Александр ХАРЬКОВСКИЙ - ЧЕЛОВЕК, УВИДЕВШИЙ МИР

• Название: ЧЕЛОВЕК, УВИДЕВШИЙ МИР
• Автор: Александр ХАРЬКОВСКИЙ
• Жанр: Биографии и Мемуары

Я понял трагедию человека, который мечтает, чтобы люди любили друг друга, но не может осуществить свою мечту. И мне открылась его наивная, красивая и вместе с тем реальная мечта. Может быть, мечта эта – вуаль, скрывающая трагедию художника? Я тоже был мечтателем, но я желаю автору не расставаться со своей детской, прекрасной мечтой. И призываю читателей войти в эту мечту, увидеть настоящую радугу и понять, что мы не сомнамбулы.

---

А через день ужасной силы взрыв потряс базу. Мимо окон с криком и шумом мчались люди. Выбежав на улицу, Ерошенко схватил за локоть Таурулкотла. Мальчик плакал и причитал по-чукотски. Василий понял: произошло непоправимое.

– Говори по-русски! Говори по-русски! Я не понимаю тебя, говори по-русски!

– Нерултенг… бомба… больница…

Василий обомлел. Медленно побрел он к больнице, передвигая одеревеневшие ноги. Поднялся на второй этаж. Сестра встала у двери, сказала, что доктор не велел никого пускать. Ерошенко молча отодвинул ее в сторону. Нерултенг узнал его шаги и закричал:

– Какомэй, Какомэй! За что они ослепили меня?

– Кто, Нерултенг, кто ослепил тебя?

– Ваши цивилизованные, по-европейски воспитанные люди, которые выдумали эти бомбы.

Что мог ответить своему другу Ерошенко? Какие найти слова, чтобы тот все понял? Теперь Нерултенг не верил всем "таньга" – белым. А на следующий день в больницу пришли чукчи, и, не обращая внимания на медсестру и врача, унесли больного в тундру.

Узнав это, Ерошенко растерялся. Он хотел увидеть Нерултенга, помочь ему, но не знал, доверяет ли тот ему теперь. Но вот к Ерошенко пришел Таурулкотл и сказал, что брат его почти здоров, только в него словно вселился какой-то бешеный келе: Нерултенг рассорился с друзьями, выгнал из яранги родителей, а его, Таурулкотла, бьет.

– Помоги нам, Какомэй, – попросил чукча. Ерошенко отправился в ярангу к юноше. Нерултенг, услышав шаги Василия, как-то сразу успокоился, взял его за руку и сказал, что благодаря снадобьям и травам раны его почти зажили, только… он уже никогда не сможет видеть.

– По чукотскому обычаю очень старый или больной человек, – сказал Нерултенг, – может сам, по собственному желанию покинуть Тундру живых и уйти наверх, в Тундру мертвых. Зачем быть в тягость другим?.. – Он помолчал. – Хороший обычай, не правда ли?

Ерошенко не отвечал; он не сразу понял, куда клонит юноша. Но Нерултенг принял его молчание за согласие.

– Однако наложить на себя руки нельзя: это – грех, плохо. Такую услугу человеку оказывает тот, кого он больше всех любит. И тот, кто очень любит его, – сказал Нерултенг, многозначительно пожимая руку друга.

И тут Ерошенко понял, к чему клонит его приятель. Он вздрогнул, словно по его телу прошел электрический ток, и закричал:

– Ты не смеешь, не смеешь просить меня об этом. Нерултенг! Я не хочу и не могу этого сделать!

– О, Какомэй, – запричитал Таурулкотл,- – скажи моему брату, что я сам сделаю это ради него. Неужели не я люблю его больше всех на свете?

Но Нерултенг не слушал его и, обращаясь к Ерошенко, продолжал.

– Зачем ты кричишь? Зачем волнуешься так, Како-мэй? Давай обсудим все спокойно… Это ведь всего лишь дружеская услуга.

– Но ведь это – убийство. – Ерошенко говорил взволнованно, торопливо… – Я сам слепой и знаю – незрячий может жить, трудиться, иметь друзей. Я увезу тебя в Москву, ты будешь работать, у тебя будут жена, дети. Ты еще найдешь свое счастье. Не опускай руки, брат мой!

– Скажи мне, о Какомэй, скажи откровенно, как брат брату и слепой слепому – ты живешь и работаешь в Москве и ты счастлив, да?.. Скажи тогда, почему ты один?

– Почему я один… – как эхо повторил Ерошенко. – Тебе я отвечу на этот вопрос… Я много путешествовал по Востоку, был в Японии, Индии, Китае. Обо всем, что увидел там, что пережил, я написал в своих сказках. Сказки эти были подобны воздушному замку, уходящему в небеса. И замок этот рухнул – я упал, но не разбился, потому что воздушные замки существуют только в воображении…

Не знаю, Нерултенг, понял ли ты меня. В Европе жил когда-то один добрый человек, чудесный сказочник. Так вот он сказал такие слова: "Я заплатил за свои сказки большую, я бы сказал, непомерную цену. Я отказался ради них от своего счастья и пропустил то время, когда воображение, несмотря на всю свою силу и весь блеск, должно было уступить место действительности. Умейте же владеть воображением и для счастья людей и для своего счастья, а не для печали". А я не сумел и, как он, тоже пропустил свое счастье, свою любовь. Поэтому мне часто бывает грустно…

Но я знаю, есть люди, с которыми я мог быть счастливым. У меня были друзья, но мне рано или поздно приходилось с ними расставаться. И все-таки я всегда буду стремиться к ним.

