Нестор Котляревский - Декабристы

• Название: Декабристы
• Автор: Нестор Котляревский
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-98712-168-9

Книга известного публициста, литературоведа, критика посвящена жизнеописанию А. И. Одоевского, А. А. Бестужева, К. Ф. Рылеева. История нашего литературного развития сохранит на своих страницах их имена. Люди, о которых автор хотел напомнить читателю, имели в жизни своей две святыни: гуманный идеал, проясненный политической мыслью, за которую они пострадали, и художественную почву, которая радовала их в дни свободы и утешала в дни несчастия. В очерках, посвященных их памяти, одинаковое внимание уделяется и их политическим размышлениям, и их поэтическим грезам. Автор стремился достигнуть наибольшей полноты в подборе фактов, относящихся к биографии этих мыслителей, и в подборе сведений об их политической деятельности. В том вошли две книги: «Декабристы А. И. Одоевский и А. А. Бестужев-Марлинский. Их жизнь и литературная деятельность» (1907) и «Рылеев» (1908).

---

Тем не менее, в 1823 году В. Туманский называл Бестужева «столпом русского коренного либерализма».[152]

Это должно понимать в том смысле, что Александр Александрович хоть и не был политиком по призванию, но любил словесно политиканить и притом очень громко.

Книги политического и публицистического характера интересовали его с молодых лет и входили в программу его широких умственных интересов.[153] О знакомстве своем с литературой свободомыслящей он сам так говорил в своих показаниях:[154] «По званию своему я следил военные науки, для забавы занимался литературой, но по наклонности века наиболее прилежал к истории и политике.[155] Впрочем, смело сказать могу, что я не оставил ни одной ветви наук без теоретического или практического изучения и ни одно новое мнение в науках умозрительных, ни одно открытие в химии или механике от меня не уходило. Случай, равно как и желание, дали мне сведения о статистическом состоянии России с разных сторон. После школы принялся за науки и занимался один, считая свой рассудок лучшим руководителем. Свободный образ мыслей заимствовал из книг наиболее, и восходя постепенно от мнения к другому, пристрастился к чтению публицистов, французских и английских до того, что речи в палате депутатов и house of commons занимали меня, как француза или англичанина. Из новых историков более всех делал на меня влияние Герен, из публицистов Бентам, что же касается до рукописных русских сочинений, они слишком маловажны и ничтожны для произведения какого-либо впечатления. Мне же не случилось читать из них ничего, кроме о необходимости законов (покойного фон-Визина), двух писем Михаила Орлова к Бутурлину и некоторых блесток А. Пушкина стихами.

В укоренении сего образа мыслей никого обвинять не хочу – я сам искал таких знакомств, впрочем, хотя и не в оправдание себе скажу, что едва и не треть русского дворянства мыслила почти подобно нам, хотя была нас осторожнее».

Таким образом, объяснять либеральный образ мыслей Бестужева, как объяснял его Греч,[156] неудовлетворенным тщеславием или фанфаронством благородства, или унынием и исканием развлечения – значило бы унижать Бестужева, но, с другой стороны, нет данных, чтобы считать его либерализм глубоким выстраданным убеждением. Он, как увидим сейчас, смотрел довольно легко на свою политическую агитацию.[157]

Первый, кто мог подготовить его к этой агитации, был его старший брат Николай, которого он очень уважал и любил; в чем, однако, это влияние сказывалось и как далеко простиралось, мы не знаем; хотя есть указание, что Рылеев, до принятия Бестужева в тайное общество, старался повлиять на него именно через его брата Николая.[158] О том, как он был принят в тайное общество, Бестужев так рассказывал своим судьям:

«С 19 лет стал я читать либеральные книги, и это вскружило мне голову. Впрочем, не имея никакого положительного понятия, я, как и все молодые люди, кричал на ветер без всякого намерения. В 22-м году, когда был назначен я адъютантом к генералу Бетанкуру свел знакомство с г. Рылеевым, и как мы иногда возвращались вместе из Общества соревнователей просвещения и благотворительности, то и мечтали вместе, и он пылким своим воображением увлекал меня еще более. Так грезы эти оставались грезами до 1824 года, в который он сказал мне, что есть тайное общество, в которое он уже принят и принимает меня. Первым условием было честное слово не открывать, что поверено будет, вторым – не любопытствовать узнать, кто члены, в-третьих, повиноваться безусловно принявшему. Цель сего общества была распространять понятие о правах людей и со временем восстановить их в России. Кончина Императора Александра Павловича назначена была знаком к началу действия, если позволят силы, но это говорено было только вначале; потом, когда сочлен привыкал уже к этой мысли, ему открывали, что если общество будет довольно сильно, то надобно действовать и при жизни его – поднять народ, войско, и если это удастся, то принудить Императора подписать конституцию».

В апреле 1825 г. Бестужева выбрали в Верхний круг, т. е. в разряд убежденных, которые имели право поверять действия членов Думы и требовать от них отчета. Это повышение Бестужев принял, однако, весьма равнодушно.

«Между тем, становясь опытнее, – рассказывает он, – я стал охладевать к этому обществу. Невозможность что-либо сделать и недоверие к людям, которых я увидел покороче, меня убедили в сумасбродстве такого предприятия. С ними, однако ж, я был по-прежнему, ибо не хотел нести их упреков, тем безопаснее, чем дальше казалось дело. Наконец, в апреле, кажется, месяце Рылеев сказал мне, что меня выбрали в верхнюю думу. Я принял это очень равнодушно и до сентября месяца ни разу не был с членами ее, покуда в один вечер не позвали меня к Оболенскому слушать часть конституции Ник. Муравьева о земской управе. Вот только однажды, когда был я собственно в так называемой думе и тут-то уже убедился, что общество это ничтожно, решился тянуть с ними знакомство как игрушку, а между тем как у меня и прежде было желание ехать на зиму в Москву, там найти себе выгодную партию, и тогда с сим предлогом устраниться от общества и уехать года на 2 попутешествовать. Но судьба судила иначе».

