Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

• Название: Два голоса, или поминовение
• Автор: Владислав Броневский
• Жанр: Поэзия
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-480-00222-5, 978-83-7549-114-2

Избранные произведения Владислава Броневского (1897—1962) – выдающегося польского поэта XX века. Большинство текстов впервые на русском языке.

---

Демонстрация

Кипящий жар пожирали тротуаров иссохшие глотки,
раскалённого солнца кусками падал на крышу гром.
Толпа вырастала в небо. Напирала, выставив локти.
Убегали, звонили трамваи. Шаг печатал за домом дом.

Как глаза, небеса расцветали. Глаза васильками
синели.
Гудели сердца дрожащие, спазмом клубился крик.
Ветром улиц – птицы-знамёна и дымы от фабрик
летели.
Синих жил в кулаках напряженье. Лбы таранят тупик.

Триумфальные арки вьядуков напрягли тетиву разгона.
В черепах купола базилик, многократно огромней,
чем Рим.
Груди голые – рык батарей, взрывами распалённых.
Песни кровью обвиты, как знаменем,
вбитым в пламя и дым.

Прожектора жгучий луч, клубки кентавров свирепые,
небо корчилось на мостовой, в чёрной лаве город
продрог.
Глаза синевы повыцвели, от красноты ослепли.
Вздувался вулкан горящих голов, кулаков и ног.

Иокогама

Там, где над Дальним Востоком парус полярный бел,
где небо и море едины, как на японском флаге, —
сонную Иокогаму кошмарами одолел
призрачный древний Фудзи, скрытый в солёной
влаге.

Чудится Иокогаме сдавленный гул глухой —
словно подземный топот, битва, гремящая близко,
словно под великанской беспощадной ногой
рушатся небоскрёбы где-то в Сан-Франциско.

Слушает Иокогама монотонный ритм
и, маяком взирая – глазом блёклым, стеклянным, —
видит Японии льдину, льдину Европы зрит —
сушу, что в мрачном море застыла, как Геркуланум.

Мы же, во тьме внимая звездным шумам в Ковше,
чуя дрожанье суши, слыша ее дыханье,
кратеры метрополий топчем с огнем в душе
и разжигаем пламя в мировом вулкане.

Последний день

«Скорей!» – дрожащие улицы стонут и ржут,
зарёванные,
на площади бьют в набат, бурлящие толпы прут.
Небо – сырой тротуар, окровавленный
и заплёванный.
Дико под ребрами вздулся сердца распухший труп.

Тумбы афиш прорастают женщинами живыми,
а поэты их режут острым красным ножом,
головы, как конфетти, в корзину летят с гильотины,
мозгов растоптанных месиво синеет грязным
пятном.

Город распят на решетках вздыбленных улиц,
лица домов, как сеть, занавесила морось мглистая,
тянутся кверху фасады домов, дрожа и сутулясь,
хотят у каминных труб на шеях повиснуть.

Остро мигая, гасли глаза на пустом перекрестке,
«Что же... всё кончено?..» – губы жевали беззвучный
вопрос.
Кто-то поспешно тискал в опустевшем цветочном
киоске
трупики тощих, помятых, как проститутки, роз.

Бегство

Деревья – худые – махали руками отчаянно,
в сверкающих лужах плясали тени – шальные...
Глаза! – а в глазах мягко, страшно и маятно...
Злые глаза – огромные, бархатистые и чужие.

Волосы ветра дождливые опутали нас тайком,
гонит на чёрных крыльях ночей прожорливых
стадо.
Молчи! Убегаем. Успеем. Да, знаю, ещё далеко.
Дальше некуда – ладно, доеду, я должен, так надо!

Куда? – не знаю. Куда? – не спрашивай. Далеко!
Улицы мчат вслепую – крест-накрест – чёрными
иксами.
Пёс-ветер на повороте за горло хватает молчком.
Смотри! – на коне пролётки архангел Апокалипсиса...

Слышишь! – город шипит, глазницы его пылают.
Мы падаем в пустоту – уже ничего не случится,
только сердца́ во мраке – гудящими колоколами,
только уколы дождя – дробные капли на лицах...

* * *

Опять мостовые, стены… Их скуке навек я отдан,
всё гонит меня отсюда, но тело – будто связали.
И ничего не изменят ни Рим, ни Париж, ни Лондон:
ведь и они в мою душу твоими глянут глазами.

Не ослеплюсь их блеском, не оглушусь их шумом,
и почернеет вода в каналах венецианских.
Оттуда к тебе вернусь я последним криком угрюмым,
вернусь к тебе мрачной тучей, повисшей в пустых
пространствах.

Но всё же вырвусь, уеду, отправлюсь в дальние дали,
так много волюшки вольной на морях и на суше,
и городов так много… О, чтоб они все пропали:
везде без тебя мне плохо… Да и с тобой – не лучше…

Путник

Лишь на север мне дует ветер,
и от волн – седина моя,
мне звезда путеводно светит,
мне как суша – моя ладья.

Не страшат меня бури ярость,
медь луны, чернота, синева.
Сердце – горящий парус!
Сердце – разбитый штурвал!

