Дмитрий Юрьев - Режим Путина. Постдемократия

• Название: Режим Путина. Постдемократия
• Автор: Дмитрий Юрьев
• Жанр: Публицистика
• Год: 2005
• ISBN: 5-902048-23-0

Со сталинских времен в ткань русского языка вплелось негативное отношение к слову «режим». Режимы были только «у них» и только диктаторские: Франко, Салазара, Чанкайши, Пиночета…

Лишь профессиональный язык механиков сохранил натуральный исходный смысл: режим работы двигателя – нормальный. Эта книга о мечте Президента нормализовать работу государственной машины, о стремлении к этому и о множестве барьеров на пути к решению этой задачи.

Одни барьеры застарелые, другие порождены отчасти предвидимыми, но все равно внезапными обстоятельствами: от Беслана и казуса Ходорковского до навыков бюрократий, партий и движений, бизнеса и, наконец, всякого российского человека, которому надлежит стать гражданином.

---

ЯБЛОКО ЭВЫ

После 2002 года стало модным сравнивать судьбу российских реформ с реформами аргентинскими. Поводов множество: и специфика взаимоотношений обеих стран (России и Аргентины) с международным сообществом (перепады от любви до ненависти), и попытка в свое время спастись от августовского кризиса 1998 года по рецептам знаменитого аргентинца Доминго Кавалло, продекларированная несостоявшимся правительством Черномырдина – Федорова, и главное, игра на неуверенности в завтрашнем дне (особенно если сегодняшний хотя бы немного лучше вчерашнего).[12]

А главное, аргентинский кризис 2001–2002 годов – это превосходный повод поквитаться для сотен и тысяч «героев вчерашних дней»: советских экономистов, несостоявшихся гуру новой власти, всех тех, кому за эти годы надоели постоянные ссылки на преимущества либерального опыта, будь то чилийский, польский, западногерманский или аргентинский. Ибо главный вывод из аргентинской катастрофы – это необходимость немедленно отказаться от «радикально-либерального курса» экономической команды президента (будь то курс Гайдара, Чубайса или Грефа).

Вывод простой и удобный. Только вот совсем не логичный.

Между Россией и Аргентиной, конечно же, есть большое внутреннее сходство. И это сходство состоит в непропорционально большом весе самых примитивных популистских настроений в структуре национального общественного сознания.

Россия, так и не выведенная Столыпиным за пределы общинной психологии, пережила 70 лет паранойяльного коммунистического коллективизма, при котором в Уголовном кодексе существовал такой состав преступления, как «частное предпринимательство». Что же касается Аргентины, то там все было намного легче, но лишь в той степени, в какой аргентинское танго веселее мрачной мелодии «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» Потому что энергии и в «Жертве», и в танго было поровну. С полной самоотдачей погружались и аргентинцы, и русские в такие взаимоотношения между властью и обществом, когда главным событием становится снижение цен (от щедрот товарища Сталина) или массовая раздача подачек (от щедрот Эвы Перон[13]).

Главное сходство между Россией и Аргентиной – в умонастроении элит. При всей своей видимой непохожести и коммунисты, и перонисты десятилетиями развращали свой народ и развращались сами, привыкая к социальной безответственности и языческому культу «общества» («народа», «нации»). Отношение к идолу по имени «народ» было именно языческим: его надо задабривать жертвенным мясом, а если что не так, то можно и высечь.

При этом формируются совершенно незыблемые стереотипы строгости и, напротив, послаблений: в одном случае провозглашаемый аскетизм сопровождается жестокостями и удушением свободы, во втором – свобода осознается прежде всего как свобода от ограничений закона, свобода воровать и проказничать (раз уж раньше все привыкли считать свободу преступлением).

Печальная история Аргентины – это история принципиально нереформируемой популистской элиты. Элита может выступать под маркой популистской авторитарной диктатуры генерала Перона, потом взять на вооружение методы гораздо более грубой военно-полицейской диктатуры, затем вернуть престарелого Перона к власти уже как народного заступника и ультрадемократа, после этого вляпаться в одну из самых жестоких в истории Латинской Америки военных хунт, сместить эту хунту и избрать демократического президента-перониста арабского происхождения.[14] Но карнавальное разностилье, перепады от произвола и жестокости до анархии – все это остается в рамках неуважительного заигрывания с населением, взаимного жульничества народа и власти, любви-ненависти, веры-разочарования. И никогда не превращается в скучную жизнь по правилам.

