Михаил Поляков - Грудинин

• Название: Грудинин
• Автор: Михаил Поляков
• Жанр: Русское современное

Бизнесмен Алексей Грудинин живёт по принципу «кто сильнее, тот и прав». Однажды ночью, возвращаясь на машине с шумного праздника, он сбивает на заснеженной московской улице ребёнка. Происшествие получает огласку, и Грудинин, несмотря на свои связи и деньги, оказывается в колонии. Там ему предстоит пройти длинный путь от нравственной деградации к моральному перерождению. Этот психологический роман, написанный в лучших традициях русской классики, не оставит равнодушным никого.

---

– Начальник, ну пять секунд покурить, ну ехать же сутки, – различил Грудинин один умоляющий голос среди общего гомона.

– Строиться давай иди, – ответил ему усталый и высокомерный голос конвойного. Грудинин приподнялся на месте, и, не удержавшись на затёкших ногах, спиной повалился на стенку, так что машину качнуло из стороны в сторону. Привстал снова, расправляя затёкшие руки и ноги – он и не заметил, что последние полчаса не двигаясь просидел в одной позе. В дверной проём заглянуло усатое энергичное лицо майора, командира конвоя.

– Ну что, не выходишь что ли? Помочь тебе? Сейчас помогу, – крикнул он Грудинину. – Ефимов, ну-ка поднимись, вытащи его!

Грудинин быстро, насколько позволяли силы, переставляя ставшие ватными ноги, пошёл к выходу, чтобы не упасть расставив руки и кончиками пальцев касаясь то одной, то другой стены фургона. На лестнице он столкнулся с огромным краснолицым Ефимовым, который, в кепке набекрень и сделав зверское лицо, уже ухватился обеими красными руками за облезлые поручни возле двери, намереваясь влезть внутрь.

– Что? Вышел? В строй давай! – крикнул он Грудинину, спрыгивая на землю и энергично встряхивая руками, оправляя задравшиеся рукава бушлата. – Пошёл, пошёл!

Пройдя мимо молодого, со свежим розовым лицом и пушком под губой конвойного, державшего тонкой рукой за поводок огромную овчарку, рвавшуюся и скалившуюся на заключённых, Грудинин через жирную грязь подошёл к строю. Арестантов вызывали по двое, и в сопровождении конвойных отводили к столыпинскому вагону, где их встречали другие конвойные и разводили по маленьким купе с двухэтажными койками и клетками вместо дверей. Грудинину достался в пару маленький худой заключённый, в металлических очках, с красными глазами и белобрысый, всем своим видом похожий на белую мышь. Он, шёл, весь наклонившись вперёд, словно обессиленный, с висящими как плети вдоль тела руками, пугливо озираясь по сторонам. Едва конвойный закрыл за ними решётку, он взобрался на верхнюю полку, и сразу заснул. Двое других заключённых, приведённых в купе, усевшись рядом, завели о чём-то тихий разговор, видимо, продолжая беседу, начатую в автозаке. Грудинин лёг на свою койку, чрезвычайно жёсткую и холодную, с одним матрасом, накинутым на металлический каркас, и замер.

…Этот краткий миг, встреча в суде с Леной отчего-то не выходил у него из головы. То ли так сказалось напряжение последнего времени, то ли она задела в его душе какие-то, прежде молчавшие струны – этого он разобрать не мог. Так или иначе, впечатление, ей произведённое, было грандиозно. Буренину, приехавшему в суд с какими-то новыми бумагами от экспертов, он ничего не сказал. Но, слушая, как адвокат объясняет то, что значилось в этих бумагах, какие-то уточнения и дополнения к показаниям одного из свидетелей, который, согласно новым данным экспертизы, не мог видеть из своего окна дорогу в момент происшествия, он продолжал думать об этой встрече. Энергичный и быстрый, несколько визгливый, как у всех толстяков голос Буренина, обычно успокаивающий Грудинина, теперь раздражал его, и он, сославшись на головную боль, отправился домой.

