Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и переводы. Роман в стихах. Из переписки. Том II

• Название: Сочинения русского периода. Стихотворения и переводы. Роман в стихах. Из переписки. Том II
• Автор: Лев Гомолицкий
• Жанр: Поэзия
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-91763-078-6, 978-5-91763-080-9

Межвоенный период творчества Льва Гомолицкого (1903–1988), в последние десятилетия жизни приобретшего известность в качестве польского писателя и литературоведа-русиста, оставался практически неизвестным. Данное издание, опирающееся на архивные материалы, обнаруженные в Польше, Чехии, России, США и Израиле, раскрывает прежде остававшуюся в тени грань облика писателя – большой свод его сочинений, созданных в 1920–30-е годы на Волыни и в Варшаве, когда он был русским поэтом и становился центральной фигурой эмигрантской литературной жизни.

Второй том, наряду с разбросанными в периодических изданиях и оставшихся в рукописи стихотворениями, а также вариантами текстов, помещенных в первом томе, включает ценные поэтические документы: обширный полузаконченный автобиографический роман в стихах «Совидец» и подготовленную поэтом в условиях немецкой оккупации книгу переводов (выполненных размером подлинника – силлабическим стихом) «Крымских сонетов» Адама Мицкевича. В приложении к стихотворной части помещен перепечатываемый по единственному сохранившемуся экземпляру сборник «Стихотворения Льва Николаевича Гомолицкого» (Острог, 1918) – литературный дебют пятнадцатилетнего подростка. Книга содержит также переписку Л. Гомолицкого с А. Л. Бемом, В. Ф. Булгаковым, А. М. Ремизовым, Довидом Кнутом и др.

---

413. Дрожишь над этой жизнью – а зачем?..

Дрожишь над этой жизнью – а зачем?
Трепещешь боли, горя – а зачем?..
Ведь все равно непобедима жизнь —
Твоей судьбе ее не изменить.

Кричи в агонии; я жить хочу…
В тоске моли: я умереть хочу…
мри… живи… непобедима жизнь —
Твоим словам ее не изменить.

Подобен мир нетленному лучу.
Умри, ослепни, стань безумен, нем —
он так же будет петь, сиять, трубить:
непобедима и бессмертна жизнь!

414. Белые стихи

Для глаз – галлиполийских роз,
сирийских сикомор венки…
Но жалит в ногу скорпионом
эдема чуждого земля.

Здесь чуждый рай, там ад чужой:
стозевный вей, фабричный пал…
На заводских покатых нарах
и сон – не сон в земле чужой.

Раб – абиссинский пьяный негр,
бежавший с каторги араб
и ты – одним покрыты потом…
и хлеб – не хлеб в земле чужой.

Черства изгнания земля…
Пуста изгнания земля…
Но что считает мир позором,
то не позор в земле чужой.

Вы, глыбы непосильных нош,
ты, ночь бездомная в порту,
в вас много Вечного Веселья —
Бог – только Бог в земле чужой.

415. Пугливы дни безмолвною зимой…

Пугливы дни безмолвною зимой.
Чуть вспыхнет лед на окнах, уж страницы
шевелят сумерки. На книге оттиск свой —
– круг керосиновый – закрыла лампа. Лица
разделены прозрачным колпаком.
Шатаясь, ветер подпирает дом,
скребет ногтем задумчиво карнизы.
Наверно снятся голубые бризы
ему, бродяге северных болот.
Что ж, день, зевнем, перекрестивши рот,
закрыв лицо листом газетным ломким,
уткнемся где-нибудь от всех в сторонке —
на старом кресле и, вздохнув, уснем.
Пускай за нас дрожит в тревоге дом —
развалина, упрямое строенье;
пусть напрягает старческое зренье,
чтоб разглядеть сквозь эту тишь и глушь,
не скачет ли уже по миру Муж,
испепеляя – огненным копытом
войны последней – земли и граниты,
в пар превращая гривы пенных вод
и в горсть золы – земной огромный плод.

416. Солнце

1

В мире – о ночи и дни,
прах, возмущенный грозой! —
часто с безумной земли
видел я лик огневой.

Дымный Невидимый Зной
шел золотою стопой,
шел над землею в огне,
шел, обжигая по мне.

Видел его, как слепой,
веки закрыв, только дым
видя его золотой.

Все мы слепые твои,
Всеослепляющий Дым.
Молча на камнях сидим,
камнях, согретых тобой,

лица подставив свои
правде твоей огневой.

417. Солнце

1. Благодатной тревогой

Благодатной тревогой
колеблемый мир
обольщал мою душу.
Скрежет и вой
с хаосом смешанных дней
воздали ей громкую песнь,
облистали безумным огнем.

Но мечик июньского солнца просек
золотые пылинки,
отсек
прядь волос у виска,
и я, вздрогнув, проснулся: в детской
над книгой,
где я уснул в солнечном детстве
моем.

418

2. В эти опустошенные дни

В эти опустошенные дни
к краю неба все снова и снова подходит,
смотрит на землю
зачать новую жизнь после второго потопа,
когда не воды стремились на землю,
а ничто, пустота.

Исполни же миром немеркнущим:
новой любви
беззаповедной, внегрешной
и бездобродетельной также,
имя которой просто и только любовь.

