Михаил Дзюба - Искажения

• Название: Искажения
• Автор: Михаил Дзюба
• Жанр: Русское современное

Сюрреалистическое путешествие вглубь воспаленного сознания. В область торжества иллюзии, где галлюцинация реальней, чем сама реальность.

---

Транспаранты с броскими лозунгами покрывалом укутали площадь. Я читаю несколько лозунгов: «Бей с размаху в толстое хайло – эту бессовестную морду буржуя», «Не отдавай буржую свои руки – пусть сам их в мозоли трет», «Буржуй не украл – день не прожил».

– Мы в «Лампочке», – говорит мне в ухо Мармарис. – Особо не обращай внимания, бабуины – убежденные Гомонисты. Эти парни сидят тут столько, сколько я себя помню. И столько же вынашивают планы, как им свергнуть неизвестно что и установить неизвестно что своё. При этом они еще ни разу, ну вот провалиться мне на месте, ни разу не высунули нос со станции. Однако книжки замечательные пишут.

Мармарис по ходу нашего движения поднимает с плитки пола толстую книгу. Я смотрю на императивное название: «Вырисовываются силачи гомоняне!13»

Мармарис небрежно бросает книгу на место.

– А почему – Гомонисты? – спрашиваю я, провожая книгу взглядом.

– От слов «гомон», «гомонить». Гомон – их основной метод.

Мы останавливаемся в середине площади, где в ряд стоят стиральные машины. Место верхних крышек машин занимают потертые от частого использования рулетки. Над стиральными машинами помигивает красным вывеска «Лампочка».

– Ты! Да – ты! – бабуин, с личиной замшелого рецидивиста, пальцем огромного кулака указывает в мою сторону. – Сразу видно, что на стройках родины ты не бывал!

Бабуин подбоченивается, красная рубаха на груди идет дугой.

– Штык, не нужно на ровном месте бросать в людей необоснованными инсинуациями, – осаживает бабуина Мармарис.

Бабуин Штык надувает щёки, затем обнажает желтые клыки в зевке.

– А что это по нему так видно? Чистой воды интеллигент.

Меня почему-то задевает определение «интеллигент». Я решил постоять за себя.

– Вы, Штык, обвиняете меня в интеллигентстве. А вам самому, как я заметил, интеллигентское совсем не чуждо.

Глаза Штыка чуть не лопнули от накатившего гнева. Бабуин с трудом спохватился, взялся за контрнаступление.

– Надеюсь, уточнишь? – вкрадчивым голосом спросил Штык.

– Картина в холле. «Перманентная кастрация». Картины вашему брату не свойственны, не находите?

Штык прыснул.

– Не картина это.

– Тогда – что же?

– Побуждение к действию.

– Не очень заметно.

– Наша задача, – гомонистов, конечно, – перманентно кастрировать. Кастрировать действительность, философию, желание к рассуждению. Вплоть до тотальной кастрации, когда даже сама кастрация исчерпает самое себя. Мы должны свести мир к понятному. Производственный автомат – понятен!? Более того – прозрачен. Колбаса – понятна!? Могу уверить, что не сложнее пареной репы. Только сделав мир понятным, мы встанем над всем что есть. Вне ярлыков. Вне классов. «Перманентная кастрация» сугубо об этом. Поэтому плакат и есть побуждение к действию.

– Многословно, – я равнодушно веду плечом.

На шее зашевелился Тим. Он вытягивает свое червячное тело к Штыку, презрительно изучает пролетарский анфас.

– Вот скажите: вы уверенны в собственной концепции модели социальной конструкции. Вы уверены, что красный – это цвет лучшего мира, а общее на всех благо, благо для каждого конкретного индивида? – едко спрашивает Тим.

Штык подходит к стиральной машине-рулетке, устанавливает шарик, бросает фишку на «зеро» и крутит барабан. Шарик подпрыгивает несколько раз и ложится в паз «29», черное.

– Раз за разом по больному колену, – сокрушенно выдыхает Штык. – Мы им про поступок, они нам анализ. Мы им предлагаем оружие в руки взять, а они в библиотеку за исторической справкой трусят. Интеллигенция, не иначе. Нет, нельзя так готовить фундамент революции.

– А как же, по-вашему, «фундамент революции» необходимо готовить? – не унимается Тим.

С этим вопросом Штык полез внутрь стиральной машины, чем предоставил к наблюдению свои красные, в тон рубахе, ягодицы. Вынырнул, расправил поверх рулетки затрепанный ватман. На ватмане наброски схемы и пространные аббревиатуры. К Штыку подтянулись еще трое бабуинов, с такими же личинами видавших виды рецидивистов. Бабуины что-то защелкали на своем языке. Штык сжал руку в кулак, остановив привычный для бабуинов гомон.

