Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

• Название: Два голоса, или поминовение
• Автор: Владислав Броневский
• Жанр: Поэзия
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-480-00222-5, 978-83-7549-114-2

Избранные произведения Владислава Броневского (1897—1962) – выдающегося польского поэта XX века. Большинство текстов впервые на русском языке.

---

О шуме

Если б стихов я писать не умел,
может быть, лес еще краше шумел,
может быть, этот горный ручей
вдруг озарил меня блеском речей,
тайны раскрыл бы сердечные,
светлые, мрачные, вечные.
Но мне не слышен голос ничей —
сам я журчу, как ручей.

Кусочек Леванта

Хвойный кедровый шорох
в этом огромном небе
(в Бальбеке? Иерусалиме?).
Эх, позабыть этот мо́рок
Мне бы…

А ещё бы – забыть эти звезды
(мало ли их бывало?)
и эту любовь забыть,
забыть, чтоб её не бывало!

Потому что я часто уезжаю

Каждый раз, когда я возвращаюсь в Варшаву,
плачу опять и опять.
Гляну на город – след увижу кровавый,
гляну в себя – тоски не унять.

Гляну кругом, погляжу, поброжу,
съезжу в Лазенки и на кладби́ще,
там поброжу, помолчу, погляжу,
станет казаться иным пепелище.

Каждый раз, когда я возвращаюсь в Варшаву,
счастьем душа полна:
след был кровавый – не будет кровавый,
будет лишь радость и только весна,

Колонна

Король Зигмунт Третий был скверный король,
но я не расстанусь с Колонной...
(Пиит запинается: король, рифма – боль,
другая, конечно – стозвонной, хваленой...)

В тебе мне звенела история Польши
(с минусом тройка),
не знаю, садились ли там журавли,
летевшие в Польшу,
но только
я должен сказать,
что люблю эту пядь
истерзанной нашей земли.
Рыданьем и вздохом я должен сказать,
что люблю эту пядь
истерзанной нашей земли.

Бодлер

Хотелось, чтоб ты шла
под зонтиком красивым
по улице осенней,
где множество деревьев,
нагих,
но – столь прекрасных!
По улице такой же
ходил Бодлер
и думал,
удастся ли до завтра
сложить стихи
для матери,
а также для любимой...

А также – и для хлеба.

Ласточка

Вдруг на меня любви нахлынула волна,
как паводок, что льды уносит.
Да, ты не молода, но – как весна,
но только кто тебя об этом просит?

Быть может, я склонялся пред тобою
униженно, с надеждою, с мольбою,
в отчаянье, быть может, целовал
и ласточкою называл?

Иль, может, ласточки, что в небесах летали,
тебя, тебя напоминали,
летали, щебетали, улетали,
чтоб дни мои смелей и радостнее стали?

О писании стихов

Если я не люблю, не страдаю —
стихов не бывает.
Родные мои, моя родная,
она-то знает —
труднее, чем в муках ребенка рожать, —
отказаться от всего мира
и сердце рукою сжать,
чтобы капелька горького яда
сразу вытекла из него.
Спи, родная. Ничего мне не надо,
не хочу для себя ничего.

Бессонница

Сам не сплю, тебе не даю, курю папиросы;
на столе: будильник и хлеб меж двух хризантем,
за окном ноябрьская буря завывает разноголосо,
а я онемел совсем
и, словно бревно, мохом поросшее,
косо смотрю на мир.
Спи, моя нежная, хорошая,
я не сплю.
Папиросы мешают? На, держи!
Или руки на голову мне положи.
Убаюкай, вели мне спать.
Научи, как стихи писать.

Гвоздика

Я купил для Ванды гвоздику
в декабрьское ненастье.
Погуляет она (холод – дикий!),
вернется домой – здрасьте!
Без гвоздики зябко ей будет зимой —
помним, помним.

Но она вернется домой,
но она вернется домой,
как двенадцатый час
в полдень.

Об иволгах

Вполне права – как всегда – жена:
«Оставь стихи. Поспи до утра!»
А майскую, не признающую сна,
ночь колышут большие ветра.

Опять мне запала в сердце строка,
как тыщи похожих строк – до нее.
Ах! Сердце не охолонёт, пока
другое не изберу житье.

Так пусть околдуют меня в лесах
иволги, соловьи, жасмины.
Роса на цветах, роса на глазах.
Рассвет – и слёзы хлынут.

Птицы и мята

Как на могилу пришла ко мне.
Зачем, почему – так?
Ведь птицы летают в голубизне,
ведь мята растет на прудах.

Ты думаешь: смолк, затих,
смерть за горло взяла навсегда.
А я – не согласен: вот он стих!
Словно звезда.

В нем – птицы летят и мята растет,
а смерти – нету в нем...
Послушай, запомни, и пусть он – живет
в сердце твоем.

