостного анализа увидеть многомерность мира ребенка, его сложность и неоднозначность. За методом Ф. Дольто-психоаналитика стоит подход философа, психолога, социолога – личности, чутко улавливающей происходящие в мире изменения и их отражение на системах воспитания и образования детей.

Издание адресовано каждому взрослому, стремящемуся расширить границы познания в отношении детства и научиться понимать и любить детей.

---

К тому же возникают опасения, что нынешнее изобилие книг, энциклопедий и сборников советов по воспитанию наталкивает современных родителей на соблюдение всевозможных норм и правил. Вернее было бы сказать – чудодейственных рецептов. Такое психологическое воздействие также не свободно от иллюзий: ведь предлагаемые системы воспитания полностью противоречат одна другой; молодых родителей не учат приноравливаться, интерпретировать, прислушиваться к своей интуиции: вы сами родили вашего ребенка, он ваш, и поскольку вы – это вы, будьте правдивы, скажите ему словами то, что вы чувствуете, – больше всего ребенок нуждается в вашей искренности. Сам современный язык становится все более понятийным, абстрактным. Может быть, это и есть гибель цивилизации.

Что если регресс космоса, о котором толкуют физики, сопровождается регрессом человеческой психики? Или вырождение психики – это вывод из мнимого наблюдения, не реальность, а всего лишь проекция?

Иллюзии на темы добра и зла проявляются даже у лучших эссеистов. Следует уточнить выводы Элизабет Бадентер[107] о том, что в XVII веке не существовало материнской заботы. Вопреки модным ныне рассуждениям отношение к детям не было столь жестким.

Письменные свидетельства доказывают, что многие горожане и горожанки окружали своих детей непомерной заботой, вполне сравнимой с сегодняшней, и с теми же недостатками (чрезмерное обожание, проекция взрослого, уподобление игрушке), и задавались теми же вопросами: есть ли у ребенка душа? А если есть, следует ли ее формировать?

Ариес демонстрирует более тонкий подход, чем Э. Бадентер, различая «чувство детства» и «привязанность к ребенку» (см. цит. соч. С. 117 и 313). Но утверждение, что материнское чувство возникло лишь в XIX веке, было бы чрезмерной схематизацией. Исторически это неверно: разумеется, можно объявить нетипичными многие известные нам проявления такого чувства в прежние времена, но сегодня в нашем обществе тоже легко отыскать сколько угодно примеров, идущих вразрез с современной модой, согласно которой ребенок – это центр; легко доказать, что немало людей обращаются со своими детьми, как в средние века или в XVII веке (например, в Движении за освобождение женщин раздаются голоса, требующие, чтобы отказ женщины от материнства после рождения ребенка рассматривался не как бесчеловечный и безответственный поступок, а как ее естественное право). Так что приходится уточнить наши представления: получается, что отношение взрослых к детям практически то же, и фундаментальных изменений не произошло.

И все-таки одно большое различие имеется: в средние века и в XVII веке всех детей вскармливали грудным молоком – не важно, кормила ребенка мать или другая женщина, – без этого он умирал. Грудное вскармливание продолжалось до тех пор, пока у женщины было молоко, и не подчинялось руководству постороннего мужчины: ученого, специалиста, который бы говорил: «Это плохо, вы допускаете ошибку, если кормите вашего ребенка свыше четырех месяцев» (сейчас, например, говорят именно так). В наши дни медики запрещают женщине кормить ребенка по своему усмотрению, а если она сопротивляется, то ей, так и быть, разрешают продлить кормление грудью месяцев до шести-семи.

Уточним: наши исследования считаются с ребенком, а не с родителями.

До сих пор изучали главным образом отношения взрослых к детям, причем главным образом для того, чтобы лучше представлять себе общество данной эпохи. В то же время, если учитывать исключительно ребенка, его интересы, его шансы на структурирование, то убеждаешься, что в XVII веке материнский образ, в сущности, обретал глубину и четкость для ребенка, как только у него появлялась кормилица, у которой в свою очередь были отношения с другим взрослым (ее мужем) и другими детьми. Наши дни по сравнению с XVII веком кажутся, пожалуй, регрессом, поскольку исчезли кормилицы. Пришла механизация. Женщина, которая кормит ребенка, механизирована в том смысле, что обязана в два с половиной месяца давать ему мясной отвар; питание анонимно и нейтрализовано во имя Науки. А Наука рассматривает ребенка скорее как подопытное животное, чем как чувствующее существо; она не пытается понять, какие чувства он выражает. Ей кажется невероятным, что у ребенка могут быть свои соображения по этому поводу.

Благодаря современным исследованиям наша эпоха по сравнению с предшествующими оказалась в привилегированном положении: наконец-то стало возможным уделить вопросам детства центральное место. Все это, разумеется, относительно. Размышляя над опытом прошлого, задаешься вопросом, не обернется ли это против ребенка и его истинных интересов, не проиграет ли он на этом. Мы без конца твердим: «Наконец-то мы, современные люди, отвели ребенку подобающее ему место, мы начинаем уважать его права, мы начинаем открывать ему пространство…» – а тем временем перевозим ребенка с места на место, как пакет, и окружаем новыми запретами, стесняющими его больше, чем границы территории, которая была в его распоряжении в деревенской Франции. В своей заботе о ребенке мы, пожалуй, рассматриваем его как объект опыта по промышленному разведению детей и из того, что наука о ребенке становится все многословнее (уже насчитывается тридцать шесть методик изучения младенца с первых дней жизни), отнюдь не следует, что его стали больше уважать как личность.

В сущности, что это дает ему самому? Даже если мы завесим все стены в городе изображениями малышей с выраженными половыми признаками, едва ли это будет шагом вперед в борьбе за права ребенка.

