Наталья Уланова - Все возможно (сборник)

• Название: Все возможно (сборник)
• Автор: Наталья Уланова
• Жанр: Русское современное

Способных к восприятию добра во все времена было не так много, но все же, не так уж и мало. Вызывающих полное доверие к себе, к тому, что говорят, как слушают других, смеются, грустят, волнуются, смотрят в глаза, ждут понимания… И такими остаются, что бы ни случилось. И как-то вдруг, неожиданно, всё становится понятным, близким, необходимым, своим.

Воспоминания… Они разные, то грустные, то веселые. Время надежд, когда всё еще было впереди. Время улыбок, сияющих детством. Время, в котором не нужно было слыть, достаточно было быть. На сердце одновременно и больно, и легко. Так бывает.

Потому что есть о чем говорить, о чём грустить. И никогда, ни при каких обстоятельствах нет фальши. Это очень согревает душу.

Казалось бы, от пустяка вздрагивает душа. Вот тогда происходит чудо… Чувство меры, точность интонации, вкус, подлинность момента, любовь, детское восприятие мира, абсолютная честность, доброта, сердечность, юмор и удивление воссоздают ощущение, будто всё это становится видным.

---

Какое-то время в одной из таких мастерских взялся работать и Михась. Имя от рождения он носил другое, но за время скитания среди других людей его прозвали по-иному. За долгие годы он так привык к этому Михасю, что иначе не откликался. Вот и мать с односельчанами приучил. Да не один он оказался такой, вновь нареченный. Кто вернулся Борисом, кто Илюшей, кто Юрой…

Радость встреч сошла, потекли будни, и очень скоро Михась погрустнел, осунулся лицом, начал вздыхать, почти не разговаривал. Нет, не тяжелый и кропотливый труд напугал его. Этот смельчак не боялся ничего. Дело в другом… Места ему тут было мало. Не хватало простора широкой душе. Ночами он всё так же воевал, побеждал, рвался в атаку, перегонял через всю Европу трофейных лошадей. Время, связанное с войной, озарялось теперь радостью и счастливым светом, оставило в душе тягу к движению, смене красок и декораций. …А теперь что? Пространство в два километра, кузница и мать. Да, еще стиснутые кулаки, скрежет зубов и самый сильный удар молотом за работой.

– Что я могу сказать, сынок… – всё понимающая мать сама завела разговор. Дальше не продолжила, затихла. Но потом оживилась, сумела всхлип собрать в слова. – Решил, езжай… Но слово дай, что выучишься ремеслу. Хотя… оно не подымет высоко, но и не опустит низко. Зато даст тебе дом, жену, детей и спокойную старость.

Михай благодарно склонился к матери. Потом они долго смотрели друг на друга. Кажется, прошла вечность.

– Поеду в Баку, пристроюсь там, а потом и тебя заберу. Мы заживём иначе.

– О себе думай, сынок. Я тут не одна, с людьми. Это тебе пробиваться надо.

Она смолчала о том, как больно сердцу, как пусто. Смолчала, что не знает этого «иначе» и не хочет. Смолчала, что соседская девчонка больше не будет пускать солнечных зайчиков в их двор. Боже мой, о скольком еще она смолчала!..

Михай понимал, как о многом говорили поджатые материнские губы. Но он уже всё решил. Морщины стянули лоб, глаза стали холодными, сосредоточенными, решительными. Он знал, верил, что не пропадёт на этом свете. Людей хороших много, да и на русском и азербайджанском он уже сносно говорит. Это поначалу без языка было невыносимо сложно. Но чего сейчас вспоминать об армейских буднях. Это в прошлом. Сегодняшнему ему не страшны ни дорога, ни зверь, ни человек. А разве, могло быть иначе при таком характере?..

В суматохе скорых проводов не приметил он, что мать не лила вслед воду, не вынесла зеркала. Полный кувшин ровно три дня стоял в углу у порога.

Старая мать знала все приметы и то, как они исполняются.

…

Глава 2. Марта

История немецких поселенцев непроста, драматична, сурова. Немцев, рачительных хозяев, годы упорной работы сделали зажиточными середняками, и в двадцатые, наряду со всеми, они подверглись безжалостному раскулачиванию. Но хороших работников трудом не напугать. Записались при новой власти в колхозы. Повышали показатели теперь там.

Шли годы. Было разное. Голод, лишения, отчаяние, напраслина, безысходность. Но когда вместе, когда друг за дружку – преодолеешь всё.

Неторопливо, год за годом, на ноги встали.

И вот…

Предпоследнее июньское воскресенье сорок первого занялось ярким солнечным утром. Ясное небо отдавало голубизной, обещая хорошую погоду на весь грядущий день. В доме проснулись в хорошем настроении. Ожидались вечерние гуляния. Ничто не предвещало беды. Никто подумать не мог, что уготовила всем судьба. Страшное известие дошло до них в полдень.

– Война!

Огромная молчаливая толпа сгрудилась у репродуктора. Люди слушали сводку СовИнформбюро, а души проваливались в густые сумерки страха. Скоро, очень скоро черное покрывало скорби накроет всё кругом…

Началась всеобщая мобилизация. Мужчины уходили защищать Родину от лютого врага.

…И что же теперь делать им?

…Заканчивалось лето. Два месяца, а сколько сломанного, покалеченного, уничтоженного, безвозвратно потерянного.

