Вера Орловская - Зона отчуждения

• Название: Зона отчуждения
• Автор: Вера Орловская
• Жанр: Русское современное
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-906792-82-2

Новая книга Веры Орловской «Зона отчуждения» – это не только исторические аналогии, объясняющие причину происходящего сейчас на Украине, но и личная трагедия героя, через сердце которого проходит эта война, делящая его жизнь на «до» и «после». Зона отчуждения пролегает в самом человеке, пытающимся противопоставить себя зараженному ненавистью миру.

---

– Коля, Игорь, Настя, руки мыть и к столу, все стынет, – кричит Наталья.

Да, всё стынет, но родные такие… А мобильник зазвенит – жена напряжется вся: слышно как часы на стене стучат – так тихо станет. Кнопку нажал на телефоне, улыбнулся как ни в чем не бывало. Разведчик хренов. На какую страну работаешь? Где твоя Родина? Пароли? Шифры? А фиг вам всем… Свободен я, по духу. Сказал бы я тебе по чему, да слово больно неприличное, – ухмыльнулся он своим мыслям.

– Ну, куда ты прешь, умалишенный? В детстве цвета не научился различать? Правила не для тебя писаны? Это же так просто, когда на дороге, по дороге, в дороге – жизнь понятна, действия закономерны: газ, тормоз, поворотник сам по себе светит, дворники: чух-чух по стеклу. Дождь, однако. Вот тебе и Питер: 20 километров проехал – другая погода. Как все изменчиво в этом городе, а я часть его, и во мне тоже: то солнце, то дождь, то снег мокрый. Всё так, всё так…

3.

Мир сошел с ума, – говорил он, слыша как из телевизора рвутся наружу в пространство кричалки-сопелки одуревшей безликой толпы правого сектора майдана. Почему «безликой»? Да потому, что из всего лица были видны только глаза, что уже само по себе мало напоминало людей. «Москаляку на гіляку!», «Москалiв на ножі!». Не страшно! Противно… По этой причине и называл тот бесноватый вой «кричалками», понимая, что это отсюда он такой смелый, а у них там самый главный аргумент – оружие, в лучшем случае бита или палка. «Батькам слава!». Хорошо, что у нас были разные батьки, – сказал он вслух и выругался по-русски. Даже варвары не разрушали памятники захваченных народов, а эти – всё сметают на пути. Человек, не помнящий своей истории, подобен животному, – вспомнил Николай вычитанное им где-то выражение. Пусть они беснуются, как черти на шабаше, у него есть своя правда, и корни ее вросли в украинскую землю – не выдернут они ее – слишком глубока: переплелась с многими судьбами людскими – не разорвать: проросла насквозь человека и живет, не смотря ни на что. Потомки – это, как новые побеги – листья по весне на одном и том же дереве. Он не бьет себя в грудь и не орет, что украинец, а несет в себе память, и уже от этого – не предатель, хоть тысячу раз «москаль».

Уже несколько дней шли они вместе с китайскими проводниками по пустыне. Те о чем-то переговаривались на своем мяукающем, как казалось Дмитрию, языке, которого он не знал, хотя в кармане у него, как и у всех других бойцов, лежала маленькая книжонка, выданная каждому, чтобы хоть как-то объясниться с местным населением. Конечно, все их палочки-крючочки были написаны русскими буквами – некогда было учить язык. Несколько десятков слов, выражений самых необходимых – вот и вся наука. А запомнить их не было никакой возможности: каждый раз тянешься в карман и грязными пальцами слюнявишь страницы, когда нужно что-то сказать. А все равно никогда не узнаешь, что скрывается под этим круглым, часто улыбающимся лицом, на самом деле. Похожи друг на друга, как две капли воды в реке Молочной, где пацаном он проводил все лето.