Лампочка

Лампочку в голове у меня
розового – что ли – огня
засвети, а потом
всё обсудим вдвоем.
Будет вечер и абажур,
я с тобой посижу.
Будет кот, а может быть, пёс,
только не будет —
правда, не будет? – слёз.
Будет из Диккенса что-нибудь,
из Андерсена что-нибудь,
ресницы глаза закроют.
Ты будешь сонная, томная,
и розовую горящую
лампочку
я погашу
и слово – то, настоящее,
только тогда скажу.

Стихотворение

Нет, такого не может быть,
чтобы сразу я стих написал,
он во мне должен прежде пожить,
чтобы выносил я, воспитал.

Чтоб моей он потрясся судьбой,
чтобы вихри ревели над ним,
чтоб пустынь изнуряющий зной
над стихом колыхался моим.

Надо мною все это встает,
как Медуза.
Открою глаза, и вот —
Муза.

Забже

Руби, шахтер, пласт угля упорней,
руби скорей и сильней:
встает в твоей шахте, встает в твоей штольне
фундамент Отчизны твоей!

Под твоим молотком пала власть капитала.
пробил свободы час.
Больше железа, угля и стали
для трудящихся масс!

Уголь согреет, накормит голодных,
уголь – наш Общий Дом,
уголь – могущество войск народных,
с ним к светлым дням придем!

Не для паразитов, для собственной пользы
течет сегодня твой пот:
ждет и смотрит рабочая Польша,
ждет молот, и трактор ждет!

Шахтер, скорее, шахтер, смелее
в грядущее наше иди,
работай, сил своих не жалея,
будь всегда впереди!

Твоя навеки земля эта, знай же!
Твой уголь, за уголь борись!
Забже идет впереди, Забже
ведет нас в социализм!

Внуку

Когда ты подрастешь, в Словацкого заглянешь
и наконец до драм его дойдешь ты,
то, все еще дитя, ты удивляться станешь:
мол, почему нас не смущает то, что

вот, например, Шекспир о бедствиях рассказы
почти бесстрастно вел? Так почему же Лилле
змей надо убеждать? И для чего здесь фразы,
коль у трагедий вид почти идиллий?

Послушай, внук: Марии Зарембинской
и без неподпоясанной рубашки
пришлось изведать ад неволи освенцимской —
все: травлю псами, труд, бесплодный, тяжкий...

на муки рабства обрекли Марию,
ах, но свободной быть она не перестала;
и сбрили волосы ей рыже-золотые,
но яростность войны в глазах ее блистала...

Внук, волосы ее остались в Освенциме,
в копне людских волос, туристам всем на диво.
Мария! Не забудешь это имя?
И коль звучат в ушах Словацкого мотивы,

то знай: в звучащий гроб вошла она, как Лилла,
и будто бы струну колышет каждый волос
ей вихрь истории, и будит не могилы,
а сокрушенных арф он пробуждает голос,

Знай, внук, что кровь твоя зовется освенцимской,
и это уважай, коль умирать придется.
Со славным именем Марии Зарембинской
иди, подняв кулак, с неправдою бороться!

Памяти К. И. Галчинского

Поэт антично-цыганский,
волшебной бричкой носимый,
конец всем твоим романсам
любимым.

Какая теперь Ниоба
в тоске тебя поминает?
Скрипка плачет у гроба,
и мы рыдаем.

Может, со Ствошем вместе
над башней Марьяцкой,
резьбу сплетаешь ты с песней
в узор залихватский?

Жаль мне, Константы, жаль мне,
шуток твоих и песен,
жизнь уже не распсалмить,
и сон стал пресен,

но как-то декабрьской вьюгой,
хоть годы минут,
грянет Бахова фуга —
и слёзы хлынут.

И скрипка, что Юзе в дар ты
дал, на радость мальчонке,
примчит метеором ярким,
зальётся звонко.

Анка

Ясеневый гроб

И здесь кружит, как на Повонзках,
пушистый снег в январский вечер...
Там, в тесных ясеневых досках,
последний сон твой глух и вечен.

Не призрак ты, а память, грозно
влекущая меня в былое,
нет, не в элизиума розы,
я в горе верую живое.

На всех хватило б слёз, без счёта
пролитых мной в ночные бденья...
И нет тебя, и вот ты, вот ты...
Постой, помедли хоть мгновенье!

Припомним звезды детства... Помнишь!
«Мир кружится...» – ты говорила,
и как бродили мы по Польше,
и памяти как сладко было.

Дорога Краков – Гданьск по Висле
вилась в цветении апреля...
Тогда мы вместе пряли мысли,
теперь мои осиротели.

Осенний Ойцув был... Сверкая,
желтели в Кельцах листьев груды.
Ах, если б знала ты, родная,
как тяжело отцу, как трудно!

Но я не сдамся! Твердо, стойко,
из дали в даль пойду я снова,
и тем, кто свет зажег на стройках,
свой долг верну я светом слова.

Берёза