Сестра Марты работала секретарем в правлении и вечером принесла тревожную весть. Вышло какое-то указание[3] правительства, скоро будут выселять немцев в принудительном порядке, и пока не поздно, ей на работе насоветовали – лучше уехать самим. Еще накануне никто не предполагал, что жить здесь, в своем доме, вести хозяйство им осталось считанные часы. Долго объяснять что-то, а тем паче уговаривать – не пришлось. Мать наказала дочерям собираться.

Некогда большая, дружная, работящая семья, отец, мать и пятеро детей, славящаяся своим трудолюбием на весь Хасавьюрт, поначалу всё таявшая, таявшая – теперь разваливалась окончательно.

Двух старших девочек одну за другой года два, как выдали замуж. Старшая за мужем милиционером хорошо и ладно жила недалеко, в Грозном. А вот вторая маялась, ездила со своим суженым по стране. Года не прошло, как осели в Крыму, сердце материнское только успокоилось, как с месяц назад прилетела от неё весточка с нового, забытого богом места. Ну что людям не сидится на одном месте?..

…В первые же дни войны погиб призванный на фронт единственный братик Ромка. Как он пел, как улыбался людям… Светлый, яркий был парень.

Они первыми получили казенную бумагу, что прозвали потом похоронками. Сестра зачитала.

Мать, стряпавшая у плиты, опрокинула кастрюлю, да сама, не устояв на ногах, плюхнулась в разлившуюся кипяточную жижу. Сестра бросилась к ней, повалилась рядом, запрятав лицо в её фартуке. Отец лег на лавку. Марта выбежала из дома, не могла быть со всеми, искала укромного места, чтобы выкричать эту страшную, незнакомую пока боль.

Побежала в сквер. Рыдала там, валялась в траве, била себя в грудь кулаками, билась головой о ствол корявого дерева, чтобы болью физической перебить боль душевную. Тщетно. Душа болит по-особенному, не перебиваемо. С этим теперь жить.

Разбитая, опустошенная брела она теперь в сторону дома.

Видимо, приметив её в окне, на крыльцо ателье вышел старый фотограф. А когда Марта прошла, не замечая, мимо, окликнул.

– Зайди, деточка, забери братика своего горемычного. Его карточка с июня у меня лежит.

Вести теперь быстрее птицы?

Марта остановилась, как вкопанная, не соображая, не веря сказанному. В семье фотографировались редко. Да что там, редко, почти никогда. А тут такое чудо.

«Когда же это он?..»

На ватных ногах поднялась по ступенькам, вошла. Все стены комнаты завешены фотографиями, с которых так по-разному смотрели на неё знакомые и незнакомые лица. Лица из той, довоенной жизни…

– Видишь, видишь, сколько дяди Сёминых напрасных трудов… Никто не ходит до дяди Сёмы. Вот, за так раздаю, кого сам в окошко выгляжу, – фотограф смахнул слезинку и подал ей снимок.

Марта взяла его и впилась глазами в черно-белую картинку. «Ромка…Ромка…ты…»

Плакала теперь беззвучно, содрогаясь телом. Старый фотограф прижал её к себе, гладил по гладко-зачесанной голове.

– Ну, ну, деточка, у всех горе, – он тяжко выдохнул и отстранил её от себя. – …Пожили в раю, ничего не скажешь, – усмехнулся глухо, обреченно. А потом неожиданно рассердился. – Иди отсюда! Все плачут, а дяде Сёме расстраиваться. Карточку смотри, как мнёшь. Конечно, все дяди Семины старанья – пустая напраслина. Кому это сейчас может быть интересно…

Марта нашла его руки, поцеловала, благодарно прижалась щекой, поклонилась и вся заплаканная выскочила прочь. Слова ей не дались.

Уже дома, когда каждый рвал из рук друг друга этот дорогущий снимок, пришло понимание, что Ромка запечатлен не один. Куда смотрели глаза раньше? Почему видели только его?.. Рядом – девушка. Лицо незнакомое, но такое открытое, милое… Конечно, другой подруги и быть не могло у их парня. Вот, скрывал ото всех, прятал за семью печатями.

«Нет тебя, Ромка, а тайна твоя открылась…»

От того сделалось еще горше…

Отец двое суток не вставал с лавки. Так больше и не встал. Отошел тихо, во сне.

Мать не плакала, будто не верила в случившееся. Отрешенно сидела в углу, уставившись в одну точку, а на все обращения к ней мило и безучастно кивала. Не было её, хоть и живой, среди людей. Сестры боялись – не потеряла бы мать головы…

Но оказалось, что боль потери вышибает страх за настоящее. За тех, кто остался рядом.

…Той же ночью, как сестра принесла весть, они, с наскоро собранным чемоданом и узелками, сели в первый же проходящий поезд. Сошли в Армавире. Мать, теперь деятельная и излишне возбужденная, всё искала по чужому городу свою приятельницу. То один дом казался ей знакомым, то второй… Нет, пустое, не нашла. Лишь сбили в кровь ноги.

А дальше… К кому ни стучали, ни просились на ночлег – не пустил никто. Вернулись на вокзал и решили ехать до Грозного к старшей дочери. Родная кровь, приютит.

Там и, правда, встретили хорошо, зарубили курицу в честь гостей, накормили досыта, спать уложили на мягкие перины… А под утро за ними пришли.