Моисей Винокур - Голаны

• Название: Голаны
• Автор: Моисей Винокур
• Жанр: Русская классическая проза

---

Две японских бритвы взметнулись в ее окаянных бельмах страхом смерти и ненавистью.

- И-и-и-хсс!

- Проваливай, подонок!

В отчаянии схватил полную парашу ходящими ходуном руками, отнес и вылил в биде. Вернулся. Схватил "Литературные страницы номер раз" вместе с ОШО и в сердцах заебенил в биде. И слил воду. И грех с души. Забил с горя косяк. Подкурил. Крикнул: "Прощай!"

И продернул в Станицу.

ФЛАМИНГО

Вот и осень. Сентябрь-ноябрь. Бабье лето Палестины в предчувствии ареста. А арест - он как оргазм, когда ты уже затих и расставил ноги, и тебе отсосали аккуратно, чтоб не забрызгаться. Однако.

Ноябрь. Вы еще помните тот ноябрь? Ужасно превентивный месяц! Хоть и живу я в политической жизни страны ниже лишайника-ягеля и тише мандавошки у ингушета, засобирался и я в крестный путь - по свежей информации. Свежести из ряда вон. Это как ленч у коренных израильтян, когда на стол подают от хуя уши такой свежести, что они еще хлопают.

Значит, так: две пары нательного белья, банные туфельки ручной работы в неволе в бытность мою в суперсекьюрити в Рамле, скакалку для прыжков на ограниченном пространстве, вилку электронагревателя (от них хуй дождешься кипятку), "Литературные страницы номер раз", предметы культа, и присел на дорожку.

Теперь меня одолевают сомнения. Не когда возьмут, а во сколько. И хотя любые сомнения в пользу обвиняемого - с одной стороны, и не шибко бьют по яйцам - с другой, я решил косить под доброкачественную плесень в политическом аспекте кириллицей без препинательных знаков.

Чтоб не рехнуться, забиваю тучный косяк. Хули жалеть в последний день Помпеи. Подкурил. И вы уже знаете, что случилось, из ранее прочитанного.

Так я сидел и шмалил, как отверженный, запаивая в целлофан ботву канабиса, урожая последних лет, и страдал! Тулинька-Туля-винокурвертируемая валюта на ларьке тюремных ассоциаций с последующим взрывом в кулаке утраченных грез... Где подцепила ты еврейскую манеру отвечать вопросом на вопрос?

- Тулинька, люба, ну какой нам смысл базарить? Я люблю, когда гладят по шерсти. Неужели это порок?

- А ты?

- Тулинька, кеци! Красивейшая из женщин. У меня было тяжелое детство. Меня, как козью ножку, заворачивали в газеты вместо пеленок и втыкали в снег в уссурийской тайге. Конусом в сугроб, лицом к Великой Отечественной войне. Ведь я мог застудить простату!

- У тебя больное самолюбие.

- Тулинька, люба, я вырос в семье, где кормить грудью младенца считалось западло. У мамы, видите ли, были перси. Я жрал молоко скота и чмекал хлебный мякиш через марлю. И в два годика кричал каждой встречной корове: "Вус эрцех, момэ?" Ты мне сочувствуешь?

- А ты?

- Сука, ты сказала, что любишь меня.

- А ты?

- Что - я?

- Ты... ты - эгоист!

- Обижаешь, начальник.

- А ты?

- Я люблю тебя!

- Пошел ты на фиг со своею любовью.

- Родничок ты мой серебряный! Золотая моя россыпь! Вакуум и удушье моих дыхательных путей. Ведь ты знаешь, что то, что от кошки родилось, замяукает.

- А ты?

О, диалоги матриархата! Будьте вы прокляты! Бездны бытия от сотворения мира на сукровице, выдранной из детородного члена кости. Ушлая Ева. Проблядь Лилит. Архаичные сумерки фраерюги Адама. Псилоцибин древа познания!

- Но Господь поставил херувима с огненным мечом к востоку от рая!

- А ты?

Хук слева открытой ладошкой по до боли симпатичному мне лицу. Хук справа.

- Подонок!

- А когда сосешь - губой трясешь?

- Не бей меня, Мишенька!

- Я люблю, когда гладят по шерсти!

- Да, Мишенька, да!

- Я люблю, когда глаза напротив зовут!

- Да, Мишенька, да!

- И обжигают сиськи!

- Да.

- И пылают булочки попки!

- Да.

- Я люблю тебя, Туля!

Хотелось всплакнуть перед дальней дорогой.

Умывшись слезой, я вздохнул и заныкал "зерег" с канабисом в укромном месте седалища. Над державой носился синий хаос мигалок, и вой сирен метался над бездной. Когда они подъехали и одевали "бананы" на конечности бренной оболочки, мое астральное тело, проскочив низкую облачность, купалось в амброзии артезианских иллюзий. Как в Баден-Бадене.

Не докучали. Не оскорбляли. Не били. Чтили отца моего и мать мою. Не прелюбодействовали. Любили меня, как самих себя. Имени моего в слове напрасном не поминали. Не лжесвидетельствовали, не скотоложствовали. И, естественно, не убили. Только смеялись, когда я пожалел, что вывел их из Египта. "Сонэ миштарот ихие!" - кричал я в припадке клаустрофобии, а они смеялись, как дети.