419. Дополнение к оде II

1

И я был, в строках, направлен
в ту пустынь рифм, и связь существ
я зрел, в навершии поставлен
одических и диких мест.
Добротолюбия законом,
российской светлостью стихов,
в том облачном – отвечном – оном
к богооткрытью стал готов.

Врастающий в небооснову
там корень жизни зреть дано,
– исток невысловимый слова,
– его гномическое дно.

2

Совидцев бледных поколенья
богаты бедностью своей.
Был вихрь российский, средостенье
веков – умов – сердец – страстей.
Из апокалипсиса в долы
по черепам и черепкам
трех всадников вели глаголы,
немым неведомые нам.
Я зрел: передний – бледный всадник
скакал через цветущий сад,
и белый прах цветов и сад сник
в огнь, в дым, в сияние – в закат…
Но поутру вновь пели пчелы,
был страсти жалящий язык:
следами Данта в гром веселый,
в огнь вещный – вещий проводник.
Лишь отвлекали кровь касанья
стволистых девственниц – припасть,
березе поверяя знанье:
все – Бог, Бог – страсть.

3

Дано отмеченным бывает
сойти в себя, в сей умный круг, —
в такое в, где обитает
тысяче – лик, – крыл, – серд и – рук
царь нижнего коловращенья
из узкого в безмерность вне
путь указующий из тленья,
в виденьи, ви́деньи и сне.
Не праотец ли, множа перстность,
путь смерти пожелал открыть
(чтоб показать его бессмертность
и в светлость перстность обратить), —
на брег опустошенной суши,
в плеск герметической реки,
где в отонченном виде души,
неточной персти двойники…

4

Бессмертные все эти слоги:
– Бог – страсть – смерть – я
слагали тайнописью строгий
начальный искус бытия.
Но и в конце его – Пленира,
дом, мед – я знал, как в годы те,
пристрастия иного мира
и милость к этой нищете.
Когда любовь меня питает,
по разумению хранит,
когда она меня пытает,
зачем душа моя парит,
зачем речения иные
предпочитает мой язык,
ей непонятные, чужие
(косноязычие и зык), —
одической строкой приятно
мне в оправданье отвечать,
а если это непонятно, —
безмолвно, гладя, целовать
и думать:

5

сникли леты, боги,
жизнь нудит, должно быть и я
длю сквозь тяготы и тревоги
пустынножитье бытия.
Взгляну назад – зияет бездна
до стиксовых немых полей,
вперед взгляну, там тот же без дна
провал, зодиакальный вей.
Средь вещного опоры ищет
здесь, в светлой темности твой зрак,
и призраком сквозится пища,
и плотностью страшит призрак.
Чуть длится свет скудельной жизни:
дохнуть – и залетейский сон,
приускорен, из ночи брызнет:
лёт света летой окружен.
Но и в сей час, в вей внешний взмаха
последний опуская вздох,
просить я буду: в персты праха
подай мне, ближний, Оду Бог.

Рукописные тексты

420. В дни, когда обессилел от оргии духа…

1

В дни, когда обессилел от оргии духа, слепой от сверкавшего света, глухой от ревевшего грома – пустой, как сухая личинка, ночной тишиной, я лежал, протянувши вдоль тела бессильные руки.

И смутные грёзы касалися века, глядели сквозь веко в зрачки. Голос их бесконечно спокойный, глаза – отблиставшие, руки – упавшие, точно косматые ветви березы.

Я думал: не нужно запутанных символов – «умного» света нельзя называть человеческим именем, пусть даже будет оно – «Беатриче».

Не гром, не поэзия в свете, меня облиставшем, явились: сверкало и пело, пока нужно было завлечь меня, темного – наполовину глухого, отвлечь от святой мишуры… Не стремление, не «сладострастие духа», не оргия, даже не месяц медовый, но дни утомительной службы, но долг. И умолк мой язык, как старик, бывший… юношей.

421… Написана там от руки чорной тушью…

1

…написана там от руки чорной тушью, значками условными повесть. Прочтем.

Дом просторный и светлый. Семья. Две сестры. Смех и песни от ранней зари до зари. Ночью – тайна в луне углублённого сада. В луне… Верить надо надеждам и стуку сердец.

Умирает внезапно отец. Распадаются чорные громы и катятся с туч на долину…

Пахнет кровью. Колючий забор оплетает окопы. Слышен грозный глухой разговор отдаленных орудий… Вот рой пролетающий пуль. И все ближе, все ближе людей озверевшие лики и клики смущенной толпы…

Не сдаются улыбки и смехи, а сны всё уносят – порою – в мир прежний, в мир тихий и светлый… Случайной игрою —: звон шпор… блеск очей и речей… и таинственный шопот… и звук упоённого серца: оно не желает поверить, что нет ему воздуха, света и счастья… оно ослепляет неверной, нежной надеждой… Венечной одеждой… ночами душистыми темными шаг его громче звучит. Рот не сыт поцелуями дня.

От несытого рта отнимаются губы, чтоб ропот любовный сменить на глухую команду: «по роте…!» И где-то, в охоте (напрасной!?) людей за людями, ей-ей! – неизвестными днями – часами – убит… И лежит на траве придорожной… и обнять его труп невозможно, поглядеть на застывшие взоры… штыки и запоры… заборы…

Меж тем, первым днем мутно-жолтым осенним ребёночек слабенькой грудкой кричит….. Ночь молчит; за окном не глаза ли Земли?..