Анатолий Соколов - Русский верлибр. Антология

• Название: Русский верлибр. Антология
• Автор: Анатолий Соколов
• Жанр: Поэзия
• Год: 1997
• ISBN: 5-7058-0302-8

Настоящая антология издается впервые. Это наиболее широкое собрание верлибров русских поэтов от А. Сумарокова до С. Есенина. Издание не претендует на полный охват всего, что написано каждым поэтом, но самое характерное составитель включил.

Анатолий Соколов – сам автор трех книг верлибров: «Срез», «Блики», «Там, где кора защищает ствол», активно работающий поэт, живет в С.-Петербурге.

Издание заинтересует педагогов, студентов, любителей поэзии.

---

«Я пролетал около тем, но не летел на темы…»

Я пролетал около тем, но не летел на темы.
Самый полет – вот моя жизнь. Темы – «как во сне».
Одна, другая… много… и все забыл. Забуду к могиле.
На том свете буду без тем.
Бог меня спросит:
– Что же ты сделал?
– Ничего.

«Есть ли жалость в мире?..»

Есть ли жалость в мире? Красота – да, смысл – да.
                                                                          Но жалость?
Звезды жалеют ли? Мать – жалеет: и да будет
                                                                она выше звезд.

(в лесу)

«Как увядающие цветы люди…»

Как увядающие цветы люди.
Осень – и ничего нет. Как страшно это «нет».
                                                               Как страшна осень.

(на извозчике)

«Душа озябла…»

Душа озябла…
Страшно, когда наступает озноб души.

«И восторг переполнит наши души…»

И восторг переполнит наши души.
На «том свете» мы будем немыми.
Восторг всегда нем.

(за набивкой табаку)

«Язычество – утро, христианство – вечер…»

Язычество – утро, христианство – вечер.
Каждой единичной вещи и целого мира.
Неужели не настанет утра, неужели это последний вечер?..

«Чем я более всего поражен в жизни?..»

Чем я более всего поражен в жизни? и за, всю жизнь?
Неблагородством.
И – благородством.
И тем, что благородное всегда в унижении.
Свинство почти всегда торжествует. Оскорбляющее свинство.

«Мы рождаемся для любви…»

Мы рождаемся для любви.
И насколько мы не исполнили любви, мы томимся на свете.
И насколько мы не исполнили любви, мы будем
                                                    наказаны на том свете.

(1 июля 1912 г.)

«Боль мира победила радость мира – вот христианство…»

Боль мира победила радость мира – вот христианство.
И мечтается вернуться к радости. Вот тревоги язычества.

«Умей искать уединения…»

Умей искать уединения, умей искать уединения, умей
                                                                  искать уединения.
Уединение – лучший страж души. Я хочу сказать – ее
                                                                  Ангел Хранитель.
Из уединения – все. Из уединения – силы, из уединения —
                                                                  чистота.
Уединение – «собран дух», это – я опять «целен».

(за утренним кофе, 31 июля 1912 г.)

«Ну, что же, придет и вам старость…»

– Ну, что же, придет и вам старость, и также
                                                                 будете одиноки.
Неинтересны и одиноки.
И издадите стон, и никто не услышит.
И постучите клюкой в чужую дверь, и дверь вам не откроется.

(колесо судеб; поколения)

«Бывало…»

Бывало:
– Варя. Где перчатки?
– Я Шуре отдала.
Ей было 12 лет. Она же «дама» и «жена».
Так ходила она всегда «дамой в худых
                                                       перчатках».
Теперь (2 года) все лежит, и руки сжаты
                                                       в кулачок.

«Не сходи с лестницы своего дома – там зло…»

Не сходи с лестницы своего дома – там зло.
Дальше дома зло уже потому, что дальше —
                                                                 равнодушие.

(Лисино) 

«Что такое литературная душа?…»

Что такое литературная душа?
Это Гамлет.
Это холод и пустота. 

(укладываясь спать)

«Все погибло, все погибло, все погибло…»

Все погибло, все погибло, все погибло.
Погибла жизнь. Погиб самый смысл ее.
Не усмотрел.

«Родила червяшка червяшку…»

Родила червяшка червяшку.
Червяшка поползала.
Потом умерла.
Вот наша жизнь.

(3-й час ночи)

«Вселенная есть шествование…»

Вселенная есть шествование.
И когда замолкнут шаги – мир кончится.
И теперь уже молчание есть вечерняя заря мира.

«В конце всех вещей – Бог…»

В конце всех вещей – Бог.
И в начале вещей Бог.
Он все.
Корень всего.

