Наталья Уланова - Все возможно (сборник)

• Название: Все возможно (сборник)
• Автор: Наталья Уланова
• Жанр: Русское современное

Способных к восприятию добра во все времена было не так много, но все же, не так уж и мало. Вызывающих полное доверие к себе, к тому, что говорят, как слушают других, смеются, грустят, волнуются, смотрят в глаза, ждут понимания… И такими остаются, что бы ни случилось. И как-то вдруг, неожиданно, всё становится понятным, близким, необходимым, своим.

Воспоминания… Они разные, то грустные, то веселые. Время надежд, когда всё еще было впереди. Время улыбок, сияющих детством. Время, в котором не нужно было слыть, достаточно было быть. На сердце одновременно и больно, и легко. Так бывает.

Потому что есть о чем говорить, о чём грустить. И никогда, ни при каких обстоятельствах нет фальши. Это очень согревает душу.

Казалось бы, от пустяка вздрагивает душа. Вот тогда происходит чудо… Чувство меры, точность интонации, вкус, подлинность момента, любовь, детское восприятие мира, абсолютная честность, доброта, сердечность, юмор и удивление воссоздают ощущение, будто всё это становится видным.

---

Письмо полетело адресату.

А коса и правда была длинная, толстая…много-много ниже пояса. Ухаживать за такими волосами и в прежней жизни было непросто, а уж как тут…и говорить нечего. Но сестры старались сохранить красоту Марты и, не сговариваясь, решили, что в этом остаток их былого благополучия, а может и будущее счастье. В этом цеплянии за соломинку будто сосредоточился весь смысл их теперешней жизни. Как ни уставали за день, сестра перед сном обязательно расчесывала волосы огрызком гребешка. А выпавшие, чтобы не расстраивать Марту, скатывала в шарик и прятала в карман, чтобы потом незаметно выбросить. Она мазала волосы керосином, чтобы не дай бог не завелась вошь… Приберегла бутылочку с уксусом, чтобы ополоснуть их после хозяйственного мыла. Закрыла собой сестру, когда к ней, температурившей, прислали врача, а тот достал ножницы, чтобы остричь наголо. Заподозрил тиф.

– Выхожу! Сама выхожу, только не стригите! – молила сестра.

Врач махнул рукой, бросил порошки и ушел. Какое, мол, моё дело, всё равно выпадут.

Сестра то ли всю ночь шептала ей что-то по-немецки, а может напевала колыбельную, Марта не понимала. Она потела, металась в бреду, звала маму, потом брата, и очнулась от сильной пощечины.

– Ромку только не зови! Выжить нам надо, Марта, слышишь? Выжить! И маму потом найти.

– Да, да, хорошо, майне либе швестер…

Утром она поднялась как ни в чем ни бывало. Правда, очень хотела есть. И хоть стеснялась, но благодарно приняла от сестры её порцию хлеба. Но не наелась всё равно. Вот тут и навалилась слабость. Слава богу, от работы на сегодня отстранили, оставили спать.

…Марта спала, но голод не утихал, а напротив – усиливался. Он ей снился. Голод виделся сухим дремучим древом с тонкими и колкими ветками. Он хватал её ими, хлестал, обвивая… Было больно и нестерпимо обидно.

«За что бьешь? Мне и так плохо…» – пыталась прокричать ему Марта.

Но голос гасила безысходная тоска, имя которой – смирение. И вновь, зажмись и терпи. Даже во сне.

…Но, было бы неправильным, если не случилось чуда, и Марта бы окончательно не выздоровела. А где же ему случиться, если не в том же самом сне?..

Спит Марта и видит, как по перрону бегает обеспокоенная мама, выискивая кого-то в людях. Может быть, её?

«Мама, мама! Вот же я!» – кричит Марта изо всех сил.

Но та не слышит, не видит, не находит… Тут к ней приближается старый фотограф, что снимал Ромку, устанавливает на треножнике свой аппарат, ласково берет маму за локоток и предлагает заглянуть в объектив. Мама соглашается, припадает глазом… Несколько секунд ничего не происходит. И вдруг: вскрик, вспышка, вылетает птичка… И вот уже мама кормит Марту из котелка густым наваристым супом, отламывает от белого батона большие ломти и вроде как нечаянно целует ей руку… Чудо, но Марта наелась так, что не в силах проглотить больше ни ложечки. Она радуется, смеется, жмется к маме. А тут и война заканчивается. И снова всё хорошо.

Поезд качнуло.

И только теперь Марта напугалась: а где же сестра?! Она в страхе глянула в котёлок и облегченно выдохнула. Супа там еще до краев, будто не ела. Но мама куда-то исчезла, и сестры не найти…

Качнуло еще сильнее.

Марта с трудом разлепила глаза. В теплушке тихо, все спят. Только сестра сидит рядом и напряженно всматривается в лицо.

– Ты где была?.. – с трудом разжимая спекшиеся губы, спросила Марта. – Мама приходила… Война кончилась.

Сестра смолчала. Но почуяла, поняла, что глаза сестры смотрят дальше. Она видит мир, где нет усталости и непрестанной борьбы на выживание. Она видит победу, маму… И не надо её разубеждать!

Ровный свет лился у Марты из-под ресниц, не оставляя ни тени сомнения, что вскоре всё поменяется. И непременно к лучшему.

