Александр Иличевский - Справа налево

• Название: Справа налево
• Автор: Александр Иличевский
• Жанр: Русское современное
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-17-088621-0

Александр Иличевский (р. 1970) – российский прозаик и поэт, лауреат премий «Русский Букер» («Матисс») и «Большая книга» («Перс»).

Его новая книга эссе «Справа налево» – о вкусах и запахах чужих стран и путешествий (Армения и Латинская Америка, Каталония и США, Израиль и Германия), о слухе: литературе (Толстой и Достоевский, Платонов и Кафка, Бабель и Чехов) и музыке (от Моцарта и Марии Юдиной до Rolling Stones и Led Zeppelin), обо всём увиденном, что навсегда осталось на сетчатке и отпечаталось в «шестом чувстве» – памяти…

---

Про героев. Простые профессии

Оказывается, Сергей Курехин в 1970‑х работал концертмейстером художественной гимнастики.

Так вот откуда «Поп-механика»! Вот откуда шагающие бодро на сцене музыканты.

Это дает ключ к упражнению: берем простые профессии и представляем себе их применение в авангарде.

Есть такие, где воображение почти не справляется: например, сталевар.

Про город. Колокол

Подумал, что Церетели очень идет Москве. Словно он и его монстры – ее, столицы, мысли. Ее мысли и наши видения. Всё жду, когда они все оживут. Петр I заскрежещет и шагнет с Сумасшедшего корабля. Огромный Туркманчайский железный хрен на Тишинке взовьется юлой и полетит булавой. Из двора на Грузинской площади выкатят на колесах его клоуны-гиганты, носороги, слоны, зашагает бронзовый Высоцкий и поскачет конный царь Александр, и огромное металлическое воинство двинется к Кремлю. Дальше Петр поднимает Царь-колокол и бьет по нему кулаком. Колокол воздушной волны накрывает город, и стекла дрожат. И становится, наконец, хорошо на душе – от близости момента устанавливаемой могучими чучелами справедливости.

Про главное. Место встречи

Звезда VY созвездия Большого Пса светит с расстояния пяти световых тысячелетий.

Тот свет, что мы видим, принадлежал еще фараонам.

Два миллиарда километров разделяет ее полюса, что в четыре раза превосходит расстояние от Юпитера до Египта.

Наше Солнце – жук-скарабей в сравнении с VY.

Но скарабей силен, и сильно наше Солнце.

Кусочек термоядерного вещества его ядра, размером с человеческую голову, способен тысячелетия питать энергией все устройства, созданные человеческой цивилизацией, включая ракеты, авианосцы и подводные лодки.

Если бы у фараонов была эта голова, им бы не понадобились ни Манхэттен, ни пирамиды, чтобы до нас добраться.

К тому же расстояние до некоторых звезд ужасает более бесконечности, ибо бесконечность абстрактна.

И тем страшней думать о нейтронной звезде, плотной как атом, думать о черных дырах.

Но всё равно, как бы ни были ошеломительны чудеса Вселенной – все они ничтожны по сравнению с человеком.

Понимаете?

Сириус – алмаз фараонов, огненная гора, чей огонь способен испепелить сонмы ангелов, – абсолютное ничто, горстка теплого праха по сравнению со смертным, самым слабым простым человеком.

Про литературу. Анима

Все-таки лошадь – хтоническое животное, и кошмар – nightmare – недаром словно бы «ночная кобыла»: всадник без головы и всадники апокалипсиса скачут где-то в тех юнговских полях. С тех пор, как в детстве ночью меня перепугала лошадь, ударившая мордой в распахнувшееся затем окно, и показала зубы, и хрустнула удилами, дыша клубами пара (дело было поздней осенью), – с тех пор только силуэт лошадки в яблоках, стоящей в предрассветном саду по колено в тумане и хрупающей паданками, может внушить мне мирное отношение к этому анималистическому образу.

Про героев. Цветной воздух

Двенадцать лет назад моим соседом в Тарусе оказался примечательный старик – Александр Иванович Косарь, профессиональный военный, служивший после войны во внутренних войсках – его батальон участвовал в разгоне волнений в Новочеркасске. Старик был огромного роста, мосластый; даже не очень понятно, как такие люди могут состариться. Очень был хозяйственный, выращивал в парнике дыни-колхозницы и учил меня правильно подрезать яблони. Делал настойку на черноплодной рябине, от которой отнимались ноги и развязывался язык. Но говорил, конечно, больше он, я слушал. В рассказах старика ум и воля к жизни сочетались с сознанием обреченности служить государству. Вероятно, именно такой выпестованной войной самостийности среднего офицерского состава и испугался Сталин в 1945 году, когда обнаружил, что народ не желает уступать ему Победу.

Кое-что из историй А. И. Косаря я записал, но больше запомнил. Вот три из них.