– Я скажу, – Штык установил палец на неровном круге в правом углу ватмана. – Это основа. В основе: идеологическая составляющая, – он повел лохматой рукой по комнате, как бы показывая, что идеологическая составляющая присутствует в полном объеме, – и силовая составляющая. Она тоже в наличии. Остальное – действие. – Штык в приступе гордости снова выпятил грудь под красной рубахой.

– А программа для электората? Например, проекты безостановочной ловли ветра, развитие красивых предприятий, тапки со встроенным телевизором, полные склады гречаных хлопьев. И вот чтобы так – честно, без популизма!

Бабуины снова защелками, обсуждая поступившую информацию.

– Крамольные вещи глаголешь, говарищ! – Штык почесал скудную шевелюру на затылке; бабуины одобрительно защелкали его словам. – Это какие такие рабочему человеку телетапки нужны?! Рабочему человеку радость одна – отлил чугун на заводе, домой пришел, лоханку щей влупил, жене сперматозоид поставил для продолжения трудовой династии, и с утра снова к станку. Вот это правильная жизнь. Без упрека! А телетапки только сосредоточиться мешают на вещах действительно нужных. – Штык фыркнул на Тима. – И вообще, что за выражения: «электорат». За такое морды бьют! Либераст!

– Ну тебя, Штык, – фыркает Мармарис.

Штык в один прыжок забирается на стиральную машину-рулетку. Выпучивает глаза. Отбивает на груди своим громадным кулаком короткую дробь. Театрально вскидывает свой подбородок к потолку.

– «Реформатор и фломастер»! – объявляет Штык в неожиданно наступившей тишине. И взвизгивающее принимается декламировать.

Твердой рукой
Оставляю в назидание свой императив
Категорический.
Да и пусть, собаки, знают,
Что почерк мой отнюдь не
Каллиграфический.
Руке мозолистой не пристало быть
Рукой мягкой поэта лирического,
Лапа мозолистая для того,
Чтоб знали подъезды блекло крашенные —
Что вас в говно втоптали!
Сжимаю фломастер,
Уверенным взглядом по сторонам кидая,
В буржуйских парадных
Наглядный такой и крупный член
Торжественно сохраняю.
И выползая из хором весь себе толстый
Буржуй
От жира, как блин, лоснящийся.
Увидит херяку – и матом
Отравится.
А я, дома пирожки уплетая,
Кукиш ему в окно —
Знай, мол, падла, нашу стаю!
И снова фломастер одеколоном тройным
Умело заправляю.

Мармарис тянет меня из пропитанной красным комнаты. Моя спина жжет от испепеляющего гнева обществнности. И я ускоряю шаг.

Тим показывает Штыку язык.

Я представляю себя спелеологом, шагая во влажном туннеле, в конце которого никакой свет не горит. В такие моменты течение времени замирает. Как, впрочем, замирает и всё остальное. Лишь смутная проприоцепция14 самого себя относительно заданного пространства. Постепенно ты и пространство сливаются в единое целое, образуют симбиоз. Чувство, которое можно испытать, если повезет, быть может раз или два в жизни. Мне повезло впервые.

Мы оказываемся на перроне. Поблекший от времени оранжевый пластик кресел ожидания. Повисшие на остатках креплений буквы названия станции. Вывернутые прутья турникетов. Клочки газет. Неестественно замерзший мир, образованный ледниковым периодом от индустриального ветра.

Синий вагон без тележек покоится на рельсах. Вагон освещают два прожектора, отчего как на ладони видны малейшие сколы краски и пиршество коррозии.

Мармарис провожает меня к раздвижным дверям вагона, навсегда уснувшим в открытом положении.

– Все ответы тут. Даже на такие вопросы, которых вы не задавали, – сказала Мармарис, и оправила темные локоны, сбившиеся в комочек на лбу.

Я смотрю на Тима. Он ведет глазами, словно говоря: «почему бы и не зайти».

Я прохожу в раскрытые двери. Внутренности вагона выглядят расплывчатыми в приглушенном свечении масляных лампад. В вагоне отсутствуют диваны. На их месте алюминиевые столы, заваленные пустыми склянками: колбами, ретортами, банками. Под потолком медленно, будто отстающий от нормального времени аутист, крутит лопасти вентилятор. Но его работа напрасна: в вагоне константа из затхлого стоячего воздуха.

В самом центре вагона установлено потертое кресло велюровой обивки. Рядом на треноге покоится внушительный сосуд с темной жидкостью внутри.

– Проходите, присаживайтесь, – раздается голос-скрежет, словно поскребли ржавой железкой по асфальту.

Я присаживаюсь на недовольно пискнувшее велюром кресло.

Сосуд оказывается на уровне моих глаз. Тут я замечаю возле сосуда скромно приютившийся потрепанный динамик, связанный с сосудом пуповиной шнура. В самом сосуде плавает три глазных яблока бледно-желтого цвета и огрызки мозга цвета перезрелой сливы.