Эта вера, эта тяга к жизни помогли Марте подняться. У одной сестры не хватило бы для этого сил.

Прошло несколько месяцев. И так же нежданно-негаданно, как когда-то подсадили в вагон, их с сестрой неожиданно высадили на какой-то станции, передали на руки новому начальству, а вагон покатил дальше.

Вот так они приехали в город Краснокамск.

Наваждение

Чайки еще немного покружили над водой и, прокричав ей что-то эмоциональное, дружно, как сговорились, повернули к берегу. На первом же, ожидавшем их фонарном столбе, они, было, разместились удобно, но заняться привычными делами не получилось. Если бы чайки могли, они, наверно, вздрогнули от неожиданности. В предрассветной темноте зарождавшегося утра вырисовался одинокий силуэт. Птицы беспардонно уставились на человека, примостившегося на бульварной скамейке. Появление столь раннего незваного гостя их насторожило, удивило, взбудоражило. И никак не порадовало. Мало того, что эти люди снуют денно и нощно, так и на законное время, выходит, покусились. Всё как-то не так, нечестно, неладно…

Дела-а-а…

От несправедливости, а может потому, что о берег неожиданно разбилась волна, рассыпав каскадом холодные капли, чайки принялись исступленно кричать, бить крыльями. Человек будто вышел из оцепенения и внимательно посмотрел на беспокойных птиц. Но вновь, отчуждённый, затуманенный, о чём-то надолго задумался. Затем услышал шум нарастающего прибоя, поёжился, представив какой в этот час может быть вода в море.

Само же море виделось чёрным, грозным, волнительно бесконечным… Без горизонта.

Ветер потешился с волнами и срывался теперь на суше. Он затянул свою воющую мелодию в кронах старых деревьев, и стало совсем тоскливо.

Человек будто прирос к месту, и, казалось, не может теперь ступить ни шагу. Но, нет. Он коротко махнул чайкам. То ли приветствуя их, то ли прощаясь с ними… Тяжело поднялся со скамейки и пошел с бульвара прочь. В сторону спящего города.

«Бог ты мой, сколько же лет прошло. Целый век прошёл. …Нет, нет, это всего лишь наваждение, – сказал он себе. А в глубине заблестевших влагой глаз стала заметной усталая мудрость, что наготове и к всепрощению, и к снисходительности. – А сейчас домой и спать. Спать…спать… В одну реку нельзя дважды…»

Да, это всего лишь наваждение, навеянное памятью, что хранит в глубине душа, и иногда её же тревожит.

Увы, время показало: память не остановить. Её возможно лишь притупить, но не погасить вовсе…

Сердце, рождённое для любви, верно держит этот настрой. Не правда ли?..

Всходило солнце. И хотелось во все глаза смотреть на чудо зарождающегося дня.

Что – то тёпленькое, что – то доселе надёжно укутанное просыпалось в душе.

Человек шёл, и будто кто-то выстукивал в его голове слова, а затем складывал эти пронзительные слова в строки, в которых всё, вплоть до сокровенных мыслей, до искренности, до беспощадной боли, не пряталось в подтексте, а рвалось наружу…

Извиняешь меня. Прощаешь.
Каждым словом… Ты словно знаешь,
Что за каждой моей ошибкой —
Горизонт грезит грёзой зыбкой.
Чайки плачут и ветер стонет,
А душа – ничего не помнит.
Ни обид, ни предательств частых.
Помнит, глупая, только счастье.
Только брег, только град на бреге
И Любовь в отлюбившем веке…

Век прошёл. За его чертою
Чайки плачут и ветер воет.[6]

Они и она

Меж цветов крутой домострой —
снова голуби вьют гнездо.
Рядом крона шумит листвой,
но, наверно, не то, не то —

красота, лепота нужна,
чтобы краски и запах роз.
Для чего, ну скажи, жена,
нам под занавес орнитоз?

Прямо в комнате хрип и щелк,
сизым облаком птичий гам,
крылья резвые, словно шелк,
шелестят по глазам, губам.

Голубь горлинку бьёт хвостом,
чем ни птичьей семьи тиран —
вот и здесь не любовь, а стон,
вот и здесь не любовь – дурман.

А цветы все пышней, пышней
укрывают гнездо собой…
И не знаю я, что важней —
жизни крик или наш покой.[7]

…Так для чего же мне тем поздним вечером понадобилось выходить на балкон?.. Честно, и не вспомню. А-а-а, может быть, повесить белье, или снять. Скорее, снять. А на улице всё-таки ночь. Тёмная, плотная, освещенная лишь блеклым светом окон в доме напротив. Это там, внизу, фонари, фары машин, подсвеченные рекламы, а у нас на верхних этажах, ближе к звездам, в это время своя жизнь. Краем глаза отмечаю светящийся молоденький полумесяц. Когда-то мама обратила внимание на то, как он разворачивается в небе. Сейчас висит буковкой «С». Точно, и вечер уже на «с» – «старый». Мы никогда не задумываемся, не подсчитываем, сколько мыслей, чувств, ощущений проносится в нас за один только миг…

И вот, я, умиротворенная, довольная вечером, отодвигаю занавесь, отворяю дверь и выхожу на балкон. Первый шаг и… в этот момент перед глазами промелькнула быстрая шумная тень. Содрогнулась, перепугалась до смерти, одномоментно понимая, что так вспархивают птицы.