«Уже неделю мы штурмовали деревню Маклаково, Калужская область, зима 1942 года. Наконец приехал Жуков, построил батальон. Маршал подобрал палку и принялся избивать нашего командира. Тот старался стоять ровно, от боли лицо его искажалось, удары по спине и груди звучали громко, по рукам и ногам были почти беззвучны.

Избив прилюдно командира, как собаку, Жуков избил нас всех.

Деревня Маклаково стояла на вершине оврага, единственный подступ к этой высоте следовал по его дну. Огневые точки немцы установили в окнах четырех изб, их полуметровые бревенчатые стены изнутри еще были завалены мешками с песком. Немцы стреляли не сразу. Они ждали, когда нас побольше навалит по склонам оврага в горловину, подпускали поближе и только тогда открывали огонь – из пулеметов и минометов.

В атаку я никогда не ходил пьяным. Я берег свои сто граммов, потому что опьянение ослабляет инстинкт самосохранения. Зато потом я выпивал и свою порцию, и долю погибших товарищей. Очень важное это было дело – напиться после атаки; трезвым после боя оставаться нельзя – смертельно опасно.

В ту атаку мне повезло – меня контузило, я свалился в воронку. Очнулся ночью, хорошо – обмундирование было приличное, не замерз. Первое, что увидел, – звезды стынут над головой, а от моего дыханья дрожат, шепчутся. Меня разбудили выстрелы: немцы поглядывали на дно оврага и, если кто-нибудь в груде тел шевелился, – досылали пару коротких очередей. Тогда я сообразил: чуть выглянул, присмотрелся, чтобы понять, откуда немец стреляет. Затем труп, который со мной был в воронке, уже замерзший, сколь было сил – поднял повыше, вытолкнул на край. И только окошечко приоткрылось – я туда и жахнул. Немец в ответ так залился, что труп на меня обратно пополз. Слышу – притих фриц; ну, думаю, в этом секторе он уже отстрелялся, ствол теперь полагается остудить. Тогда я и пополз.

Когда вышел утром к своим, они мне удивились: «А мы тебя уже списали». Своему второму рождению я обрадовался не сразу. Выпил кружку спирта и сел писать письмо матери, чтобы не верила похоронке.

Я писал и вспоминал: у немцев в лентах пули размечены, через промежутки поставлены трассирующие цветные – зеленые, синие, красные, чтобы знать, когда лента кончится. И вот когда нас стали поливать из пулеметов, мы залегли – и вдруг я вижу вверху воздух – зеленый, синий, красный. Зеленый, синий, красный…»

«Блокаду я провел на одном из участков Ленинградского фронта, в непролазной болотистой местности. Убитых хоронили в трясине, могилу не выкопать: яма на два штыка тут же наполнялась водой. Немцы здесь не могли прорваться: ландшафт был непроходим, переправу не наведешь, потому после нескольких попыток прорыва – просто обстреливали. В блиндажах вода по щиколотку, вся жизнь на нарах, если нет настила, кругом торчат облезлые горелые елки, осинник непролазный. Всё время обновляли гати, вешки расставлены от кочки к кочке. В темное время лучше не выходить – сгинешь. Обстрел немцы вели редко и не метко, но и после такого неприцельного огня гати срывало в нескольких местах, снова шли восстановительные работы. После обстрела там и тут из трясины всплывали трупы наших товарищей, захороненные в прошлом году, во время активных боев на передовой; почти невредимые.

Гати нужны были для поддержки коммуникаций между частями. В сторону Ленинграда никто ничего не строил – и было понятно, что в случае чего в этих болотах все мы и сгинем. Но я считал, что всё равно гать надо строить, чтобы горожане могли выйти и сдаться.

Ближе к концу осады на болотах появились стаи крыс – жирных, рослых. Они сидели на кочках и не желали никуда уходить, не боялись. Ходить по гатям стало опасно. Я передвигался теперь всегда с трофейным парабеллумом наготове, отстреливал тварей. Говорили тогда, что в городе теперь все вымерли, что там теперь пусто, и потому крысы вышли оттуда спасаться».

«А еще не забуду вот что. В 1944‑м под Могилевом после выхода из окружения меня взял в оборот особист. Чуть моложе меня; мы еще не отоспались – он меня будит и в штабную землянку приглашает. Чайку налил, допрашивает: что да как, да почему живы остались. Я сначала отвечал честь по чести, а потом смотрю: куда это он клонит? Смекнул я, что дело он мне сошьет будьте-нате, вот и взяла меня злоба. Потащил я особиста за грудки и давай его охаживать. Кулачищи у меня будь здоров, никогда не жаловался. Хорошо, бойцы подоспели, оттащили. А командир тогда выгнал всех из землянки, сел напротив особиста и тихо так сказал: «У меня список боевых потерей за последние десять дней еще не подписан. Выбирай: или я сейчас тебя туда впишу, или ты оставишь этого парня в покое». А тот сидит, вся морда в юшке, и молчит. Потом головой кивнул, умный оказался. Скоро он по-тихому перевелся в другую часть».