Нет, не будешь ты ждать, как Сольвейг...
(Ветер к северу мчит, озверев.)
Не сумеешь ты спеть, как Сольвейг,
изодранный ветром напев.

В глазах от простора – резь.
Поднять паруса! Вперёд!
Мне родина – мир этот весь.
Кровь зорь в моих жилах течёт.

Ветряные мельницы

Ветер опутал их черные руки,
рвут они тучи и день изо дня
кружатся, крутятся в бешеном круге
и заглушают крик воронья.

Шибче, быстрей исполинские взмахи,
грудь деревянная дышит с трудом,
вербы косматые мечутся в страхе,
жмутся лачуги, поросшие мхом.

Кружатся, крутятся, вертятся крылья,
говор их кажется мне ворожбой,
тьме и ветрам они путь проторили,
тащат за космы туман полевой.

Тучи-мешки высыпают на жернов
рыжих закатов серу и медь,
сумрак мукою густою и черной
падает в звездное небо, как в сеть.

Солнце потоки кровавые лижет,
в пене закатной скрывается день,
крылья чернеют крестами, и вижу —
кем-то распята на них моя тень.

Душат ее до утра и тиранят
черные руки, остры, словно крик...
В красное небо, подобное ране,
прыгнула тень и растаяла вмиг.

Перун

В небе – хриплые трубы,
ветры – равнину косят,
рвутся под ветром грубым
черные стяги сосен,

пляшут отблески лунные,
топот в заоблачных кручах, —
не колесница ль Перуна
носится ночью по тучам?..

Заоблачная погоня
напролом всё мчится и мчится,
четыре ветра – как кони,
и стучит-гремит колесница...

С колесницы быстрой твоей,
словно змеи, рвутся огни!
Эту ярость живых огней
гробовым плащом осени,
гробовым дождем оберни!

Маржана

Птицы в небе кружа́т очумело;
что же стало испуга причиной? —
лик Маржаны мертвенно-белый
над белёсой висляной пучиной?

Над водой – седина тумана,
и шумят два вихря, буяня:
Свист и Посвист уводят Маржану,
и – как саван ее одеянье.

А куда уводят – не знаю;
вьются волосы, с дымкой схожи…
Вихри, с вами я быть желаю —
поведу я Маржану тоже!

Свист и Посвист, я с вами – третий!
Птицы, утренней песней унылой
встретьте час белизны и смерти,
час прощанья с Маржаной милой.

Смерть

День уставился в окна, трупно набрякший, хворый.
Медленно ходит время в больнице по коридорам.

Тихо. Серо. И пусто. Можно дойти до точки.
Тучки толкутся в небе, как пациенты в садочке.

Скрючившись по-паучьи, пальцы дрожат без толку.
В склянке цветы увяли, пахнущие карболкой.

Мысли – сонные мухи – на подоконник вползают,
крылышками о стёкла бьются и опадают.

Кто-то стоит за дверью. Кто-то уже в палате.
Смерть, монашка и доктор – все у моей кровати.

Тени

Пешеходы ночные: и мрак, и молчанье,
и дрожащие тени в фонарном качанье...

Тени тянутся – как им покинуть хозяев? —
пролезая в штакетник, на дом наползая.

То ничтожны – их топчут ногами по лицам,
то верзилы, которых любой устрашится.

От испуга их шляпы дрожат и береты —
так пугаются тени огня сигареты.

У реки – завершенье ночного похода:
тени вниз головою срываются в воду.

Исчезают! Уплыли... Повсюду забвенье...
Пешеходы бледнеют – как тени, как тени.

Я и месяц-оборотень

Месяц рехнулся! Выгнулся «тройкой»,
Тучку взнуздал и в небе чудит.
Улица, вздрогнув, движется бойко,
Город – стоглазо в небо глядит.

Влево иду и прямо куда-то,
Ветреник поздний и весельчак.
Месяц, пасущий звездное стадо
Желтой подковой – по мосту – звяк!

Пляшет на крыше мим этот лунный,
Талером в ноги спрыгнул, звеня.
– Ах ты, забавник, шумный и юный!
– Я, ты и ветер – все мы родня!

Концерт

Дирижер, разъяренный, вспотевший,
махал еще палочкой грозно и гордо,
но уже с рыканием бешеным
по улицам летели аккорды.

Выскочил из зала взволнованный маэстро,
сбежал по лестнице с застывающим взором
и крикнул городу: «Требую оркестра!
Я здесь сегодня буду дирижером».

И вдруг – флейты улиц, черные, грубые,
грянули в небо гимном мощным,
заиграли кларнеты – фабричные трубы,
им вторили фаготы водосточные,

медные трубы крыш и башен
вскочили в губы туч беззубых,
и в цилиндры домов, крытых жестью и сажей,
звезды кулаками били, как в бубен.

А когда свет зажегся в финале,
все увидели: быстры и легки,
по струнам рельсов – скрипок из стали —
трамваев пошли смычки.

Дирижер концерт затянувшийся свой
хотел прервать, измученный и усталый,
и вдруг протяжной нотой по мостовой
забренчали солнца золотые цимбалы!

Тогда, напрягши последние усилия,
он выхватил карандаш и, волненьем объятый,
на пяти телеграфных линиях
написал новую кантату.

Дымы над городом