Зайдя в квартиру, он сразу прошёл в спальню и, не включая света, не раздеваясь, как обессиленный, снопом повалился на свою огромную кровать, своими размерами теперь отчего-то раздражившую его. И пролежал больше часа – без чувств и мыслей, в каком-то странном, накрывшем его с головой оцепенении. Ему вдруг захотелось выпить, он встал, и, дойдя до секретера, нащупал в нем бутылку. Первой ему попалась бутылка года два назад подаренной кем-то дорогой, китайской или вьетнамской, с золотой печатью коллекционной водки. Прежде он любил прихвастнуть ей перед знакомыми. Теперь же безразлично откупорил её как открыл бы любую другую, и, не закусывая, выпил одну за другой несколько стопок. Тяжело, грязно пьяный, он просидел несколько часов в темной комнате, навалившись локтями на колени и как клещами стиснув ладонями голову. Около четырёх утра он вышел в прихожую и, накинув пальто, отправился на улицу. Он не знал куда и зачем идёт, не помнил ни своих чувств, ни мыслей – даже сейчас, в вагоне, везущем его в колонию, ему было странно и жутко вспоминать это состояние. Отчётливо представился ему только один момент – проходя мимо блестящей под жёлтым светом фонаря в сугробе лужи, засыпанной белым, выпавшим ночью крупным февральским снегом, он почувствовал, что его глаза застилаются туманом от выступивших слёз, и вдруг зашептал, сбиваясь и обрываясь, не в силах высказать и понять свою мысль, что-то о чистоте и свежести. И в самом деле, ему как будто всем сердцем захотелось какой-то чистоты. Он шёл, кажется, куда глядят глаза, не разбирая дороги, но совсем не удивился тому, что через два часа оказался на Ярославском шоссе, возле дома Ивановых. Возле двери споткнувшись и завалившись в огромный, осыпавший его с ног до головы снегом куст, он вошёл в подъезд и по ступеням, не вызывая лифта, поднялся на девятый этаж. Некоторое время безмолвно стоял перед дверью, не решаясь позвонить. Он не знал, что будет говорить вдове, и как в тумане, видел одну картину – её в том же цветастом платье, в котором она была во время последней их встречи, и себя – что-то быстро и убедительно объясняющего ей. Эта сцена как-то странно успокаивала его. Но только он поднял руку чтобы нажать кнопку звонка, как вдруг словно бы увидел себя со стороны. Он опомнился, какой-то холодный ужас, никогда прежде не испытанный, охватил его. С поднятой рукой он замер, напрягшись всем телом, ощущая колющий холод на белках расширенных глаз и чувствуя, что от напряжения грудных мышц ему тяжело стало дышать. С трудом сбросив это ощущение, он сорвался с места и с грохотом побежал вниз по ступеням. На одном из пролётов так же резко, как побежал, остановился, словно осмысливая что-то. Взял в руку первое, что попалось ему – какую-то банку или стакан, бывший на подоконнике, и некоторое время стоял с ним в руке, остановившимся взглядом смотря сквозь него. Пришёл он в себя только услышав на лестнице шаги, напряжённое дыхание и почувствовав остановившийся на нём чей-то удивлённый взгляд. Он одёрнул себя, поставил на место стакан, и пошёл вниз по ступеням. Дальше был – теряющийся за чёрными, быстро бегущими облаками жёлтый месяц в туманном ореоле света, грязные лужи, мокрый снег, набившийся в ботинок, который не хотелось, и как будто не было сил выбивать. Всё это раздражало его, и чем ближе он подходил к своему дому, тем больше раздражения, переходящего уже в какую-то беспредельную, странную ярость, скапливалась в нём. Зайдя в квартиру, он, не раздеваясь, пошёл на кухню. Методично, размеренно, словно делая важную, полезную работу, сорвал с петель ящики и сбросил на пол телефон и телевизор. Затем посреди устроенного разгрома сел на стул и несколько часов сряду сидел молча, слушая стук крови в голове, удерживая себя от движения, и в этой насильной неподвижности находя странное ядовитое наслаждение.

XII

День оглашения приговора, несколько раз отложенный сначала благодаря стараниям Буренина, находившего в деле новые факты, затем – по просьбе прокурора, искавшего возражения на эти факты, был, наконец, утверждён и назначен на первое марта. Грудинин встретил этот день совершенно спокойно. То смятение, в котором он пребывал, незадолго до того прошло совершенно. Этому помог психологический приём, который он изобрёл, и к которому приучил себя. В один из редких «восходов» (так он называл про себя моменты спокойствия и оптимизма), он постарался запомнить всё, что было связано с этим состоянием, сопутствовало ему – образы, картины, звуки, и научился усилием воли воспроизводить его, тем самым успокаивая себя. В один из ярких, особенно запомнившихся ему «восходов» он читал в журнале статью о парусной регате, растрогавшую его тем, что она напомнила ему детскую поездку с отцом в Ялту. Эту картину он вспоминал чаще других. И хотя по-настоящему этот выдуманный приём помогал только в первые дни, и вскоре опротивел ему до того, что он испытывал животное отвращение к образам яхт, чаек и искрящегося моря, которые в сине-белом тумане вместе с писком в голове вставали перед ним – отвращение, доходившее иногда до слабости в теле и рвотных позывов, но внешне он оставался спокоен.

Рано утром Буренин, опрятный, в выглаженном костюме, с сияющим красным лицом и причёсанными на пробор редкими волосами, позвонил в дверь. Внешность адвоката, его быстрые суетливые движения, энергичный голос, которым он расспрашивал его о том, готов ли он к суду, и запомнил ли что надо говорить, и теперь, как бывало раньше, внушили Грудинину ощущение того, что в деле ещё не всё потеряно и может обернуться к лучшему. Это ощущение продолжалось довольно долго, он приободрился и по дороге даже пошутил о чём-то с Бурениным. Но чем ближе они подъезжали к суду, тем сильнее прежнее состояние безысходности овладевало им. Возле здания суда их встретили несколько приставов в форме, и провели сквозь кричащую и сверкающую фотовспышками толпу журналистов, многих из которых Грудинин уже много раз видел и знал в лицо.