Полезно сбросить с себя это современное самодовольство, выражающееся в словах: «Никогда прежде ради детей не делалось так много, как в наши дни; если в преды-дущие века ребенок был жертвой обскурантизма, то теперь перед ним открывается прекрасная перспектива». Современная наука скорее не проясняет, а еще больше запутывает положение. Поэтому нам приходится быть куда уклончивее и осторожнее в оценках, чем при рассмотрении положения ребенка в предыдущие века. В сущности, мы сталкиваемся с теми же противоречиями.

Девятнадцатый и первая половина XX века ограничили пространство ребенка; произошел окончательный разрыв со Средневековьем, которое больше благоприятствовало воспитанию независимости в ребенке. Тогда он, чувствуя себя в безопасности, поддерживал социальные связи со всеми, с кем общалась его кормилица, – она была для него не только кормилицей, но и наставницей в общении с людьми; среда благоприятствовала развитию его личности.

Нобелевская сперма

В Соединенных Штатах существует банк спермы американцев – лауреатов Нобелевской премии. Какая-нибудь миссис Блейк после искусственного оплодотворения может родить ребенка, чей отец – знаменитый математик. Какая судьба ждет этого ребенка, зачатого не без учета того, что за ним будут следить, наблюдать и тестировать так, словно он изначально обязан соответствовать ожиданиям экспериментаторов?

Если бы Эйнштейн был ребенком, чью гениальность признавали бы с самого детства, может быть, он никогда не стал бы Эйнштейном.

Окружение ждет и даже требует, чтобы он демонстрировал высокие для своей возрастной группы показатели. Но восприимчивый человеческий интеллект именно поэтому может вообще не проявить никаких достижений. А если этот нобелевский ребенок не выкажет никаких исключительных возможностей – хотя не исключено, что он вырастет в очень интеллектуального взрослого человека, – ему придется нелегко в жизни, потому что с самого рождения все ждали от него проявлений сверходаренности. Может быть, ему придется перенести неудачу опыта – неудачу с точки зрения наблюдателей, – а взрослые тяжело переживают такие неудачи. Сейчас мы ничего больше не можем сказать по этому поводу. Подождем. Чтобы понять, представляет ли этот опыт интерес, следует дождаться его результатов. До тех пор любые дискуссии – не более чем сотрясение воздуха. Мы знаем, что в процессе воспитания отношения с родителями-воспитателями играют огромную роль: возможно, что ребенок будет воспринимать себя таким же взрослым, как его опекуны. А значит, в случае искусственного оплодотворения наш маленький Блейк считает себя таким же взрослым, как отец, которого ему предлагают в качестве образца. Однако ребенку нет дела до того, что отец – математик; для него отец важен как носитель жизненной энергии или энергии отрицания, которую он передает своему потомку. Но ведь нельзя утверждать, что быть математиком – это признак ума. Ум – это единство сердца, великодушия, стремления к аутентичности[108], заложенное в человеке с рождения. Нельзя сказать, что именно ум – характерная черта взрослого, желающего, чтобы жизнь его ребенка была повторением его собственной, – это всего лишь желание проецировать на него свою смерть. Через десять – два-дцать лет мы увидим, что такое на самом деле «нобелевский ребенок». Как бы то ни было, это будет существо, выведенное в лабораторных условиях. Сегодня это для нас, конечно, звучит вызывающе. А завтра? Понятия не имею. Это Христос, предназначенный в жертву. А повернись дело иначе, это – лабораторная мышка. Но ведь он мог и не рождаться. Никто не заставлял Христа родиться и жить на свете. Он сам выбрал эту судьбу, послужив, быть может, всем людям на земле. Мы не знаем. Меня же поражают законные мать и отец, соглашающиеся на такой опыт. Какая, должно быть, между ними пустота, какие ненастоящие отношения, если им требуется только высокоинтеллектуальный ребенок, словно без этой его «математической шишки» совместное существование сделалось бы для них невыносимым! В генетическом плане этот ребенок не является потомком тех, кто его воспитывает. Так почему они его воспитывают? Из любопытства? Или из великодушия, на благо человечества? Кто его родители – Богородица и святой Иосиф? Или они просто жаждут выставлять напоказ интеллектуального уродца? Воображаю себе женщину, которая кормит из рожка такого младенца, а все ее подруги присутствуют при этой трапезе принца: «Надо же, нобелевский ребенок! А что говорит о нем твой муж? А что ты испытываешь, протягивая рожок Эйнштейну?» Люди забывают, что Эйнштейн был посредственным учеником. К тому же они хотят такого ребенка, который был бы умницей с момента рождения. Но ведь ум может развиться гораздо позже и проявиться в самых неожиданных признаках, до поры до времени скрываемых под маской слабоумия. Эйнштейн был отстающим учеником, неразговорчивым, сонным; родители любили его и таким, не зная о его интеллекте, и смирялись с тем, что он не сумеет сдать экзамены. Он был «бедный малыш, из которого никогда ничего не получится». И может быть, именно это стимулировало его ум. Кто знает? Если бы Эйнштейн был ребенком, чью гениальность признавали бы с самого детства, может быть, он никогда не стал бы Эйнштейном. В любом случае в этом опыте участвуют определенный этнос, определенная и неповторимая группа. Но как эти искусственные отец и мать относятся в глубине души к своим собственным родителям и к этому существу, происходящему от других, не известных им предков? Неизвестно даже, были ли в родне его донора инфантильные женщины, мужчины-садисты. Разумеется, ребенку именно с такой наследственностью будет легче развиваться в семье воспитателей, не имеющих особых наследственных невротических склонностей. Но об этом нам неизвестно. И Нобелевская премия тут бессильна.