– Вот почему ты оставил Москву, бродишь по миру, приехал сюда, на край света? Ладно, можешь не отвечать – мне и так все ясно…

Ерошенко собрался уходить. Прощаясь, Нерултенг был весел и даже рассмеялся, впервые с того дня, как ослеп. Ерошенко обнял его и зашагал к базе.

Нужно было что-то предпринять. О своем разговоре с юношей Ерошенко рассказал начальнику базы Тихону Семушкину. На следующий день тот созвал общее собрание работников базы. На нем было решено на общественный счет послать Нерултенга лечиться в Москву. Но вечером к Ерошенко прибежал Таурулкотл и сказал, что его брат покончил с собой по чукотскому обычаю. Для того, чтобы узнать, был ли он хорошим человеком, труп его положили на вершине холма и спустили собак. Труп плохого человека они бы есть не стали, и тогда чукчи, чертыхаясь, долбили бы мерзлую землю, чтобы положить в нее тело. Но тут собаки понеслись на холм, как дьяволы, разорвали тело слепого, и все узнали, что Нерултенг был очень хорошим человеком.

Смерть юного друга потрясла Ерошенко. Он размышлял о том, что же собственно погубило способного юношу. Чрезмерная впечатлительность? А может, знакомство с так называемым цивилизованным миром, с убийствами и кровью, которые вдруг неожиданно вошли в жизнь чукчей? Но как добиться того, спрашивал себя Ерошенко, чтобы чукчи, познавая плоды культуры, не вкусили и их горечи?

Однако тогда он еще не мог ответить на этот вопрос. Ерошенко не представлял всей сложности жизни тогдашней Чукотки, народ которой готовился к невиданному переходу из эпохи первобытного общества в социализм. Ему казалось, что цивилизация и чукчи – две вещи несовместимые. Ему нравились "люди, для которых холод был стихией, океан – нивой, а ледяная равнина – поприщем жизни, вечные борцы с природой, тело которых было закалено как сталь… воины, привыкшие считать естественную смерть постылой и бессильную старость – наказанием судьбы, которую следует сокращать добрым ударом ножа или копья".

Эти слова известного исследователя Севера В. Богораза-Тана появились тогда в записной книжке Ерошенко. А рядом с ними – белые стихи, названные им "Чукотская элегия".

"…Все спит под сияющим небом – и я, и земля, и море. Но, чу – раздался выстрел! И от горя крякнули утки. И от боли заплакала чайка. И каркнул от радости ворон – злая черная птица. Не спишь ты, жестокость людская. Под солнцем нежится море, во сне что-то шепчет тундра. Усни же, жестокость людская!

Но сел комар мне на руку, сосет меня деловито. Не может он жить без крови. Без крови не могут и люди. Об этом ты каркаешь, ворон? Ты – злая черная птица.

Я трогаю камни у моря, что были скалой когда-то, что станут со временем пылью и вдаль унесутся с ветром.

Мы все во прах обратимся – я сам, и моя собака, а с ней и моя байдара… Об этом ты каркаешь ворон? Ты – злая черная птица…".

(12) Какомэй – "диво", "чудо" (чукот.).

Кейгин – Черный Медведь

Минуло лето. Наступила долгая полярная ночь. Ерошенко чувствовал, как на него навалилась тьма, и ему, как двум бабочкам из сказки "На берегу", хотелось остановить заходящее солнце.

Но на этот раз солнце и впрямь зашло надолго, Ерошенко казалось – навсегда. На сердце у него было тяжело: он все время думал о своем безвременно погибшем друге, о смерти, которую так и не смог предотвратить. Что значили его опыт, ум перед вековечной мудростью тундры? "Слепой ведет других к солнцу! Не правда ли, смешно?" – говорил он себе.

От этих дум не отвлек его даже приезд брата Александра. Рассказав о домашних делах и узнав, что тот опять не собирается в отпуск, Ерошенко больше не говорил с ним на эту тему. Обычно Василий у себя в комнате что-то писал, нередко к нему заходили чукчи, и между ними начинался оживленный разговор.

Однажды он спросил брата:

– Ты встречал слепых в тундре?

– Да, и не раз.

Василий оживился:

– И что же они там делают?

– То же, что и другие. Вот Кейгин, к примеру, мастерит самые лучшие в этих краях нарты.

– Он что, родился слепым?

– Да.

– Но как же ему при рождении сохранили жизнь? Ведь по законам тундры он должен был умереть.

– И все же Кейгин остался жить, – сказал Александр, и поведал брату историю об оленеводе Умке и о его слепом сыне, Кейгине.

…В нашем северном краю от маленькой Калучинской бухты до большой реки Колымы, от мыса Рыркарпий (13) и до бухты Провидения – все вокруг хорошо знают оленевода Умку. В хозяйстве его уйма оленей, "клитку-клитку, нет таузенд" (14). Живет он с семьей в просторной яранге, где в пологе (15) из медвежьих шкур в глиняном сосуде всегда горит тюлений жир. Но безрадостно в доме Умки: четырех жен имеет богатый оленевод, однако нет у него ни сына, ни дочери. Печалится Умка, грустят его жены. Каждый вечер садятся они у входа в ярангу, бьют в бубен и напевают печальную песню: "Много еды в нашем доме, вдоволь и русского чая и американского табака. Но некому отведать это вместе с нами. Приходи же, гость, к нам, приходи скорей, мы так тебя ждем!"