Посадят в пробирку крайне правых экстремистов, включат декомпрессор и кнокают, как меня мудохает болезнь левизны.

Лучше бы Тулю на сходняк привели. От хорошего человека в Бат-Яме!

А время шло, и часики тикали.

За давностью преступлений я их понял и простил. Даже подлянку в Осло.

Блядву не докажешь.

Я забыл им штурмовые отряды белобрысеньких мутантов, надроченных на Хеврон. Засосы с Арафатом в Ориент-хаузе. И охоту на ведьмаков по религиозным ишувам.

Мы так часто и ненавязчиво говорили о мирном процессе, что я, будучи вполне вменяемым, предложил: а что, если взять и объявить всех нас фламинго, и пусть "Гринпис" разъебывается за наше поголовье?

Время калечит память.

В беспамятстве попросился домой. В тренерскую каптерку вольного бомжа и к мордашкам моих чемпионов.

Но фотограф, что увековечивал и в фас, и в профиль, стал возражать и чуть не обосрал малину. Я, мол (обо мне), ненавижу многопартийную систему... Козий пидарас! Тебе-то какое дело? Скоро все будем голосовать за партию ЛСД, и наступит консенсус в "экстази".

- Ладно, - сказали, - иди. И вообще, лех кибенемать, дегенерат!

Я и пошел.

Я Олежку долго не видел... Я боюсь его позабыть.

Теперь я только ем и сплю и пытаюсь вспомнить, что было. И курю иногда анашу. Денег нет. А Олежка хлопочет, выбивает для меня пособие на прожиточный минимум и тренирует вместо меня. Ставит мальчишек фронтально. Защита - уклонами и нырками. Серийные атаки. Жесткий встречный бой без компромиссов.

- Так, дядя Миша?

- Класс, сынок! Только так!

А на днях у меня забрало ключи руководство "Маккаби". Ключи от шкафа с инвентарем. Ненавязчиво. Сказали, будто стоял я на паперти реактивного истребителя в олимовском садике в чем мать родила и протекторе и просил бюджет у прохожих. Врут, суки.

- Олежка, зачем они так?

- Не переживайте, дядя Миша, - утешает меня мой двадцатилетний кирюха. - Все равно потомки узнают, как во времена мелкого политического деятеля, убитого на Площади царей израилевых, жил и помогал становиться мальчишкам бойцами Моисей Зямович Винокур с кличкой "Лау" по первому сроку.

- Цыц, ебут твою мать! - кричу я на моего любимца. И мы начинаем ржать, как гашишники. Ох, Олежка, доведет тебя язык до цугундера.

Нарыдавшись, мы идем жрать шуарму. Под аккредитив базедовой болезни. Приходим к Маллулу-духанщику и здоровкаемся с ним за руку. Кристальный маркетинг. Хочешь получить назад руку - не обижай вдов и сирот.

Нередко, когда Олежек перебарщивает, Маллул наливает пиво. Вся станица знает, что я патриот и питаюсь урывками, но пока за глотку не схватишь... проходу не дадут.

Это заботы о жрачке.

Когда нужны карманные бабки, я встаю ни свет ни заря и гуляю. Пробегусь по палисадникам Станицы, настригу цветочков полевых и тащу еще тепленькие на олимовскую барахолку.

Там меня уже ждут перекупщики краденного, и мы грыземся за каждый пиастр, и у всех базедовые моргалы первой череды с кровавым подбоем, но как увижу ту - очкастенькую и интеллигентненькую - плюну и уступаю в цене. Теперь в красненьком, а головка беленькая, меня не боится. Первая подходит и спрашивает: "Левкои есть?" Простите, говорю, душа моя. Вот только что ромашки спрятались и поникли лютики. Понимаете, какой мне конфуз. И внаглую получаю с барыг экибан алых роз.

- Вот вам, сердце мое, для украшения жизни. Презент.

Питерская Пальмира с чудесной попкой на отлете - мерцает. Прижмет к маленьким восьмиунцевым персям букет и излучается.

- Как вы поживаете, Моисей Зямович? - спрашивает, как с картинки Ренуара, красивенькая до чертиков. - Как ваши дела?

- Аколь беседер.

И стоит передо мной чья-то не найденная в этом мире половинка, как встарь на реках Вавилонских, и в моей башке наступают сумерки.

- А у вас неземные радости, так?

- Нет, не так. И вообще - никак.

- Ну, никак это лучше, чем цурес. В эпоху базедового сионизма и кошелок абсорбции. Давайте поговорим о вербах.

- А та худенькая женщина, что светилась возле вас, она где?

От удара пальцами "рогаткой" исчезает сетчатка, и тихо и торжественно, как в городском саду моего детства, вступают басы. Ум-па-па, ум-па-па... ум-па-па... Крепдешин черной кофты в белый горошек. Ажурный воротник и манжеты. Карие глаза, готовые в любую секунду расплакаться. Шейный браслет из серебряных рыбок, связанных чередой. Светлое знамя юбки от классической попки до святой земли. И ее родниковой чистоты горячее дыхание...