Олег Гордиевский - Следующая остановка - расстрел

• Название: Следующая остановка - расстрел
• Автор: Олег Гордиевский
• Издательство: Центрполиграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-227-00453-6

Он был заочно приговорен к расстрелу, и его дело до сих пор не закрыто! Как только не называли Олега Гордиевского после скандального побега из Москвы под самым носом бдительных чекистов. Но он всего лишь был не согласен с существующим в Советском Союзе режимом и приверженцем западной демократии. Проработав долгие годы на Западе в качестве сотрудника КГБ под дипломатическим прикрытием, он испытал на себе всё лицемерие пропаганды, кричащей о строительстве коммунизма в отдельно взятой стране. Оказавшись в сложных жизненных обстоятельствах, он начал сотрудничать с английской разведкой, пока не попал под подозрение Центра. О вербовке иностранной агентуры, о секретной «кухне» шпионажа и о своей жизни с предельной откровенностью рассказывает Олег Гордиевский в автобиографической книге, которая во многом расходится с общепринятыми представлениями о службе госбезопасности…

---

— Зачем вы всучили мне эти дурацкие билеты?! — негодовал он.

— А в чем дело? Места оказались плохими? — недоуменно спросил я.

— Места-то были отличные, а вот цыгане оказались все сплошь евреями!

Еще одним бывшим нелегалом, с которым мне довелось довольно часто беседовать, был Рудольф Абель, чекист, схваченный в 1957 году американцами и приговоренный ими к тридцати годам заключения. В феврале 1962-го его обменяли на Гэри Пауэрса, пилота самолета-разведчика «У-2», сбитого над территорией Советского Союза. Абель разительно отличался от своего коллеги Молодого, был озлобленным и разочарованным человеком. После вызволения из тюрьмы его определили в 5-й отдел, но без какой-либо должности и даже без рабочего стола. Ему отвели отдельный кабинет с одним-единственным креслом в углу, в котором он должен был сидеть. Однажды на площади Дзержинского Абель лицом к лицу столкнулся с Эрнстом Кренкелем, героем тридцатых годов, с которым он в 1929 году служил в одном пулеметном взводе. С той поры они утратили связь и больше не виделись. Когда Кренкель спросил Абеля о месте его работы, тот на вопрос ответил вопросом:

— А ты что, не читаешь газеты?

— Ну, возможно, я что-то пропустил.

— Я работаю здесь, — сказал Абель и указал на главное здание КГБ.

— Правда? — удивленно воскликнул Кренкель.

И что ты там делаешь?

— Работаю музейным экспонатом, — ответил ему Абель.

В его ответе прозвучала горькая ирония, понять которую было совсем нетрудно. Годы спустя я услышал, что Анатолий Лазарев, сменивший на посту начальника Управления С генерала Цымбала, до последней минуты жизни Рудольфа Абеля относился к нему с огромным подозрением — считал его американским шпионом. Когда Абель окончательно слег, Лазарев распорядился установить в комнате умирающего самую совершенную аппаратуру для прослушивания, надеясь, что бывший нелегал перед смертью себя выдаст.

После возвращения в Москву и Лонсдейл и Абель читали лекции будущим нелегалам, выступали в роли консультантов и много разъезжали по стране, оказывая помощь провинциальным отделениям Комитета. Для проживавших за пределами столицы сотрудников КГБ увидеть воочию таких легендарных личностей советской разведки, услышать из их уст рассказ о перипетиях их собственной карьеры было волнующим событием. Куда бы они ни приезжали, им везде устраивали пышный прием, поили и кормили, так что ежегодно у Абеля и Лонсдейла отпуска затягивались не менее чем на два месяца.

Молодый был на удивление жизнерадостным, веселым человеком — мало кто из старших офицеров КГБ обладал таким чувством юмора, как он, и младшие по званию явно рисковали, отважась пошутить в его присутствии. Однажды во второй год моей службы в Комитете ко мне обратился приятный, интеллигентного вида сотрудник КГБ, представившийся редактором журнала, который выпускало Управление С, с просьбой написать для его журнала какую-нибудь смешную статью. Я согласился, хотя юмор не был моим коньком. Я написал о хобби, и в частности о коллекционировании, мимоходом заметив, что сотрудники нашего управления тоже коллекционируют всякую всячину. В частности, бутылки со спиртным, которое имеет странную тенденцию испаряться, превращая коллекцию своих владельцев в набор стеклянной тары.

Когда журнал с моей статьей вышел из печати и распространился среди сотрудников, меня вдруг вызвали к генералу Цымбалу. Едва я переступил порог кабинета высокого начальника, он спросил, не я ли сочинил заметку о тех, кто коллекционирует спиртное. Когда я подтвердил, что это моих рук дело, он сказал:

— Ваши слова об испарении спиртного звучат довольно двусмысленно.

— А разве такого не происходит?

— Ну, нет, так говорить нельзя. Из вашей статьи можно заключить, что наши сотрудники пьют, — взорвался генерал и, уже понизив голос, заговорщически добавил: — Я лично ничего плохого в том, что вы написали, не вижу, но знаете, товарищи из партбюро попросили меня побеседовать с автором статьи.