«Совершенное мое недоверие к средствам общества, когда я увидел верхнюю думу, было причиной беззаботности моей насчет ее подробностей и моего неведения о многих вещах, о которых меня спрашивали. Мне все уже казалось не стоящим внимания, и Рылеев, и Оболенский не раз ссорились со мной, что я шутил и делал каламбуры, как они говорили, из важных вещей».[159]

«Они называли меня фанфароном и не раз говорили, что за флигельадъютантский аксельбант я готов отдать был все конституции. Я же говорил им, что они мечтатели, а я солдат и гожусь не рассуждать, а действовать. Еще нередко бранились мы за споры, я нарочно спорил и pour и contre, чтобы заставить их разбиться в мнениях и тем замедлить их предположения».

Бестужев страшно обрадовался, когда вдруг мелькнула надежда, что все их «дело» будет года на два отложено.

«26 числа, – показывал он, – т. е. накануне получения известия о кончине Государя, приехал ко мне ввечеру Оболенский и сказал, что слух есть, что Государь Император опасно болен. Так потолковавши с ним и с Рылеевым и не совсем этому доверяя, мы ничего не знали до 1 ч. утра. Пришел Якубович с подтверждением того же, но мы никак не ожидали, чтобы болезнь так скоро сразила Императора. Якубович вышел и через пять минут вбежал опять, говоря: «Государь умер. Во дворце присягают Константину Павловичу – впрочем, еще это неверно; говорят, Николаю Павловичу по завещанию следует», – и выбежал. Это поразило нас, как громом, я надел мундир и встретился в дверях с братом Николаем: «Что уехать? Я поеду узнать в какой-нибудь полк, кому присягают». Далее, право, не знаю. Я и поехал в Измайловский, спрашиваю. Один говорит Константину, другой – Николаю, третий – Елисавете. Я поехал к е.в. герцогу, но уже встретил его едущего на дороге у дворца, куда я вошел и присягнул в глазах Его Величества Государя Николая Павловича. Воротясь домой, я нашел Рылеева, который сказал, что это доказывает, как мы ошибались, думая, что солдаты забыли Константина Павловича и что теперь должно ждать. Так мы и успокоились. Я поехал к герцогу и напрашивался ехать курьером к Е. В. Константину Павловичу (это можно узнать от полковника Варенцова), но послали другого. Рылеев очень заболел – и тут-то стали к нему стекаться лица, которых прежде я никогда не видывал, как-то: гвард. экипажа лейт. Арбузов, Сутгов (л. гр.), Репин и другие, и кн. Трубецкой стал ходить чаще. После разных толков решили, чтобы всякое дело отложить по крайней мере на 2 года, а там что покажут обстоятельства. Надежды мои ожили. Я с малолетства любил Великого князя Константина Павловича. Служил в его полку и надеялся у него выйти, что называется, в люди. Я недурно езжу верхом; хотел также поднести ему книжку о верховой езде, которой у меня вчерне написано было с три четверти… одним словом, я надеялся при нем выбиться на путь, который труден бы мне был без знатной породы и богатства при другом государе. Все стихло, как вдруг стали доноситься слухи, что он отказывается: что Польша с Литвой и Подолией отойдет от России, дабы не обделить экс-императора… тогда, признаюсь, закипела во мне кровь, и неуместный патриотизм возмутил рассудок»…

Легко может быть, что этот патриотизм, действительно, возбудил его энергию, которая очень слабо откликалась на чисто политические споры.

IV

В этих политических спорах никакой определенной и убежденной мысли Бестужев не обнаружил. Он был конституционалист и не одобрял «южных инстигаций и преступных намерений ввести в России республику», а между тем, вторя другим, соглашался «огласить на Руси республику».[160]

В щекотливом вопросе об устранении царствующей фамилии он также обнаружил большую неустойчивость взглядов.

Когда на одном собрании при нем стали говорить о грабеже и кровопролитии, он сказал: «Можно и во дворец забраться» (показание кн. Трубецкого); когда Рылеев и Оболенский упоминали о погублении всей императорской фамилии, он пристал к сему мнению, но утверждал, что пристал притворно и настаивал вместе с Якубовичем, что на это нужно не менее 10-ти убийц, в надежде, что нельзя будет найти такого числа отчаянных извергов и тем устранится удар от главы священной». «Я был крикун, а не злодей, – писал он в своих показаниях, – хотя предлагал себя для совершения ненавистного дела, ибо знал, что меня Рылеев не употребит»; Каховский признал, что Александр Бестужев наедине уговаривал его не исполнять поручения, данного ему Рылеевым 13 декабря (поручение заключалось в убийстве императора); на одном собрании Александр Бестужев и Каховский показывали себя пламенными террористами, готовыми на ужаснейшие злодейства; Бестужев признался, что сказал: «Переступаю за Рубикон; а руби-кон, значит руби все, что попало»; однако же, клялся, что сие было лишь бравадой, пустой игрой слов; когда покушения на жизнь императора Николая Павловича требовали как необходимости князь Оболенский, Александр Бестужев и князь Трубецкой, их диктатор, когда некоторые члены советовали удовольствоваться арестованием императора и всей августейшей семьи и когда Рылеев кончил спор словами: «Обстоятельства покажут, что делать должно» и просил достать карту Петербурга и план Зимнего Дворца – Бестужев говорил со смехом: «Царская фамилия не иголка, не спрячется, когда дело дойдет до ареста».