Эту пустыню Гоби он запомнит на всю жизнь. Китайские товарищи что-то говорят и поминутно кланяются, это его раздражало, а может быть, раздражала эта земля, этот ветер, несущий столбы песка? Чужое, чужое всё… Он думал о том, что в его селе уже черешни созрели. Там – его маленькая дочка, которая родилась без него, после того, как он по ранению в сорок третьем году был отпущен домой, а потом, подлечившись, обратно вернулся в часть, и вот до сих пор идет и идет по этой дороге. А малышка, наверное, перебирает сейчас своими крохотными пальчиками крупные, блестящие ягоды – такие бардовые, что аж черные. Он достал фотографию в цвете, на которой была его жена, совсем молоденькая и худенькая, в платье в цветочек с белым воротником и в белых носочках. Она стояла рядом со стулом, а на нем стояла маленькая девочка – дочечка с черными глазками-черешенками, и смотрела прямо на него. Он носил с собой все письма полученные со своей далекой родины, где побеленная известкой хата утопала в саду. Наверное, стены ободрались, солома повылезала, а подновить некому. У самих сил нет, Любочка вон какая тонкая и звонкая, «кнопочка», – так он называл ее со школьных лет еще, когда сидели за одной партой с первого класса. Видать, только кашу кукурузную едят, деля ее на едоков: каждому понемногу. Пишет Люба, что дочка проснется ночью и просит: «Мама, кахи». Другого ничего и не знает, так и ее где взять, когда закончилась вся… Можно, конечно, в поле колоски собирать с земли, те, что не убрали, но соседку вот в райцентр увезли за это, и кто знает, когда отпустят… Мать тайком ночью все равно ходит в поле, боится, но ходит, меня не пускает: «сиди с дитем, если что со мной случится, а ты – мать, Митька мне не простит тогда», – писала жена. А как он может матери запретить, ведь сам ничем не помогает им. Хорошо хоть, что выжили под фашистами. Доктор в селе добрый, хороший был, свой: он молодежь, как мог, спасал, чтобы в Германию не угнали. Любочку тоже научил. Перед осмотром напилась она чаю крепкого из одной заварки и пошла к врачу, там еще и немецкий доктор был, они строго проверяли, чтобы здоровых рабов брать на работу. А у нее сердце колотится – чуть не выскочит. «Больная» – говорит, – и худая очень – дистрофия». Так и осталась. Еще помогло, что мать немножко немецкий знала, а им это нравилось. Как она только вспомнила его, не понятно, ведь это еще при царе было, (немцы на Украине со времен Екатерины I поселились). Так вот: девчонкой четырнадцатилетней мать служила в немецкой семье нянькой – дитё их нянчила. Рассказывала ему как-то, что тяжело было: ребенок кричит ночью, а спать хочется: голова сама на грудь падает. Хозяйка прибежит и на нее орет по-немецки, и за косы, за косы дергает. Эти-то слова она больше всего помнила, ну, и другие тоже – смышленая была.

Теперь война с фашистами окончилась, а его вот сюда перебросили помогать китайским товарищам бороться с японцами до победного конца. Интернациональным долгом называется. За день три рисинки сухие дадут подержать во рту: липкие такие, безвкусные, только пить от них хочется, а с водой тоже – беда. Возненавидит он этот рис на всю жизнь свою, и долго еще будет от язвы лечиться, когда вернется домой: станет пить настои травяные стаканами вместо воды, и пройдет хворь. И колено раненное заживет. Главное, что живой вернется. Может быть потому, что когда на войну уходил, мать молитву какую-то сунула, он тогда сопротивлялся:

– Я ж комсомолець, вы шо, мамо?!

– Ну и нехай комсомолець, ти ж – людина, крещенний. Богу все рiвно – як тебе кличуть.

– Як це так? Комсомолец – помощник партии нашей, понимать надо.

Но молитву взял. И ее вместе с Любочкиными письмами всю войну проносил под сердцем.

Когда уже придем? – думал он шагая, вернее, уже еле передвигая ноги, вытаскивая их с трудом из песка. Увидела б мать эту землю, сказала бы: «Боже ж ти мій! Що ж це за земля така? На нiй нiчого рости не буде. Бiднi люди, як же тут жити можна?».

Да, такая бедность, что глазам смотреть больно, и дети мрут вокруг, а они все новых родят. Длинный путь, а все-таки – домой, – думал Митя.

А потом дома, отвечая односельчанам: какие они – китайцы, он не будет знать, что и сказать им: «Китайцы – обыкновенные люди, только желтые и глаза прищуренные, будто хитрят – чего бы такого сделать».

Сорок седьмой год на Украине был тяжелым. Когда вернулся он домой и увидел, как бедно и голодно живет семья, сжал кулаки от злости и обиды, скрипнул зубами и сказал: «Ничего, проживем: теперь я прокормлю вас. А тебе, Любочка, обещаю, что будешь ты в шелковом фартучке на кухне ходить, и светло вокруг будет, и чисто, и ты, как королева станешь». Вскоре уехали они из материнского дома свою жизнь строить. Позвали его на работу, и, сложив на телегу стулья, сундук, одеяла, горшки, узлы с барахлом, завязанные крест на крест узлом, и цветок большой в ведре (фикусом называется), и отправились в село Поляновку, не так, чтоб далеко очень, но зато самостоятельно все-таки зажили. А тут вторая дочь родилась (ах, как ждал он сына). Девчонка получилась какая-то смугло-желтая. Бабы плели: «Это потому, что Митька с Китая вернулся – кровь смешал, видать». Дуры бабы, ничего в науке физиологии не смыслят. Правда, боялись с женой, что у ребеночка желтуха, но всё обошлось. Да не долго на том месте пожили, повела судьба-цыганка их дальше и ближе к городу Мелитополю. Название ему, вроде, греки дали, а люди болтали, что, мол, ехала как-то царица Екатерина по своему государству и, проезжая мимо этих мест, да увидев красоту такую: землю цветущую в садах, поля богатые золотые и тополя вдоль тракта, вышла она из кареты, подошла к тополю, обняла его и сказала: «Милый тополь», а так как была она немкой, получилось у нее: «Мелитополь». Так, разговоры, название это все равно греческое, потому что «поль» по-ихнему значит «город», а «мели» – «мёд», получается – город мёда, что тоже правильно.