«Океан – женщина. Материк – мужчина…»

24 декабря

Океан – женщина. Материк – мужчина.
И бури и тишина, и влага и опасность.
И крепость и первобытность и потопление…

(еду в клинику)

«Какими-то затуманенными глазами гляжу…»

Какими-то затуманенными глазами гляжу
                                          я на мир. И ничего не вижу.
И параллельно внутри вечная игра. Огни. Блестки. Говоры.
Шум народов. Шум бала.
И как росинки откуда-то падают слезы.
Это душа моя плачет о себе.

(у постели больной мамы)

Дмитрий Шестаков (1869—1937)

«Нет, не могила страшна…»

Нет, не могила страшна – 
Страшно забвенье,
Страшно свалиться
Без силы, без воли
В пропасть холодную
Вечного сна…
Благо тому, чью могилу
И крест молчаливый
Дружески мягко венок обовьет,
Точно объятье
Теплой руки,
Живою поэзией красок.
Вот василек полевой —
Память далекого детства,
И розы тревожный восторг,
Там астр сиротливых мечтательность,
Георгин одинокая гордость,
И тихой фиалки,
Свежей затворницы леса,
Смиренный и всепримиряющий
Шепот душистый.

Федор Сологуб (1863—1927)

«Маленькие кусочки счастья…»

Маленькие кусочки счастья, не взял ли я вас
                                                                 от жизни?
Дивные и мудрые книги,
таинственные очарования музыки,
умилительные молитвы,
невинные, милые детские лица,
сладостные благоухания
и звезды, – недоступные, ясные звезды!
О фрагменты счастья, не взял ли я вас
                                                      от жизни!
Что же ты плачешь, мое сердце, что же ты ропщешь?
Ты жалуешься:
«Кратким
и более горьким, чем сладким,
обманом промчалась жизнь,
и ее нет».
Успокойся, сердце мое, замолчи.
Твои биения меня утомили.
И уже воля моя отходит от меня.

«Свободный ветер давно прошумел…»

Свободный ветер давно прошумел
И промчался надо мною,
Долина моя тиха и спокойна,—
А чуткая стрела
Над гордою башнею возвышенного дома
Все обращает свое тонкое острие
К далекой и странной области
Мечты.
Уже и самые острые,
Самые длинные
Лучи
Растаяли в мглистом безмолвии.

Туман поднимается
Над топкими берегами реки,
Усталые дети чего-то просят
И плачут.
Наступает
Моя последняя стража.
Дивный край недостижим, как прежде,
И я, как прежде, только я.

«Моя верховная Воля…»

Моя верховная Воля
Не знает внешней цели.
Зачем же Адонаи
Замыслил измену?
Адонаи
Взошел на престолы,
Адонаи
Требует себе поклоненья,—
И наша слабость,
Земная слабость
Алтари ему воздвигала.
Но всеблагий Люцифер с нами,
Пламенное дыхание свободы,
Пресвятой свет познанья,
Люцифер с нами,
И Адонаи,
Бог темный и мстящий,
Будет низвергнут
И развенчан
Ангелами, Люцифер, твоими
Вельзевулом и Молохом.

Михаил Кузмин (1872—1936)

Из книги «Сети»

Мои предки

Моряки старинных фамилий,
влюбленные в далекие горизонты,
пьющие вино в темных портах,
обнимая веселых иностранок;
франты тридцатых годов,
подражающие д’Орсэ и Брюммелю,
внося в позу дэнди
всю наивность молодой расы;
важные, со звездами, генералы,
бывшие милыми повесами когда-то,
сохраняющие веселые рассказы за ромом,
всегда одни и те же;
милые актеры без большого таланта,
принесшие школу чужой земли, играющие
                                                       в России «Магомета»
и умирающие с невинным вольтерьянством;
вы – барышни в бандо,
с чувством играющие вальсы Маркалью,
вышивающие бисером кошельки
для женихов в далеких походах,
говеющие в домовых церквах
и гадающие на картах;
экономные, умные помещицы,
хвастающиеся своими запасами,
умеющие простить и оборвать
и близко подойти к человеку,
насмешливые и набожные,
встающие раньше зари зимою;
и прелестно-глупые цветы театральных
                                                        училищ,
преданные с детства искусству танцев,
нежно развратные,
чисто порочные,
Разоряющие мужа на платья
и видающие своих детей полчаса в сутки:
и дальше, вдали – дворяне глухих
уездов, какие-нибудь строгие бояре,
бежавшие от революции французы,
не сумевшие взойти на гильотину – 
все вы, все вы —
вы молчали ваш долгий век,
и вот вы кричите сотнями голосов,
погибшие, но живые,
во мне: последнем, бедном,
но имеющем язык за вас,
и каждая капля крови
близка вам,
слышит вас,
любит вас;
и вот все вы:
милые, глупые, трогательные, близкие,
благословляетесь мною
за ваше молчаливое благословенье.

«При взгляде на весенние цветы…»