Ни для кого не являлось секретом, что многие сотрудники КГБ потребляют спиртное в чрезмерных количествах. Еше в начале моей работы во 2-м отделе один из заместителей начальника Подгорнов, добродушный человек, вдруг внезапно исчез, а потом через три-четыре месяца вновь объявился. Позже стало известно, что он нередко являлся на службу нетрезвым, а после тайного обыска его кабинета в сейфе и в шкафах с документацией обнаружились бутылки со спиртным. И тогда стало ясно, что те несколько месяцев он по настоянию руководства лечился от алкоголизма. Тот факт, что Подгорнов снова занял место замначальника отдела, свидетельствовал о том, насколько широко среди высшего руководства КГБ было распространено злоупотребление спиртным: никто из его начальства так и не смог решиться первым бросить в спившегося подчиненного камень.

На следующий год моей работы в КГБ я заметил, что один из наших офицеров, закончив рабочий день, доставал из сейфа бутылку виски, наливал полный стакан, выпивал его и после этого отправлялся домой. Я немедленно сообщил об этом заместителю начальника отдела, который внимательно, даже с неподдельным интересом выслушал меня, но донесение мое не прокомментировал.

Поначалу я удивился, но потом, когда меня внезапно осенило: замначальника поступал точно так же, — срочно покинул его кабинет. Несмотря на то, что случаи злоупотребления спиртным в среде чекистов частенько всплывали наружу, все же остальная часть советского общества демонстрировала еще большую склонность к потреблению спиртного. Разочаровавшись в повседневной жизни, огромная часть населения страны пыталась найти в нем хоть временное забвение. Тем не менее люди, призванные следить за настроениями умов целого народа, шуток на тему пьянства допустить никак не могли. Позднее брат поведал мне, как его отчитало начальство только за то, что он позволил себе пошутить на тему пьянства. Вызов на ковер для брата оказался настолько серьезным, что его жена даже опасалась, как бы его не выгнали со службы.

Чего я никак не мог понять, да и сейчас не понимаю, так это с каким количеством людей мы работали: скольких нелегалов обслуживал наш отдел, сколько каждый год набиралось новых и как много из них отсеивалось в период обучения. «Вражеские голоса» сообщали такие данные, но на них нельзя было полагаться, поскольку часть сведений о своей агентуре за рубежом КГБ умышленно поставлял на Запад с тем, чтобы сбить с толку враждебные СССР радиовещательные станции.

Другим мучительным для меня вопросом было: почему меня, свободно говорившего по-немецки, не готовят в нелегалы, тогда как других, с худшим знанием языков, готовят? Только год спустя я понял, что специалист, проводивший со мной собеседование, оказался психологом. Он-то и выявил специфику моей речи. По его мнению, моя отрывистая немецкая речь могла сразу же насторожить носителя языка. Именно так говорила на немецком моя мать, и эту манеру речи, как заверил меня психолог, я перенял от нее. Когда в разговоре с одним из старших по званию офицеров я сослался на этот довод, то он сразу же отверг его как несостоятельный и прямо мне заявил: «Дело тут не в твоем немецком, а в твоем брате».

Судя по всему, в КГБ с осторожностью относились к родственникам, служившим в одной и той же организации и более того — направляемым на работу в одни и те же страны. Видимо, считалось, что риск их «ухода» за границей в подобном случае несоизмеримо возрастал. До разговора с тем сотрудником я в это до конца не верил, но после произнесенной им фразы сразу понял, почему меня забраковали. Тем не менее ответ на вопрос «Почему же родство двух сотрудников предполагало измену Родине?» так и остался для меня за семью печатями.

В семидесятых годах большинство комитетчиков было сильно заидеологизированными и рассматривали побег из своих рядов как акт предательства, причем такого тяжкого, что и представить себе было почти невозможно. Когда в сентябре 1971-го Олег Лялин, находясь в Лондоне, «ушел» на Запад, его поступок был воспринят как акт вопиющего коварства и подлости. Другой сокрушающей силы шок в КГБ вызвало бегство в Токио в 1979 году Станислава Левченко, перебравшегося вскоре в Штаты. Обращаясь к своим сотрудникам, Виктор Грушко назвал побег противоестественным, извращенным поступком.

К 1963 году я в возрасте двадцати четырех лет понял, что пора жениться и целеустремленно занялся поисками невесты. Мне хотелось, чтобы будущая моя жена говорила по-немецки, и я стал регулярно наведываться в высшие учебные заведения, где изучали иностранные языки. Однажды, зайдя в своих устремлениях так далеко, что пришел на филологический факультет Московского университета, представился инструктором райкома комсомола и в этом качестве получил разрешение присутствовать на занятиях в одной из групп. Усевшись в последнем ряду, я разглядывал студенток. Некоторые из них показались мне весьма привлекательными, но, поскольку шли занятия, а я сидел в самом конце аудитории, завязать с кем-либо из них разговор оказалось невозможно.