Эксперимент под названием «ультралиберальная Аргентина», казалось бы, ничем не отличался от аналогичных экспериментов в соседних и дальних странах. Как и в Чили (Пиночет – «чикагские мальчики»), и в Польше (Валенса – Бальцерович), и в Чехии (Гавел – Клаус), отец аргентинских реформ Доминго Кавалло, действуя под политическим прикрытием популярнейшего президента-перониста Карлоса Менема, пошел на радикальные меры: ввел жесткую привязку местной валюты к доллару, ограничил социальные расходы. Легендарная аргентинская инфляция (по поводу которой в Буэнос-Айресе ходил такой анекдот-быль: садясь в такси, нужно договариваться о плате в момент посадки, а расплачиваться в момент высадки – очень выгодно, ведь за время поездки цена успевает сильно вырасти) вдруг окончилась, экономика зашевелилась, а МВФ записал Аргентину в свои любимцы.

Правда (как выяснилось позже), «ультралиберальные» реформы происходили только в тонком слое: либералы формировали принципы экономической политики, банки меняли песо на доллары один к одному. А вот вся толща государственного аппарата осталась в основном перонистской и стопроцентно популистской. За годы кавалловских реформ небывало вырос государственный аппарат, а крупные госчиновники (во всяком случае, по словам экспертов) восприняли «либерализацию» исключительно как сигнал «обогащайтесь!», посланный им лично.

И в результате политико-экономическая постройка под названием «Аргентина» предстала чем-то опасным и несуразным: «по краям» – хрупкие, но совершенно не гибкие стенки из псевдолиберальных принципов, внутри же – не укрощенная и только прибавившая в своем рвении популистская вольница. Возникает вопрос, вернее, два вопроса: где здесь «поражение либеральных принципов»? и такое могло ли не рвануть?

Нет, аргентинский взрыв никак не тянет на доказательство несостоятельности «пресловутых рецептов МВФ». Более того, были бы «глобалисты» чуть менее политкорректны и не так лояльны своим креатурам, они давно бы могли сделать из аргентинского кризиса яркий и убедительный пропагандистский аргумент в пользу ультралиберализма. Потому что глупо обвинять слона в отсутствии рогов, даже если на его клетке на чистом глобальном английском написано «буйвол».

Однако российско-аргентинские параллели значительно глубже. Потому что, отталкиваясь от аргентинского краха 2001–2002 годов и «кризиса русского либерализма» в его гайдаровском варианте, провозвестники «либеральной модернизации» для России, представленные в начале путинского правления командой, которую общественное мнение связывало с «Центром стратегических разработок» Германа Грефа,[15] предложили стране другой вариант. С одной стороны, очень далекий от аргентинского. С другой – близкий ему генетически в своей оторванности от жизни, в своем формализме, продолжающем традиции либерального догматизма гайдаровских времен.

Долгое время пресловутые «свободная Россия» и «шоковые реформы Гайдара» оставались пропагандистскими штампами. Россия не была свободной, реформы Гайдара – шоковыми. Действительно радикальные, неслыханные в истории России по масштабу преобразования затронули основы политической, экономической и повседневной жизни людей. Однако социально-психологическая структура пресловутого «человеческого материала» российских реформ осталась неизменной.

Главной бедой реформаторов «гайдаровского призыва» – той команды, которая осенью 1991 года была сформирована Геннадием Бурбулисом и Алексеем Головковым и из которой вышли Егор Гайдар, Александр Шохин, Анатолий Чубайс, Петр Авен и многие другие, – был советско-интеллигентский догматический формализм, склонность к обожествлению инструментария реформ и – одновременно – к абстрагированию от существа этих реформ, от их конечной цели.

На некоторых, особенно начальных, этапах процесса такой догматизм оказывался полезен: он позволял сконцентрироваться на конкретных промежуточных задачах и сохранять неизменным результирующий вектор политики под мощным давлением многочисленных и сильных оппонентов. Однако даже тогда, поздней осенью 1991 года, уже происходила своего рода подмена понятий. Хотя сами реформаторы достаточно четко определяли либерализацию цен как инструмент преодоления товарного дефицита, логика идейной борьбы тех дней все более склонялась к абсолютизации «отпуска цен», к превращению соответствующего пакета решений из инструмента реформ в их конечную цель.

Та же подмена произошла и немного позже, в 1992–1994 годах, когда состоялась «приватизация по Чубайсу». В ходе этого процесса заявленная цель расслоилась – на массовом уровне говорилось о «двух волгах», на элитном – впрочем, достаточно откровенно и публично – о другой сверхзадаче реформ: любой ценой и как можно скорее сформировать в России слой крупных собственников, которым будет что и будет чем защищать от угрозы коммунистической реставрации и которые возьмут на себя роль локомотива подлинных преобразований. Но и эта, сравнительно более «честная», постановка задачи оказывалась муляжом: на глазах происходило превращение «слоя крупных собственников» из инструментария реформ в их главную цель, а значит, оставались вне контроля и внимания все обстоятельства, связанные с социально-психологической спецификой этого «слоя», обстоятельства, очень быстро конвертировавшиеся в «приватизацию государственной власти», в логику «семибанкирщины» и «олигархии», в слом всех попыток выстраивания последовательной реформаторской стратегии во второй половине 90-х годов.